Hippie Hope & Sniper Suga

      Лайла подпрыгнула с места, нечаянно ударив плечом Индику. Она скорчилась, потирая щеку и ничего не успела понять. Только она открыла зажмурившиеся из-за столкновения глаза, как пред ней Лайла въехала в Чона и обняла его до удушения. И ей было неясно, что в ней преобладало: то ли досада, что их прервали вновь, уже в какой раз, то ли неимоверное счастье, от которого хотелось прыгать. Потому что Лайла счастлива. И тот, кто её делал таким, был жив, здоров, вернулся домой. Выдернул из Лайлы депрессию. С кой Индика, увы, не справилась. Но… в любом случае, Инди широко, дрожа и с искренностью улыбнулась. Пока поджимала кулаки и ощущала растущее пламя в груди, что поднималось до горла, щёк и мгновенно залившихся слезами глаз. Ей было не важно, кто радовал Лайлу, главное, чтобы она лишь бы радовалась. То, чем она была до краев полна, быстро выливалось наружу. Причина — то же самое делала взахлёб в футболку Хосока Лайла. Как же она его страшно ждала. Её переполнило за краткий миг такими крышесносными чувствами, что голова легко пошла кругом и сердце заколотилось неукротимо, качая по всему телу кровь, так разгорячившуюся, что в ней словно была циркуляция пламени, а в голове — вихри, сонная лёгкость, некое болезненно-нежное чувство восполнения своей нехватки, больше не прожигавшей дыру в её груди.       А Хосок понимал это чувство.       Эту дыру. Упование. Чаяние.       Но он был куда, куда дальше от того, кто причинил ему эту любовь. С кем он мог так же исцеляться сейчас, кого не мог выкинуть из головы. Это плодило чувство вины. Перед той, о ком ему следовало бы думать в данный момент, кто растил его, переживал о нём, как тринадцать лет назад, так и сейчас — неизменно всё с тем же трепетом. О Лайле, а не о другом человеке. Он испытывал одинаково всё с ней, но не в её направлении и это ощущалось, как несправедливость. Может быть, ею и являлась.       Лайлины ноги подкашивались, весь вес перекинулся на Хосока. Сколько она дней не спала?.. Боже.       — А сколько ты ещё без него сможешь?..       Чон слегка дёрнулся. Как при тике. Как когда тебя будит будильник. Но никто этого не заметил. Включая Лайлу, прижимавшуюся впритык. Резонанс от мысли, которую так же никто не слышал, кроме него, загудел в голове как те спирали звука, что издаёт тибетская чаша. Окутывая рассудок кругами, растягивавшихся, как мёд. Не в то время. Надо сказать что-то. Хоть поздороваться. Ну не молчать же — мать перед ней. Но он не мог отстать от себя, заставить себя вернуться сюда: быть в своей реальности, быть с семьёй и перестать блуждать в воспоминаниях, где есть Мин. Перестать переписывать, перерисовать, переделывать и переменивать произошедшее по бесчисленное количество раз в различные вариации того, что он знал прекрасно — не могло быть, но всё равно мозг генерировал это, не слыша его мольб не делать этого. Всё равно не останавливалось. Как бы он ни смещал свой фокус к «сейчас». Как бы он ни хотел прекратить представлять, как бы иначе всё могло быть, поступи он не так, как он поступил, его неуправляемое сожаление не позволяло этого сделать, постоянно возвращая его в тот день и показывая другие пути, по которым он мог бы пойти. Будто это может на что-то повлиять.       — Хватит…       «С ним ничего не должно произойти». Как же тяжело убеждать себя в этом. Когда ты далеко, не в курсе ничего и возможности связаться нет. Страшно. Бесконечно предполагать, ждать неизвестно чего, не надеяться, просто быть в ожидании — страшно. Он смотрел на Лайлу, что смогла пережить это и справиться с этим и размышлял:       — Как?..       Они молчали. Все втроем. Долго. А коммуновские, напротив, гремели:       — Он пришёл!       — Хосок здесь!       — Народ, сюда!       — Где ты был?!       — Джей-хоуп!       — Тише, тише!       Последний стоял, загораживая толпе, уже норовившей обрушиться на них от нетерпения, Лайлу с Хосоком, чтобы те чуть-чуть угомонились и не беспокоили только-только воссоединившихся двоих. Неубедительно раскинутые руки старца удивительно, но никого не пускали. Люди послушно не выходили за установленные им границы. Это только усложняло задачу, которая и без того была нелёгкой: придумать, что сказать, когда тебе безразлично, а ещё безмерно стыдно за это безразличие. Видя, какое значение имеешь ты для какого большого множества. Стыдно. А у него в голове один Мин. Мысленные пощёчины.       — Соберись.       Нельзя же быть таким неблагодарным. Кто только не спасал ему жизнь… и по его мнению, перед каждым из них он вёл себя, как чёртов эгоист. Не мог просто утешить родную, всего лишь сказать ей пару слов. Не мог осуществить действие, для которого даже не требовалось и физических или каких-то в ущерб сверхмегаусилий — довериться ему. Лишь подождать. Он уже сделал всё за него и ему всего-то лишь оставалось довериться, но он и этого не мог выполнить. В закоулках его бессознательного было зарыто много плохих предчувствий. Самостоятельно им же зарытых, однако до конца так и не убитых. Они шептали ему беспрестанно свои параноидальные сценарии. И он съедал себя ими, попытками их заглушить и ненавистью к себе за недоверие. Слои моральных сил истончались.       — Каков же жалкий, жалкий придурок. Всё ещё не вырос. Всё тот же малой. Всё такой же брошенный в своей башке. И не вышел из этого состояния. Ничего из себя не представляешь. Только и делаешь, что страдаешь. И других тоже заставляешь. Ни на что не способный ублюдок.       Что-то коснулось его ног, полностью отключив тот поток самоуничижения. Отключило, но не с концами. Коснулось не только ног, но и сердца. Чакра ластился под ним и глаза как поймали этот пушистый комок, мгновенно наполнились влагой, ставших катиться по щекам бурей. Поставленная на паузу боль снова начала проникать в него везде. Теперь ещё сильнее, поскольку, некогда бывший для него обычным питомцем кот более таким не являлся: он полностью ассоциировался с Юнги. С тем днём, когда он вернул его домой. Когда он очень переживал. С тем днём, в который хотелось вернуться. Ведь в нём этот прекрасный человек, кто не прошёл мимо чужой проблемы. Хосок начал всхлипывать и уже ощутимо дёргаться.       — Солнце…       Лайла тут же выкинула свои чувства и стала печься о хосоковских. Она вытирала его слёзы, только вот тем порождала ещё больше новых. Пыталась говорить слова утешений. А Хосок всё равно не слышал их. И… он по-прежнему считал, что это он должен был их ей говорить. Однако, разговаривал в нём всё тот же только гул резонанса:       Он не мог просто брать с них пример? Кот же никогда не знал, вернётся ли Хосок и один чёрт его дожидался же ведь. То же самое сделала Лайла.       Такие мысли его посещали.       Чем его ситуация отличалась? Почему до сих пор не верится? Почему сложно? Почему больно? Почему это невыполнимо? Почему? Почему? Почему?..       — Хоби.       Хоби смог вернуться назад. С ним встретились её зеницы. Красные, полные волнения и заметно не спавшие ночи и дни. Эти её тёмные круги… они разбивали сердце Хоби. Он обнял Лайлу обратно и изрёк:       — Прости, - разбито, но придя в себя.       — Ты чего-о-о?! – Лайла не понимала, - Всё ж хорошо, солнце! Ты сейчас дома!       Слёзы стремительно впитывались в её полиэстерную рубашку.       Правильно, дома. Но благодаря кому?..       Она не могла знать его пути. И потому ничего не сознавала: отчего Хосок извинялся и отчего ему было так стыдно. В её картине мира он был лишь тем, кого несправедливо задержали. Увезли куда-то, заставили проходить через кошмарные реалии войны. Тем, кому необходима забота. Тем, с кем обратились чудовищно. Лайла не имела понятия о том, кто сберёг его от этого всего. Кто занимал его думы сейчас. И провоцировал чувство вины как раз ровно по этой причине. Не по какой-либо ещё другой. В её картине мира пред ней стоял раненый, изувеченный Хосок, а не тот, кого кровью облили чужой, чтобы инсценировать пытку и спасли его от настоящих, помогли уйти из того места без единой царапины. Хосок очень хотел ей всё рассказать. Очень. Но бессвязные клочки его огромного завала мыслей не слипались в понятные предложения, вынуждая его так застревать. Сложно.       Индика видела то же, что Лайла. Воспринимала всё точно так же. Не только она. Все присутствовавшие. И конечно же, всем было всё любопытно: как он смог выбраться, что те с ним сделали, куда его забирали, где остальные и далее по списку. Вопросов много. И они все норовили завалить его грудой. Однако, прежде, чем всё это свалилось на бедного, только что пришедшего Хосока, Индика это предотвратила, заботливо и понимающе для него отогнав от него уйму людей, говоря им, что она понимает, что им невмоготу узнать всю информацию, но Хосок едва ступил за порог и сейчас совершенно не время.       — Вы больные?! – а так ей пришлось говорить с особо упорными индивидуумами, которые не отпали вместе с большинством, что мирно ушло после её просьб и объяснений по-хорошему, - Я в шоке!       Хосок взирал на неё удивлённо, с невинным выражением лица. На глазах, переставших дождить, мерцали последние бусинки слёз.       — Человек, - та продолжала, - только пришёл, ещё даже не отошёл от побега! А вы… - она взмахнула рукой.       Испугались не только те, к кому она обращалась, но и Лайла с Хосоком, до которых добралось дуновение взмаха. Оно будто было зримо — настолько сильно рука ударила воздух и нарисовала там прозрачный импульс, словно её рука — рука мага огня. Откуда столько сил у восемнадцатилетней полторашки весом килограмм в 40 — вселенская загадка, однако сейчас о ней никто и не задумался: далее все притихли и стали слушать Индику, завалив свои хлебальники.       — … вообще не имеете совести! – у неё глаза были расширены от злости, - Не видите в каком он состоянии? Или вас мордой ткнуть в эту ткань? – указательный палец показал на окровавленную футболку.       Хосок непроизвольно и сам посмотрел туда и ощутил неловкость. На самом деле ему — да, было плохо, но не настолько, чтоб заслужить это. Вдобавок теперь ему ещё сильнее хотелось их с Лайлой уведомить, что это не его кровь, а то, что Юнги разлил на него, чтобы спасти. Тяга всё рассказать стала невыносимей. А слово ему вставить возможности не было:       — Видите же… ах, я не буду объяснять! Это и придуркам понятные вещи! Уходите. Просто уходите. Оставьте Лайлу с Хоби в покое.       Слушатели поникли стыдливо.       — Пусть поест, спокойно помоется, переоденется и поспит хотя бы! Ему ещё надо раны обработать. И отдохнуть, как-никак, господи, он же, вы, долбоящеры, прекрасно же помните, вернулся из горячей точки! Всё. Ступайте, не бесите меня!       Инди закончила. Парни закончились. Такой лексикон был непривычен. Инди всегда была милой, смешила и никогда ни с кем не ругалась. От таких людей больше всего неприятно слышать подобное. В связи с чем они как могли живо и молниеносно удалились. Напоследок Индика взглянула на Хосока с доброй улыбкой, исполински диссонировавшей с тем, какой она была секунд три назад. Хосок ничего не ответил. Он сам видел её такой впервые. Застыл в шоке и только наблюдал, как после всего она уходила. Лайла привлекла его внимание к себе, взяв его под руку и сказав:       — Пошли.       Очнувшийся после шока Хосок только кивнул податливо и пошёл за ней. Неловко. Столько шуму и только из-за него одного.       — Аргх…       Он не хотел и не ждал столько внимания к себе по возвращению домой. И вправду, Индика оказалась права: ему бы просто восстановиться для начала, да в полной тишине, вне центра толпы. Он понял это только сейчас, ощутив заметное облегчение в нервной системе, как от него все отошли и перестали чего-то требовать. Чон был как сдавленный отовсюду тяжеленными булыжниками, которые наконец-то испарились и его более ничто не стискивало. И как же он был ей благодарен. Она ему это организовала. А сам бы он людям не смог отказать — уж таков он, такой же, как Лайла: больше печётся о других, чем о себе и не умеет говорить: «Нет», даже если состояние требует. Хосок чересчур добр и мягок. Индике его стало жаль.       — Слышно?       Люди ушли недовольно обратно к диванам возле магнитофона. Недовольно, но всё понимая. Ведь как-никак Индика была права.       — Нет, сделай громче.       — Хорошо.       Парни пытались настроить радио так, чтобы всё транслировавшееся звучало максимально им внятно.       — О! – им не долго пришлось поелозить по антеннам и кнопкам, - Всё! Звучит!       — Идёт активная фаза захвата… - голос говорившего стал куда качественней, а слова его — чище, слышней.       Подолгу напрягавшие всю свою концентрацию для того, чтобы разобрать хоть что-то в том месиве, что было тяжело назвать разборчивыми конструкциями из звуков из нашей планеты и на человеческом языке, которое было до этого чудо-действия двух молодых парней, вздохнули с облегчением и перестали горбатиться над аппаратом, раскинулись поудобней на диване. Ощутимая разница в звуке привнесла кардинальные изменения. Теперь атмосфера прослушивания не была чересчур напряжённой, как в самом начале всего, а проходила уже как по маслу. Никто больше не шикал чуть что, чуть какой нечаянный писк.       Они шли за ручку молча. Молчали и другие коммуновские. Пока единственным что-то вещал механический голос из радио звучно: «23 октября в ходе…», не то пугающе, не то занудно.       Чон виновато поднял взор с пола и приковался им к руке лидера, не решаясь прервать тишину, чтобы рассказать ей про Юнги. А она носилась с ним быстро, утаскивая его к лестнице, чтобы пойти наверх — сразу в его комнату и там уже поговорить с ним наедине. Лайла была прозрачной и предсказуемой девушкой, посему Хосок знал, что она торопилась туда заодно ещё и потому, что там есть его аптечка и она хотела обработать ему… то, чего нет. Раны.       — Нужно…       «… боевых действий…»       — … сказать ей.       «… погиб…». А радио всё мешалось.       — Сказать сейчас…       «… молодой военный и…».       — … что мне обрабатывать нечего.       Срочно. Он был с этим ощущением напряжённого натяжения внутри ещё с момента, как Индика указала пальцем на его эту грёбаную футболку с грёбаной историей, которая всё никак не расскажется ей. И это ощущение с тех пор пошло по вертикали наверх. Болезненно растянув его нить, звавшуюся терпением.       «… снайпер».       Голос ударился в слух, отвлекая. Чон раздражённо жмурил глаза. И вообще, всё было так неудобно: шум, слова в мыслях смешивались с тем, что говорил радиовещатель, ходьба, попытки в этих условиях построить хотя бы первое предложение истории. Иногда по пути приходилось спихивать им мешавших людей. Лестница наверх уже приближалась. А Чон всё не мог избавиться от ощущения: «Прямо сейчас. Надо сказать это прямо сейчас», гулко тарабанившего виски, напрочь не позволявшего дойти до него более рациональным решениям своей мощной громкостью стуков. Перекрывавшая всё собой нужда не давала информации из глубоких потёмков его разума о том, что можно добраться до комнаты, а затем уже и всё обсудить и краешком намёка добраться до него. Он уже распахивал рот, чтобы сказать…       — Бесчеловечные.       … первое слово, к которому так долго готовился, как Лайла его вот так опередила.       «Артист, известный под…».       Вдобавок радио снова ему стало сильно мешать. Едва он смог начать игнорировать этот непрекращавшийся поток информации.       — Как им хватило бездушия… - Лайла снова смотрела на алые пятна.       «… псевдонимом…».       — … так поступить?       «… Шуга…».       Чон дёрнулся, как током битый.       Что это было?..       Чуть не упал. Остановился. Пошатывался. Лайла спохватилась и на реакции попыталась его удержать, но это не понадобилось. Хосок сам сдержал свой баланс.       Что это?..       Будто звук ударил его фантомным электрошокером. Звон в ушах. По коже распластался фриссон. По разуму — холодящие ветра. Чон был как при сбое системы. Завис. Ничего не осознавал.       «… скончался в возрасте 25 лет», - договорил реплику вещатель.       — О, боже! - Лайла испугалась и мгновенно схватила того за плечи, - Хосоки!       Он никак не реагировал, словно вот-вот был должен вырубиться. Так это видела Лайла. На деле — в нём происходила загрузка. Хосок не понимал сам себя, более сложным этот процесс понимания делал ещё и факт вымотанности, кусочки в мозгу не складывались. Он даже не задавал вопросов себе, как хотя бы мог до этого. Дышал глубоко и медленно, всё пытаясь сконцентрироваться. Внимал каждому сделанному вдоху, как когда-то шаман научил. Плыл, но старался преодолеть океаны этой неясности. Не пришло. Заветной статичностью состояния тело и ум его не одарили, но дошло кое-что другое: он понял. Понял кое-что. Вспомнил. Чрез боль в груди, когда хотел сделать следующий вдох. Как эта боль знакома. Она всегда так протыкает, когда ты почти было забыл про неё. Напоминая, что есть кое-что. Что не посещало его организма более четырнадцати часов.       Яды.       Но такие необходимые…       Хосок списал всё на отходосы. И шаткость восприятия стёрлась, и радио звучало больше не так режуще. Всё урегулировалось. Псевдоосознание лилось по всем недрам чувством уверенности: это оно. Точно. Стопроцентно. Всё дело в его отходняках от амфетаминов. Так он и думал. А думать так хорошо помогало чувствовать, оживляться. Запускать мозг по новой. Вернуться.       — Что они с тобой сделали…       — Лайла…       Хоби смог с ней заговорить. Его возвратило к изначальной цели. Но Лайла продолжала безостановочно тревожиться и лопотать:       — Ты так бледен! Ты потерял так много крови!       — Лайла, - чуть громче повторил Чон.       Она держала его скулы, дрожа и ощущала холод кожи. Со взгляда не пропадала тревога и это мучило Хоби, снедало. Когда она начинала переживать, она уходила в это с головой. Хоби знал. Столько лет бок о бок с этой женщиной, он выучил все её паттерны, скрипты. И в данный момент, Хосок ощущал: созревал риск развития того сценария, в котором Лайле может стать очень, всерьёз, неконтролируемо, крупно, всеобъемлюще плохо. Он не хотел того. Только не ей. Потому спешил уведомить, что с ним всё в порядке, но:       — Пошли, - в очередной раз обогнала его Лайла, - я дам тебе со…       Пора. Хватит медлить.       — Лайла…       — Хоби, пойдём!       — Лайла…       — Ну же, идё…       — Лайла, чёрт подери! – он её перебил, выдернув руку из её хватки.       Шок проник в каждую клеточку тела. Она оцепенела и даже не двигала той рукой, что схватила его. Как была, так и осталась виснуть в воздухе в вопросительном жесте. Хосок взглянул ей в такие глаза: невинные, искренне не понимавшие, что она могла сделать не так. И поторопился всё исправлять, сказав: «Прости» и «Ты здесь не при чём». Лайла наконец-то притихла. Она только всё поняла: Хосоку надо что-то сказать. Надо дать ему это сказать. Её очертания тихо сложились в более спокойную позу. Затишье. Чон неуверенно оглядел каждое микродвижение её мимики, прежде чем просёк, что уже можно и дал волю всей громкости голоса:       — Это не моя кровь. Она с канистры. Ею меня облил…       Дрожь. Снова чувство какого-то опасения настигло. Едва он смог убежать от него. Имя застряло на языке. И не смогло выбраться наружу:       — … т-тот, кто спас мне жизнь, - проговорил Чон как-то отстранённо и вяло, - Я цел, - мутнело всё, - и стою здесь, - но он старался то перебарывать, - благодаря нему, - и хотя собственный голос для него был как в тумане, он довершил.       Довершил, потому что шёл к этому достаточно долго. Он уже был обязан сказать. Лайла не должна переживать. Она должна знать, что с ним всё нормально. По крайней мере на словах, для неё. Хотя внутри он разрывался в войне с самим собой и истощался, тускнел. Ей не обязательно этого знать. То, что ей необходимо узнать уже было перед её глазами. Хосок улыбался искусственно, сквозь боль, через силу, заставляя себя и стоял, приподняв свою окровавленную футболку, демонстрируя чистую плоть. Глаза Лайлы сначала не отрывались подолгу от хосоковских, не решаясь, но затем, сорвавшись, всё-таки опустились туда, изумлённо пробегаясь по торсу: такому, каким он был всегда и груди — точно такой же, без ссадин, без крови, ни разу не тронутой, без синяков и без, спасибо Вселенной, ранений. Её дитё и вправду цело. Лайла засияла от нахлынувшего облегчения:       — Боже, - она взяла Хоби за руку, - спасибо…       Слово проткнуло в самое сердце, ведь… он знал, что шло затем:       — … этому юноше!       Всего его скрутило внутри.       — Как его зовут?       Нет. Только не это. Будь проклято его драное имя. Каждый раз, как он его произносил, ему приходилось иметь дело с плохим предчувствием. Заново начиная процесс отталкивания себя от него. Он думал, он покажет ей всё и всё — дело с концами, но, чёрт возьми, нет. Как заевшая пластинка, остановившаяся на мгновение, дав маленькую дозу спокойствия, а затем вернувшаяся к терзанию нервов, это бесконечное тревожное чувство, что что-то плохое должно произойти не утихало, только росло, сжимая голову кольцевидной болью. Хосок немного сжался и Лайла заметила это, но в этот раз у него не было сил и энергии показывать, что с ним ничего не происходило. Происходило. И он поддавался. Опять состояние вышло из-под контроля. А ведь он думал: как хорошо, всё закончилось, она избавлена от беспокойств. А по итогу — не ему то подвластно быть ли месту беспокойству о нём, то неизбежно — её присутствие, как бы что там он ни предпринимал.       — Давай пойдём наверх, - Лайла схватила Хосока за руку снова, - здесь шумно.       Чон кивнул, не сопротивлялся. Ему действительно требовалась тишина. Он был с ней согласен. И радовался, что больше ничего не было нужно… исправлять? Объяснять, лгать, выкручиваться. Всё, что предполагало преодоление усталости во имя лайлиного спокойствия. Просто хорошо, что на этом всё. Она не задавала вопросов, видела, что Хосок вымотанный и лишь шла, утягивая его за собой, а он волочился за ней, почти уже забывая, как только мгновением ранее разрывался между: «Я слишком паранойю?..» и «А что, если это и вправду может случиться и поэтому я это и предчувствую?..». Голова Чона пусть и пропитывалась на протяжении многих лет различными психоактивными веществами, учениями людей магического мышления и сомнительными их эзотерическими методами жить и понятиями, но критически мыслить всё же могла:       — Нет. Это бред. Я погнал. Да. Не стоит воспринимать параноидальный бред моего разума, как долбаное предсказание. Бред это. Ничего я не предчувствую. Хватит. Я просто немного сошёл с ума…       Скрип. Второй. Третий ударился в мозг отрезвлением, возвратив его в реальность. Хосока выдернуло из пучины думок, из-за которых он не замечал ничего вокруг. После чего его словно телепортировало резко к осознанию, что лестница уже под его ногами и они уже уходили наверх.       — Фух…       Наконец-то в голове стихло. И слух его более не нагружался от нахождения у источника шума. Трезвон радиовещателя и шёпоты его слушателей, ощущавшиеся как звуковое поле, в самом центре нагнетали его. А теперь, когда он у крайнего радиуса и практически вышел из круга, гнёт пропал, слух и тело расслабились, словно он в горячих источниках. Ещё немного и он будет в комнате. Расслабляет это осознавать. Он не видел её всего четыре дня, но успел по ней жутко сильно соскучиться. Что непротиворечиво, поскольку, те страшные дни тянулись, как ад. Ад позади, впереди — его стены, разукрашенные калейдоскопом радужных цветов, постеры в стиле indie kid, эти самые, что с плавящимися смайлами и одержимостью шахматным и мармеладными паттернами, его скромная кровать. На которую бы завалиться сейчас и не просыпаться двадцать часов. Его милые, уютные, пропитанные ностальгическими красками бабочки, цветы и мультяшные персонажи, нарисованные фломастерами самостоятельно и приклеенные коряво на стену рядом с дисками, что переливались каждый раз при контакте с солнечным светом красивыми голографическими разводами, как бензин на асфальте. Как же он скучал по этому. По такой сладкой истоме для глаз. Звуку птиц, что водятся около его окна круглый год и щебечут песни. Вот и настал этот день, когда он встретится снова с родной комнатой. Не терпится увидеть их: свои растения, что он растил, словно своих детей, стопку любимых книг о спиритуализме и самое главное — коллекцию дисков, с особым обожанием и бережностью собиравшихся на протяжении всех трёх лет, ведь он любил их с дебюта, его боготворимой…       «… хип-хоп группы Beside The Streets…».       Чон резко остановился. Да, этой самой. Но… стоп. Что случилось? Что, чёрт возьми?..       — Почему о них заговорили по радио?..       Его спустило обратно туда. Как-то само. По инерции. Сразу. Сразу, как он услышал знакомое до боли, до пульсаций в душе название группы. Надо узнать, что с ними стряслось. Ему эта группа небезразлична. Сводило челюсть, как небезразлична. Руки сжимались в кулаки как. Он обрёл уверенность, что он не отброс, именно благодаря этой группе. Ставил хореографии под них, выступал на улицах, нашёл себя. Нашёл комьюнити лучших людей, открыв для себя уличную культуру. Они не просто делали музыку. Они своими текстами не боясь трогали опасные, но нужные и важные социальные темы, которые до них поднимать не осмеливался никто. За что Хосок и зауважал их, без тени сомнения одаривая нецензурным плевком массовых поп-артистов, что по сравнению с Beside The Streets, больше лизали жопу тем, кто давал выгоду и очковали трогать подобные рисковые для репутации темы. Долго стучавшееся в дверцу его неосознанно всё отрицавшего сознания осознание постепенно его накрыло: нет, дело вовсе не в отходняках. Хосока на миг возвратило обратно к моменту, когда радиовещатель сказал: «Артист, известный под псевдонимом…», шум и голос Лайлы вокруг этого воспоминания сделались более приглушенными, пугающе подсвечивая и выделяя то, чему он решил не придавать значения до: «… Шуга…». Его пошатнуло от имени. «… скончался…».       — Нет!       — Хоби! – Лайла схватила чуть не упавшего на бегу Хоби, - Ах, осторожней!       — Отпусти, - он тут же высвободился из её хватки.       Страх бил в груди. Потоком прудил. Он еле ходил, был крыт этим цунами. «… в возрасте 25 лет». Крик. Сопроводил тот обломок памяти. Что был досказан в унисон с его внутренним криком неверия. «Что это?», «Что это было?» он спрашивал. А теперь прекрасно понимал что. Не нехватка амфетаминов, не их последствия. Не… любое другое его заблуждение. Он всё услышал. Ему не послышалось, не померещилось. Не солгало. Это действительно произошло. Этого человека не стало. И нет нужды придумывать как убежать или скрыться от этой правды. Бесполезно. И тщетно. Напрасно. Что это, в конце концов, ему даст?..       С докрутившейся до максимальной шкалы истерикой в его внутреннем мире, что до этого будто блокировалась крепкой плотиной его неверия, но и та с крахом рухнула, Хосок подбежал к магнитофону, а разлившиеся по всему телу переживания мгновенно находили своё проявление в треморе и побледнении кожи. Он стал совсем не похож на себя. Коммуновские его испугались. В его очертаниях впервые читали подобное несвойственное ему волнение. Они знали, что он любил эту группу. Но чтобы настолько? Всех удивило. Лайла с трудом его догнала. Только когда он дошёл и остановился. Она не знала, что ему сказать и как. Но это и не надобилось. В данный момент Хосок не хотел слышать и не слышал ничего, кроме новостей. Никто не решился тревожить его. Парню итак в жизни сложно пришлось.       Пока что вещатель лил только воду: участники то, участники это. Как назло, когда Хосок пришёл. Едва признав, что проблема есть.       «… радиоэфиры внедрят изменения…».       Едва преодолев сопротивление.       «… гонорары все выплачены…».       Пробив барьер страха услышать это.       «… хип-хоп коллектив…».       Хосок вздрогнул и среагировал на ключевые слова.       «… Beside The Streets…».       Слова дёрнули за невидимую, чувствительную сферу нутра. Он не ожидал, что они придут скоро. Не ожидал и честно, боялся. Ощущение ожидания херовых вестей о тех, о ком он переживал, ощущалось как ожидание смертной казни — когда ты знаешь, что уже конец, но не желаешь встречать его. Всё тело покрывалось мурашками, пока сердце качало по венам стресс, стиснувший его мышцы в хомут стальных петель, больно было везде. А эфир его не спрашивал насколько он готов к сей информации.       «… сообщил о своём распаде…».       Вот оно. Чувство, которого он так боялся. Новость, которой он так же страшился. То, с чем ему пришлось иметь дело, хотел он того или нет. Безобразно. Пролетавшие перед глазами три года увлечения ими — покупка дисков, коллекционирование, преодоление собственных комплексов благодаря их текстам, знакомства с другими фанатами, все те жаркие танцевальные дни, проведённые в их тёплой компании, любовь, открытия: в себе — талантов, в других — поддержки, веселья, чистосердечности раскромсали его душу хуже. Он ощущал, как тоска проникала в самые глубины него. Формируя ком в горле и скверное чувство утраты внутри. Хосок припал к тумбе на которой размещался магнитофон. Слабость захватила всё тело, делая его слегка мёрзнущим. В голове звучала та самая песня. Та, с которой у него всё начиналось.       «Дурь — не панацея, ты покупаешь боль.       Я знаю каково, когда холодно столь,       Когда нет кого, чьим б теплом защититься       От ветров собственных страхов.       Напиться?        По стопам своих родителей.       Манит       Очередная полоса?       Хватит.       Тебе внушено, что ты виноват,       Сам вершитель судьбы,       Сам привёл себя в ад.        Но ошибка не ты,       Ошиблись они.       Да.       Ошибка не ты,       Ошиблись они.       Как…       Как твои дни были прожиты?        Может ты       Не виноват, что был брошенным?       Эй,       Разлепи сонные глазки,       Не спи.       Смотри       На действительность трезво:       Долги       Не могут быть утоплены в виски.       Плавали, знаем, мы тоже в их списке.       Ты покупаешь боль, не решение проблем.       Глаза катишь наверх, эйфорический плен.        Дурь — не панацея, а счастье в кредит.       Нам никогда не быть среди элит.       Но мне плевать, да.       Тебе? Должно стать.       С этих пор мы держимся вместе.       Мы вместе.       Найди себя, полюби в этой песне.        Я буду рядом.       Пой,       Мы в одной бездне.       Стой.       Расскажи мне про каждый аспект себя,       Как ты пришёл сюда, где ты был ранен?       Сколько у тебя было пропастей в год       Серотониновых-других, слёз, непогод?        Я собирал те же осколки, что ты,       Давай мы их вместе сделаем пазлом.       Забудь их, забудь, у тебя теперь — мы.       Повторяй это как мантру, мой хасла:       Ошибка не ты,       Ошиблись они.       Да!       Ошибка не ты,       Ошиблись они.       Ты…       Ты ценен, ты исполняешь мечты.       Исполнил наши и исполнишь свои!».       (Beside The Streets — For Abandoned Kids).       В Сантбридже было много сирот, сам Шуга был одним из них и группа посвятила эту песню всем тем, кто заблудился на жизненном пути, ведь в Сантбридже было много соблазнов, драгдилеров, небезопасных людей. И судьбы большинства брошенных детей заканчивались почти одинаково: либо в притоне, либо в продажах, либо в тюрьме, либо всё это сразу. Поэтапно, поочерёдно, один за другим на дно, всё одинаково. Шуга хотел донести один месседж: не нужно винить себя в брошенности. Пилить себя, самоуничтожаться. Медленно, неосознанно, тайно. Он сам проходил через это и знал, что в первую очередь такие люди склонны искать все причины в себе, задаваясь извечными вопросами: «Что не так со мной?», «Что я сделал не так?», считая себя обузой, проблемой. Не понимая, что дело не в них. А в тех, кто бросил их. В родителях. Это был посыл его песни, но Хосок, услышав её в первый раз, ощутил себя так, словно он знаком с Шугой лично и он писал это всё прямо с него. Абсолютно все места совпали. Все. Вызвалась дрожь, мурашки по коже. Он ещё никогда ни от чьей песни не был в таком состоянии. Понятом. Не поддержанном в выборе употреблять, но в то же время и не осуждённом за него. Парящем. Песня была мотивацией расти, развиваться, забыть, отпустить уже прошлое. И действительно вытащила его из нищеты, подарив ему побольше характера, поспособствовавшему помочь коммуне. Вместе с тем принеся какую-то лёгкость. Уверенность в себе и в своём будущем. Утешенном. Его голос всего за две минуты дал ему ту заботу, поддержку и любовь, что его родители не смогли дать ему за все одиннадцать лет вместе взятые. Шуга унял его чувство вины за брошенность и как-то был непонятно рядом: его не было подле физически, но Хосок чувствовал, что он с ним, он не один. А теперь и он покинул его. Жизнь будто была в сговоре против Чона.       Каждая мысль о непрожитых моментах была пытливым возгласом о мимолётности времени, непоправимости прошлого и это мгновенно заставило всё померкнуть в глазах, потонувших в самых его горьких слезах. Он не мог издать ни звука — в груди было чересчур больно. И сползал с тумбы, почти падал ниц. Тремор был тот же, что в кошмарном сне. Лайла не знала, что ей надо делать и боялась к нему как-то прикасаться. Он холодел, цепенел, выглядел, как нечто хрупкое, переполненное напряжением и высоким внутренним давлением в себе, что может взорваться при малейшем контакте. В последний раз она видела его таким, когда его предали родители. И тогда он напал на неё, даже умудрился оставить царапины. Сейчас, так же, как и тогда, она не знала чего ожидать от него. Эта реакция Хосока являлась ничем иным, как затишьем перед бурей.       А ведь он мечтал. Мечтал с ними встретиться, поблагодарить за то, что пришли к нему на том непростом этапе его жизни, когда он не знал, что с ней, собственно, делать. Подсказали ответ ему дистанционно, вплетаясь в сознание звуковыми волнами правды. Хотел пожать руку им. Шугу — обнять. Побывать на их концерте хоть раз. Мечтал когда-то увидеть их — таких загадочных участников вживую, с уникальным концептом максимальной скрытности от зрителей: умудрявшихся не выдавать никакой личной информации о себе — ни имён, ни фамилий, ни лиц, они фотографировались и делали клипы в своих странных масках и никогда их не снимали. Всё, что давали — их голоса и мысли, обретшие форму музыкального искусства. Они не рвались за славой, их суть была чисто в исцелении людей. Обеспечивали они себя сами, но старались и они всем обещали когда-нибудь накопить на концерт и дать его в популярной арене. Он так хотел увидеть их. Но не так. Не при распаде. Не из-за него. Особенно фаворита — Шугу. Хотя бы узнать его реальное имя…       «… заявив о нежелании продолжать…».       … но не так.       «… своё существование…».       Вовсе не так.       «… без ведущего рэпера…»       Холод пронзал сердце.       «… Мина Юнги».       Чон упал на колени. Вместе с ним на пол свалились предметы с тумбы. Он зацепил их, даже не видя, так как в его глазах потемнело. Лайла испуганно охнула и всё-таки подбежала к нему. Однако, едва она его коснулась, как он дрогнул, будто она била током. Дальше ей стало только тревожней. Ведь Хосок начал задыхаться. Не как при панических атаках, а словно пытаясь вдохнуть в пустоту. Его лёгкие не пускали воздух в себя, каждое дыхание становилось трудной добычей. Лайла с ужасом смотрела на шокированного, скрутившегося эмбрионом Хосока и раскалывалась внутри от того, что не знала, как ему можно помочь. Она хотела. Она видела насквозь его встряску и потрясение, но сама, кажется, стала впадать в то же состояние и это было неконтролируемо. Хаос раздался эхом и в ней. Его боль это и её боль. Хосок потерялся в пространстве на это короткое, но концентрированное интенсивными чувствами время, а череда звуков превратилась в кашу, он стал неспособен разбирать их. В голове за считанные секунды пронёсся вымышленный диалог, в котором голос его второго «Я» звучал голосом радиовещателя:       — К… к-кого?       Он не хотел знать. Но:       — Мина Юнги.       — Кого?!       — Мина Юнги.       Правда врывалась всё равно.       — Что?!       — Мин Юнги…       … принимай это, как хочешь.       Лязг. Хосок ударил кулаком тумбу, испугав всех, было громко, как гром. На опухшей бледной поверхности кожи появилась краснота. Разрыв сосудов. Лайла почти потеряла сознание, но её на плаву держать было чему. Сострадание. Страх за ребёнка. Её ребёнка. Которому была нужна срочная помощь. Она пала к нему тут же, как это случилось и попыталась взять его руку. Хосок снова дёрнулся, как током битый и после они с ней встретились взглядами. В напряжённых, красных, опухших глазах читались и ярость, и траур, и боль, и непонимание — путаница из невыносимых для Чона эмоций. Лайла разучилась дышать на мгновение и растеряла все слова из головы, собиравшихся только вылететь из неё, как ставших заблокированными шоком от его этого вида. Она собиралась сказать что-то вроде того, что ему надо встать, пойти с ней в ванную, промыть рану и повязать руку бинтом, но её речь оказалась парализована. Она чувствовала всё то же, что Чон. Это была непомерная боль. И зная на уровне чувств, через что он проходил в реальном времени, в той же степени, что он, чувствуя это, как при телепатической прямой трансляции, она нестерпимо хотела узнать, в чём причина, что довело его до этого. Только не могла сказать ни слова — терялась. Все впервые видели Лайлу такой. Благо, у неё была Индика, что не стала стоять в сторонке и побежала наверх за аптечкой, попутно быстро сказав ей, чтобы она пока просто посидела, унялась, не геройствовала и потерпела. Все коммуновские хотели помочь, хоть не понимали, в чём было дело. Один понизил громкость магнитофона, другие собрались вокруг Хосока. Думизани набрал воды в стакан, передал Нине, а та с ним помчалась к лидеру. Добралась, стала её уговаривать попить немного, поглаживая.       Хаос ворвался не только в Лайлу. Теперь он разрастался по дому.       Чон ничего не успевал переваривать. Всё свалилось на него одновременно. Избыточно много всего. Слишком много. Мыслей, информации, выводов, скорби. Но ему было некогда осмыслять, что Шуга — его кумир, почитавшийся им на протяжении трёх лет, оказался тем самым Юнги. Что он встретил и обнял кумира, исполнив мечту, о том даже не подозревая. Не было времени поражаться этому, как и тому, что плохое предчувствие сбылось. Оно его не обманывало. Он не был «излишне параноидальным». Всё перекрыло медленно, мучительно подкрадывавшееся к нему осознание. Которое он не хотел принимать. Хотя он слышал всё. Слышал как есть.       — Нет!       Принесённый ему Зани стакан полетел в произвольном направлении. Вдребезги. Пока в его ушах стоял всё тот же шум, делавший звуки окружения нечёткими, а свой голос в голове громким и выделяющимся, Нина попросила Думизани налить ещё стакан для Хоби, после того, как он передал воды для Лайлы и ни того, как он подошёл, ни того, как стакан оказался в руке, ни звонкого треска он не заметил. Тяжкий ритм сердца был заметней. Осколки блестели вместе с водой. Тот, в кого Хоуп случайно чуть не попал, смог увернуться и спокойно убирал исход его нервного срыва, не желая ввязываться с ним в беседу, поскольку уже боялся его. Хосок, как Лайла и предвещала, подорвался от лёгкого контакта с ним. И нёс в себе разрушительную энергию. Которая стала всплывать наружу.       — Хо… би…       Лайла потянулась к нему так аккуратно, словно он мог испепелиться из-за касания. Кончик её пальца дрожал от страха, она даже задержала дыхание. Чон не поворачивался к ней, даже не поднимал взора в её сторону. У него постепенно менялось лицо. Оттенки безумия проскакивали. А тремор, пусть и послабел, но совершенно не сошёл на нет. Его до сих пор подрагивало. Только уже по-другому. Одержимо. Несколько маниакально, сумасшедше, так, будто что-то треснуло в нём. Так, что тянувшаяся к нему рука Лайлы рефлекторно возвратилась назад. Она не узнала своего Хоби в появившемся выражении лица. Она видела сломанного человека, с кем было небезопасно быть рядом.       Задавать ему вопросы страшился каждый, некоторые от него ушли подальше. Таким Хосока не видел никто, не только Лайла. Все — впервые. В тот день, когда он поцарапал Лайлу, будучи оставленным родителями мальцом, он был в похожем легко воспламеняемом состоянии, но такого сумасшествия в глазах они тогда не наблюдали. Они не моргали, были пусты и словно не видели, что впереди. Бесцветно, отстранённо смотрели в никуда, их бесстрастие споро вселяло ужас. Однако, притихшим устам послужило не единственное это причиной. Застоявшаяся в доме тишина вскоре была прервана брызгами первых прерывистых звуков. Хосок издал что-то, похожее на вздохи, те, что характерны смеху обычно. И сначала каждый застыл, пугаясь, изучая и пытаясь понять, что они могли означать. Всё начиналось расплывчато и непонятно, будто бы тихое и нервное хихиканье. Только вот никто не был на сто процентов уверен, что это несомненно оно, ведь тогда это было бы противоречиво тому, что он действительно должен был испытывать в сложившейся ситуации. Отбросились все сомнения и всякая связь с логикой в следующую же секунду: нервные тики Хосока усилились, а затем лица всех синхронно изменились, став окрашенными в замешательство и испуг, ведь они убедились, что были правы — он скоро перетёк в частые сокращения мышц груди, усиленное вдыхание и выдохи с резкими рывками, что вперемешку с нараставшим в громкости надтреснутым голосом создали, вправду, истерический смех. Звонкие удары звуков резали пространство, резали слух, колебались повсюду. Их остриё ощущалось под кожей, задевало нервы, перфорировало ум. Каждая нота вибрировала с жестокой интенсивностью, навязчиво повторяясь в мозгу. И несмотря на то, как безумно искривились его мимические мышцы, так, что его было не узнать аж, всё же глаза беспрестанно наливались слезами. Этот смех чередовался с плачем. На это было больно смотреть. А слышать — ещё больнее. Чон встал. Все вздрогнули. Он был непредсказуемым. В связи с чем было очень тревожно: каждый взмах его тела заставлял невольно готовиться к тому новому неожиданному, что он мог порывисто выкинуть. Вполне возможно. Он не управлял собой. Но он лишь зашагал шатко по центру, хныча с тем же маниакальным оскалом и лепетал с дрожью в голосе, что ему всё послышалось, это не правда. И то, как он не обрушил на них того, чего они уже ожидали, только подтвердило ещё раз — его действия нельзя предугадать.       — Мне всё послышалось, мне всё послышалось…       — Что тебе послышалось, Хоби?       Думизани единственным, но осторожным решился мягко его расспросить. Остальные боязливо смотрели в пол и лишь Лайла продолжала следить за Хоупом. Когда его пропитанные сумасшествием очи столкнулись с настороженными напротив, Лайла почувствовала это. Так же, как оно чувствовалось самим Зани. Пусть она наблюдала со стороны, ощущения были, как если бы Хосок смотрел этим болезненным, полным отрицания взглядом в глаза прямо ей. Холод пробежался по позвонкам, когда Хосок неожиданно заговорил:       — Юн… ги…       Произнесение этого имени заметно далось ему с огромным трудом. Казалось, каждая буква царапала и обдирала его душу наизнанку.       — Кто? Что… – хотел уточнить Зани, как нервный смех вновь заполонил всю комнату.       Растерянные люди испуганно переглядывались, не издавая ни шороха. Хосок не мог этого произнести, но внутри он размышлял очень громко:       — Этого не могло произойти, - качал он свою голову безмолвно, - Х-хах… к-как наш рассудок обманчив, - коротко с шумом выдохнул он, а на устах замигала усмешка.       Никто не мог слышать его иррациональных дум, но все видели диссонировавшую картинку: вопреки затаившемуся беспокойству, его улыбка окутывала губы, однако в каждой напряженной мускуле тела проскальзывало его скрытое смятение. Скрытое, скорее, от себя больше, нежели от уже всё понимавших людей. Он не мог, не хотел, не признавал принятия какой-то одной истины и то было заметно по нему, даже если он ничего не говорил вслух.       — Ха-хах, - голос его разума стал жалобней, - с-стоит лишь не поспать пару дней, ха-ха… - пытался он себя уверить в этом.       Пытался и уже почти поверил.       — … так ужасно галлюцинируешь…       — Мин?       — Что?!       — Мин? – переспросили его.       Хосок дёрнулся. Он не желал это слышать. Слово проткнуло, словно ножом. Вместе с ним содрогнулась и Лайла. Прорвалось. И наружу лилось. Нервный смех резко остановился. Он заменился панической дрожью. Все поняли, что он услышал то, что больше всего боялся услышать, ведь его глаза разверзлись широко и в них был нескрываемый ужас. Но никто до сих пор не понимал, в чём дело, почему он так реагировал и что для него значили те имя с фамилией, что только после произнесения их он впал в такое состояние, в каковом его никогда не видал свет, хотя до того был в абсолютно объясняемой скорби, услышав о кончине артиста. Как он был связан с артистом, кто он ему, в целом, хотелось бы знать хоть бы что. А Хосок молчал. И молчал. И молчал. Опять убеждая себя: «Показалось». Голову засверлил тошнотворный разлад, исковеркавший всё восприятие, мысли. Хосок начал мотать ею чаще, дыша учащённо и неглубоко. Поверхностно, непрестанно, скачуще, как при плаче, вибрируя грудью мелко. Он не был в состоянии объяснять. Хотя бы держать самого себя в руках. Отчаяние в нём не сдавалось и пусть он уже дважды услышал подтверждение тому, что были озвучены именно его имя с фамилией, его вынуждало продолжать отрицать это, будто то могло магическим образом всё изменить и… «исправить»?.. Изжить. Лайла тянулась к нему:       — Хосоки…       — Нет!       Крик устранил очередную попытку касания. Лайла даже отскочила назад. Звон голоса так же отскочил от стен, раздаваясь эхом в умолкшем доме. Да, Индика попросила не лезть, пока она не прибудет с аптечкой и да, это была разумная просьба, разумное решение, но Лайла — Лайла. Она не могла сидеть сложа руки и зрить на чужие мучения, никак. Невзирая ни на что, ни на чужие просьбы, ни на собственный страх, ей хотелось помочь. Лидер поднялась на ноги и хотела было снова прикоснуться к нему, как Хосок повернулся к тому, кто сказал: «Мин» и процедил с угрозой в тоне:       — Нет, - дрожа.       Юнец, починивший магнитофон, недоумевал из-за происходящего. Откуда бы ему знать, что в нём творилось. Про все эти внутренние защитные процессы. Про неудавшийся самообман, сломавшийся об простое, чужое: «Мин». Хосоку не дали ни надежды на то, что ему действительно померещилось то «недоразумение». Парень просто по-настоящему, искренне и невинно хотел быть полезен, что-то ему подсказать и правда не вдуплял что он сделал не так, когда после хосоковского: «Нет» сказал: «Н-но… да? По радио так и сказали же ведь. Мин Юнги было имя. Хоуп, что не так?..» и столкнулся с ещё большим его сопротивлением в виде абсолютно неконтролируемого потока отрицающих криков. Лайла крошилась внутри на части, слушая и видя его второй срыв, однако почему-то его понимала, пусть без слов и без объяснений, что с ним. Она даже почувствовала, что Ник зря сказал последнее сказанное. Только ей некогда и незачем было отчитывать его за эту нечаянно допущенную оплошность. Надо было достучаться до Хосока, помочь ему пережить этот момент. Подсказать, что он не один: она всегда здесь, чтобы выслушать его, помочь всем, чем сможет и дать поддержку. И сделать это как можно аккуратней. Не становясь очередным раздражителем, что спровоцирует его третий срыв. Он сознавал в глубине души, что всё — правда, всё так и есть, так оно и произошло, сознавал давно, с самого начала, но именно сознавал, а не принимал. В этот момент ему казалось, что он никогда не сможет это принять. Не сможет смириться с его кончиной. Скорее потеряет рассудок, лишится его, тронется умом, чем согласится на это начало, начатое с чужого конца. Крики о том, что его все обманывают, это не правда, там сказали другое имя выливались из него сами по себе, он не мог контролировать это. Не мог ничего с собою поделать. «Возможно им всё просто послышалось», «возможно мне всё просто послышалось». «Возможно я до сих пор галлюцинирую». Как можно больше вариантов генерировалось его не могшим перенести правду мозгом, утопленном в резко возникшей агонии, с кой было болезненно, сложно справляться. Боль в груди выгибала его, заставляя задыхаться снова. Он стоял, облокотившись об тумбу и был выгнут в дугу от мук, головой вниз. С каждым его рваным всхлипом, едва, насилу достигавшимся им, лидеру становилось труднее лишь зрить на него и бездействовать так. Она стиснула зубы до болезненного напряжения в челюсти и держалась. Однако, Хосок всё хуже и хуже переносил накатывавшее. Перед её глазами её сын дрожал, пытаясь скрыться от внешнего мира, терял необходимую способность — дышать и всем было страшно, что он так может и потерять сознание скоро. Разумеется, не протянув долго так, особенно после того, как Хосок дёрнулся, как ни разу до этого — так, будто его внутри что-то кольнуло и пугающе схватился за сердце, Лайла не смогла удержать себя на месте и тут же рванула к нему.       — Хоби, - она обняла его сзади, - пожалуйста… - не смогла договорить.       — Отстань от меня! – прозвучало сразу же вместе с резким рывком прочь из её объятий.       Из испуганных очей лидера мгновенно полились необъятные слёзы.       — Что ты себе позволяешь?! – Индика как раз подоспела к этому моменту.       Аптечка, что была в её руках, необратимо рухнула на пол. Она побежала в сторону Хоупа, а аптечка так и осталась лежать, Инди не собиралась её поднимать, внутри всё переключилось на злость. Как настолько разъярённую Индику, так и позволявшего себе подобное в сторону лидера Хосока коммуновские наблюдали впервые. День был насыщен внезапными открытиями. Хосок не то чтобы никогда не доводил лидера до слёз вот так, как сейчас, он никогда и не поднимал на неё голоса. Не то чтобы никогда не поднимал голоса, даже не обрушивал на неё обременительного взгляда. Сам хотел беречь её, как и она его, иногда мог и нести на руках. Относился к ней, как к жемчужине, что дорога ему, не желал обижать. И каждого, кто б мог посметь это сделать готов был уничтожить с концами. С тех пор, как он поцарапал её в тот единственный раз, когда сделал это, прошло тринадцать лет и все тринадцать Хосок оказывал ей такое уважение и проявлял такую любовь, что со стороны могло даже казаться, что она его леди, а не опекун. Естественно, Индика разъярилась, не посмотрев на то, что он при скорби и только вернулся с горячей точки. А остальные пребывали в шоке. Она развернула Чона к себе и требовательно воскликнула:       — Угомонись!       Он её проигнорировал, будто её там и не было вовсе.       — Инди, не надо, - Лайла оттащила Индику подальше от Хосока.       Как бы она ни хотела влепить ему оплеуху, всё же желание, чтобы Лайле было спокойней и здравомыслие в ней преобладали. Поначалу она действительно намеревалась это осуществить, но как только Лайла создала между ними дистанцию, её гнев остыл так же быстро, как он вспылил и ушёл за горизонт, заменяясь лёгким бризом осознанности. Хосок не делал это специально, не желал никому навредить, он оставался всё тем же прежним собой, просто потерялся в тяжелейшей эмоциональной путанице, в каковой никогда в жизни не был и разумеется, был растерян. Не знал, как собой совладать, как выдержать всё свалившееся на него. Испытывал агонию, от которой невозможно было отцепить внимание. Такую, что высверливала его везде, концентрируя всё внимание на себе, заставляя терять контакт с внешним миром, рассудок, рациональность, порядок. Инди прониклась сочувствием к нему, как Лайла начала уже давно. И так же ужаснулась, как и Лайла, начав понимать его, как она. Слов от него не требовалось, вся информация чувствовалась. Пропитывала всё до ниточки и распылялась мýкой по воздуху. Инди едва успела поговорить с Лайлой взглядом, сообщив ей, что она всё поняла и просит прощения, как лепет Хосока с дрожащим голосом, непонятно с кем разговаривавший, заставил её содрогнуться, пройдясь морозящим лезвием по спине:       — Н-нет…       Столько боли в его голосе она сколько знала его — ни в один из этих дней не слышала. Он был надтреснутым, поломанным, нестабильным и проникающим в душу. Хосок с трудом держался на ногах и пребывал в непрекращаемом цикле внезапно возникающих тиков. И периодически задыхался.       — Он обещал мне…       … он обещал!       То, с каким непринятием в голосе, дрожью в нём и сопротивлением, в сопровождении сжатости в теле он всё это произносил, выражало всю поломку системы в его сознании и то, как сокрушился мир для него, как рухнул и его внутренний мир.       — Он клялся мне моей жизнью, - слезясь.       Обжигающие каскады его слёз были ощущены каждым из них, словно они выплакивали их вместе с ним. Царапающая соль жгла кожу фантомно. Он поклялся ему его жизнью?.. Все эти слова потихоньку складывали кусочки пазла в их головах. Кто он? Не важно. Но видимо он был очень значим для Хосока. Его значимость отражалась в каждом последовавшем действии Чона. Отражалась и в тех слезах, что всяк окружавший, помертвев, испытал на себе. Они струились из глаз ужасающе тихо, один за другим бесконечно сменяя себя, пока неспособность пошевелиться придавала ему настораживающую мёртвость. И только все стали убеждены, что Хосок замер, его переклинило, как он пошатнулся, стал всхлипывать всё громче и громче, постепенно, незаметно и медленно повышаясь в тональности, пока внезапно не перетёк в режущий, сильный, пронзительный и истошный вопль. Не ожидавшие этого люди, больше ожидавшие того, что он иссякнет и в связи с чем уже готовившиеся тащить его к себе в комнату спать, отреагировали по-разному: некоторые не выдержали и убежали прочь от этой сенсорной и эмоциональной перегрузки, которая уже дошла до своего края и стала непомерно невыносимой, а некоторые, решившиеся остаться, были вынуждены прикрыть свои уши, но терпеть, перебарывать страх, невзирая на резь и мурашки по коже. В его горле саднило, покалывало и першило из-за этого крика, однако поток был неостановим. Казалось, он влил в него всю темноту, что прятал за солнечной маской всю жизнь. Всю досаду, всю боль, все эмоции, не единожды маскировавшихся улыбкой. Дом и все, кто в нём находились, словно пошатывались разрушительным землетрясением. От крика исходила именно такая гнетущая атмосфера. Звуковые волны будто были видны, их вибрации достигали до потолка, голос Хосока был очень силён, его объём поглощал все прочие звуки.       И когда он перестал, это был далеко не конец, а только начало.       Болезненно кусавшееся жжение разгоралось в его жадно поглощавших воздух лёгких. Грудь вздымалась и опадала в такт яростному дыханию, всех ожидал новый деструктивный наплыв. Он попытался отдышаться, но безуспешно — раскачанный неспокойным сердцем ритм не позволял ему замедлиться и создавал неприятные покалывания. Глаза забегали растерянно по предметам, сами не понимая, зачем и что они так искали. Это тело работало автономно, совершенно не советуясь со, скорее всего, уже отправившимся в спячку мозгом. Оно интуитивно искало как дать выход копившейся внутри разрушительной энергии, что ощущалась как съедающая желчь, кислота, разъедавшая все внутренности. Бившиеся об ладони импульсы то и дело заставляли руку эпизодически содрогаться. Пока они не коснулись магнитофона, в следующую же секунду поднимая его вверх и не успел никто и среагировать, как Хосок швырнул его со всей силы, такой, что грохот больно кольнул барабанные перепонки, заставляя невольно зажмурить глаза, а запчасти размазались по всему полу, не вооружённым глазом, да даже с закрытыми слышно — без шансов на повторную жизнь. Хосок купил этот магнитофон, батрача на стройке ещё подростком. И потому ни у кого не было претензий. Ведь он сам купил, да ещё и не себе — а коммуне, ну и сам своё купленное и разрушил. Было плевать, что новости не дослушаны и что, возможно, там могли и обмолвиться и об их близких, что до сих пор пребывали на горячей точке, откуда убежал Хосок. Гораздо важнее было то, что его деструктивный наплыв совершился, а значит, как думали все окружавшие, ему теперь должно стать полегче. Однако, ему нисколько не стало. Он разрушил все эти надежды и предположения, в следующий же миг хватаясь за первое попавшееся — загрязнённый следами порошков кусок зеркала, с которого обычно нанюхивались. Взмах снова был в неопределённом направлении, в связи с чем все испуганно отошли подальше от Чона, ведь стекло могло прилететь куда угодно, его порывы были непрогнозируемо случайны и подобны стихийному бедствию. Синхронный вздрог. Громкий хруст зеркала хлопком по ушам и многие испытали необходимость ринуться прочь. Некоторые это и сделали. Хосок был страшен как никогда. Ещё пока осколки летели по полу, Хосок пнул и повалил на пол тумбу. Тёмные разряды били по рукам, до сих пор содрогавшихся из-за тиков. В глазах, леденяще не двигавшихся и не содержавших в себе понимания, постепенно гас хоть какой-то намёк на того Хоби, которого они все знали. Лайла чувствовала это пуще всех остальных и почти было кинулась на Хосока. От отчаяния. Чтобы обнять. Чтоб спасти. Чтобы вернуть, хотя знала, что за секунды этого сделать невозможно. Чтобы тускневший огонь не погас. Хотела согреть его своим теплом. Однако, её удержала Индика, настойчиво мотая головой в немом: «Нет». Чон, не прерываясь ни на мгновение, кидался на следующие объекты: разнёс кем-то наполовину построенную скульптуру, что ещё находилась в процессе лепки, разломал пополам лампу, обжёгся искрой её горячего беспощадного тока и сорвал с уст Лайлы испуганный вскрик, но продолжил на горшках с растениями, как ни в чём не бывало, разбивая один за другим и словно мёртвый не замечая заволдырившегося, раскрасневшегося на длани ожога. С ним говорить было небезопасно, не то, чтобы его прикасаться. Лайле пришлось насилу с этим смириться. Ждать невыносимо, но надо. Пока его буря внутри не утихнет. Или хотя бы не закончатся объекты подле.       Руки горели. Ему всё равно было. Вокруг — разбитые стёкла, грязь, страх. Тонкая, багровая линия крови стекала по папиллярным узорам. Хосок порезался, взаимодействуя с уже некогда разбивавшейся посудой. А Лайла сгорала заживо оттого, что ей не разрешено помогать. Увечья Хосока прогрессировали на глазах, коля её сердце, терзая душу. Но он не останавливался и даже когда объекты вокруг уже закончились, Чон пинал те, что на полу и рычал, дыша тяжело и нестабильно. Скопившаяся в лёгких жидкость у него вызывала лихорадочный кашель. Вызывала больше тревоги у Лайлы, едва державшейся на одном месте. Ведь сколько бы вещей ни было поломано, сколько б уже ни прошло времени и эмоций, Хосок почему-то не мог перестать, будто в технической системе его сознания попросту отказали тормоза. И вот тело раз за разом поддавалось этой непонятной деструктивной потребности, непонятно на что рассчитывая, ведь как бы он там что ни ломал, на душе легче не становилось никак. Она тонула всё в той же боли, в беспросветно чёрном океане из сгустков жалящих, отравляющих её страданий, конца которых казалось, что нет. Скачки давления от наркоты и переутомления в очередной раз привели к помутнению в глазах, из-за чего Хосок снова упал на колени, чудом не угодив в осколки и скрючился, ощутив темноту траура отчётливей, как перестал в деструктивные действия. Невзирая на истощённость нервной системы, его организм отказывался подарить ему облегчение — отключку. Вместо этого вынуждая испытывать своё тление во всей её мощности. Видевшая это Лайла решила не медлить более ни секунды.       — Инди, аптечка!       Кивок.       — Да, сейчас.       Индика побежала послушно. Пока Хосок был немного притихшим, Лайле хотелось успеть его обезвредить. Он не должен был лежать вот так — в грязи, около небезопасных осколков, лежать и содрогаться, борясь с острыми рвотными позывами. Ей хотелось разместить его на кровати, дать успокоительных и хотя бы так помочь ему до тех пор, пока не прибудет профессиональная помощь. Однако, едва её взгляд упал на него, как слуха коснулся вновь тот же смех. Глаза Лайлы разинулись широко, ужаснувшись, увидев этого Чона вблизи.       — Это в-всё, д-должно быть, - заикался Хосок, дрожь у неё вызывая, - ха-хах, ещё один кошмарный сон, да?.. – выражение его лица было разбитым, глаза — пустыми, а смех — судорожным.       Скорее не смех, а нервные тики, сопровождавшиеся видно болезненным и прерывистым дыханием, что звучал как звуковой спазм. Лайла не знала, что отвечать. Была растеряна и боялась. Не ждала, что Хосок заговорит. Не знала о том, что он сделает дальше. Хосок стал кусать своё предплечье, пытаясь проснуться. Не просыпался. Из-за этого начавшая биться в нём сильнее тревога провоцировала его истерзывать свою кожу до крови. Больно. В зубных нервах покалывало, резь достигала до набухших висков. Во рту возник металлический привкус. Он не просыпался, ведь это не сон. Лайла отреагировала молниеносно:       — Что ты делаешь?! Эй! Прекрати!       Хосок от напряжения стал красным.       — Хосок, прекрати! – она пыталась отобрать у него руку, но он не давался, - Хоби, пусти!       Из глаз, пребывавших сухими недолго, слёзы посыпались заново.       — Н-нет…       Явь.       Она настоящая.       — Нет!       Хосок развернулся в истерике и ударил локтем край лежавшей тумбы. Волна электрического пощипывания распространилась с локтя по кончики пальцев. Явь ощущалась ещё более, чем реальной. Ведь… таковой она и являлась. Последнее, за что он мог бы цепляться из-за отчаяния, израсходовалось. Теперь придётся принять эту реальность. Что не была ложью, сном, галлюцинацией.       Верно шаман однажды изрёк:       «Нет ничего страшнее горя жизнерадостного человека».       Хосок пересёк финишную прямую стадии отрицания и вышел за её пределы. Перепрыгнув несколько других стадий разом, дойдя сразу до предпоследней. Хаотично. Будучи к тому не готовым. Совсем. Ведь там — больнее. Там не хочется жить. Есть только одна навязчивая мысль. Жалящая душу вскипевшим накалом.       Торг? Он прошёл через него во сне.        Гнев был перемешан с отрицанием.        Хосок прибыл на точку депрессии. Начав понимать, что ничего не изменить. Ничего никому не показалось. Ничего не являлось лишь сном. Ничего больше не поделаешь. Жизнь отныне и никогда не будет прежней, как ни кричи, как ни умоляй. В ней нет и не будет Юнги. Он абсолютно бессилен перед этим фактом. Однако, как бы осознание не пинало его наконец дошедшей до него правдой, он всё равно пытался защищаться, отчаянно закрываясь руками. Будто это способно как-то помочь. Будто от его сопротивлений есть польза. Будто в конечном итоге он всё-таки не примет решение поддаться той навязчивой мысли.

«Обещай мне!».

«Обещай и поклянись!».

«Клянись моей жизнью, что ты придёшь!».

«Попробуй только не сдержать своё слово…

… и я достану тебя с того света или отправлю туда же себя».

      Солнце коммуны всегда светило ярко, даже в пасмурные дни их нищеты. Он прошёл через столько трудностей, а смех всё равно был его верным компаньоном. Тот, которым он заряжал всю коммуну, каждый раз тем поражая всех в ней. Как мог быть настолько неунывающ прошедший через предательство и испытания бедностью? В дни, когда им было нечего есть, он насыщал их своими лучами, ловко отвлекая от голода, пока не зарабатывал танцами на улицах и в один прекрасный день не устраивал им из яств грандиозный сюрприз. Хосока было невозможно не любить. Он нравился даже суровым полицейским, иногда портившим им их никому не нужную и не мешающую повседневную хиппарьскую жизнь своими извечными проверками. Хосок даже их мог разговорить, заставить пустить лёгкую смешинку, что тут же сменялась неловким возвращением к «деловому виду», ведь «они же на задании», этакие серьёзные сотрудники. Так он их отвлекал и потрясающе с этим справлялся, пока Лайла смывала в унитаз всё их добро и стирала из дома всевозможные следы употребления того, за чем они и пришли. Чон никогда этого не знал и не пользовался этим целенаправленно. Он просто искренне любил людей, общение, социум, дарить настроение и самому от чужого заряжаться. Но потух. Всем естеством. За один миг. За три роковых, влиятельных слога.       Нет ничего страшнее горя жизнерадостного человека, и правда. Когда солнце затмевает ненадолго, возникает небольшое волнение. Но что насчёт того, когда солнце гаснет, покидая человечество, погрузив его в холодную тьму?.. Хосок перестал дрожать, побледнел и действительно был как померкнувшая звезда. Коммуна спохватилась, поднялась на ноги и мгновенно принялась в меры. Похолодевшему Хосоку помогли встать, присесть на диван и выпить воды. Но всё, что происходило с ним дальше, заплыло и запомнилось лишь отрезками. Промежуток, когда ему обработали раны, дали успокоительных и отвели в комнату, полностью стёрся из памяти. Он будто закрыл глаза и открыв их, увидел сначала лестницу, а после второго моргания уже оказался у двери своей комнаты. И осознал себя только сейчас. Лежащим в собственной постели. Укутанным мягким цветным одеялом, возле Лайлы, державшей его за ручку. Она не разговаривала. Металлические бусины на её дредах сверкали в ответ на приветствие солнца. В этом же луче, что падал на неё сверху, виднелся целый рой мелких пылинок. Седативное воздействие лошадиной дозы препаратов, которыми его внизу напоили, начало давать свои результаты, придавая ему несколько сонный вид. Кажется, Лайла хотела остаться с ним, пока он не уснёт, а то и дольше. Но вид Хосока говорил за него: он не желал ничьего присутствия здесь.       — Я… - одновременно сказали оба, когда тишина стала донельзя давящей.       — Говори, - Лайла дала слово Хоупу.       — Хочу побыть один, - отрезал тот тут же.       Много мыслей и переживаний в ней было. Вопросов: «Уверен?», «Что случилось?», «Не хочешь об этом поговорить?», предложений: «Давай я побуду с тобой», «Если хочешь, можем просто помолчать вместе», «Спрашивай, если тебе что-то нужно», но ни один из неё не вышел наружу. По крайней мере, устно, поскольку, в глазах её Хосок это всё уже прочитал. И Лайла понимала это, ведь так же могла читать по его взгляду один единственный общий ответ: «Нет, не нужно» на всё вышеперечисленное. Томный вздох с грустью в нём:       — Хорошо… но! – Лайла поднялась с места, - Пообещай…       Хосок поднял взор к ней, соединяясь своим последним зрительным контактом с ней.       — … что поспишь, - завершила она.       Неуверенность не позволила добавить дополнение к просьбе, требующее рассказать ей всё завтра.       — Завтра и попрошу, - думала Лайла, не зная, чего Хосок запланировал, что не предполагало никакого наступления завтра для него, - ах, а сейчас прекращу беспокоить…       — Хорошо, - сипло дал ответ Чон.       Лайла улыбнулась ему напоследок, не подозревая, что улыбка — прощальная. Пальцы коснулись ручки двери.       — Спасибо, - послышалось за спиной.       — Что?..       Небольшую паузу спустя Чон добавил:       — За всё, Лайла. Спасибо за всё.       Он выглядел подозрительно странным. Разговаривал также не менее. Это заставило Лайлу застыть. Задуматься, переступать ли порог.       — Благодаря тебе, - Чон вновь расплакался, - я не остался на улице и… - плач слышался и в его голосе, - и… я вырос в любящей семье. Спасибо.       Лайла сморгнула слёзы. Хотела было броситься обнимать его, не выдержав, как Хоби закрыл глаза и голова его неожиданно наклонилась направо. Она удивлённо глядела на его медленно задышавшую грудь и быстро переключилась от тревожных мыслей о том, что же на него нашло, почему он так заговорил к: «Ох, как хорошо, что он может спать. Видать, препараты вот так действуют. Немного резко, конечно, но ладно. Они же сильнодействующие». Она не была не права. Он действительно почти вырубался. И если бы не боролся с этим, что было достаточно трудно, особенно с прикрытыми веками, то давно бы уже отправился в царство Морфея. Но он терпеливо ждал её ухода. А Лайла не желала тревожить его необходимый и заслуженный сон, в связи с чем по-быстрому и аккуратно, стараясь не издавать лишних звуков, закрыла шторы, поправила одеяло на нём и в довершение окинула его удовлетворённым взглядом, прежде, чем наконец и уйти. Звук, как закрылась дверь. И глаза снова открылись. Из них выплёскивалось всё то, что сдерживалось.       — Прости меня, - прошептал он не в силах произнести то полноценным голосом, - прости…       Слёз бесконечный ливень щипал его огрубевшую кожу.       — Прости…       Лайла ему доверяла. Легко доверилась и в этот раз. Боль от того, что он ей солгал, чтобы поступить с ней несправедливо, выворачивала его изнутри, но он ничего с этим не мог поделать.       Она думала, что он ляжет спать. А завтра она обнимет его, как обычно. Постарается вмешаться в его состояние, по обыкновению не умея стоять в сторонке.       Понимая всё это и заново прокручивая в голове то, как она позаботилась о спокойствии его наигранного сна прежде, чем уйти, он испытывал всепоглощающее чувство вины, сокрушаясь от жалости к ней, ведь такой любящий, честный и заботливый человек не заслуживал тех страданий, на которые он её обречёт. Но он ничего не мог с этим поделать.       «Превышение дозы может привести к передозировке и летальному исходу». Писано на упаковке, предупреждено тысячами наркологами.       С ладони, на которую один за другим падали эти смертельные таблетки, некоторые укатывались и шумно сыпались на пол из-за дрожи. Хосок, продолжая боязливо дёргаться, поднимал их и всхлипывал. Страшно. В глазах двоилось, сердце пробило седативный барьер препаратов и забилось ускоренно, до боли в плече и пульсирующего головокружения. Он собирал их в спешке и не всегда получалось с первого раза, ведь покидать этот мир не так просто, его организм сопротивлялся. Однако, физиологический страх перед смертью перекрывала боль от потери.       Хосок особо не сознавал, что творил. Жизнь отобрала у него всё. Сначала родителей, после — группу, помогшую ему это пережить и забыть, теперь и любимого, который клялся, который так напрасно спас ему жизнь. Так напрасно просил его спасти себя. Напрасно шептал: «Останься в живых». Хосок чувствовал себя таким пустым, таким ненужным, таким неудачником, считал, что вся жизнь против него настроена, не верил в положительное будущее. И он сдастся и проиграет ей, ведь не вывез её таких испытаний.       — Ты обманул меня, - проговорил Чон, глядя на небо, словно он там.       В этих трёх словах уместилась вся его обида и злость. И негодование. Двадцать таблеток, все залпом, попали в глотку, терзая её горечью. Запивать их ему было нечем. Капсулы скрылись за горестной речью:       — Зачем я поверил тебе?.. - Чон рыдал, - Я же знал, я знал, что всё так будет, - волосы были сжаты до боли, некоторые посыпались на пол, - Я должен был, должен был остаться с тобой, - ему так хотелось закричать, но он понимал, что к нему поднимутся.       И от того оставалось только скрутиться на полу, преодолевая тошноту, страх и мгновенно возникшее жжение в желудке. Пока сердце колотилось в бешеном темпе, быстрее разгоняя по крови наркотический яд, миллионы эпизодов из жизни неслись перед глазами выцветавшего Чона.       — Лай-ла… - по дрожавшим щекам скатились очередные слезинки.       Её колыбельная прозвучала в голове так ясно, будто он снова вернулся в тот день, когда ему было панически страшно, когда его бросили одного, малым, в абсолютно чуждом городе, в абсолютно чуждой ему огромной стране и он не мог уснуть до утра, до тех пор, пока её нежные руки не вытерли его бессонные слёзы и эта ласковая песня не утихомирила его боль и тревогу. Он слышал её отчётливо, рядом. Песнь пролетала над ухом. Проходила сквозь него, пропитывая чувства саднящими чернилами тоски.       — Чак-ра… - произнеся его имя, Чон всхлипнул по-особенному больно, давясь.       Котёнок проблеснул перед очами. Едва тот протянул ему лапки, как те испарились вместе с ним в воздухе, оставляя за собой лишь отголосок слов Хосока ему из воспоминаний:       «Ты держись».       «Что за твари тебя оставили здесь?..»       «Малыш…».       «Не плачь».       «Я тебя забираю».       На полу возле Хосока заблестело больше полных его предсмертных мук капель.       «Как ты замёрз, эй…».       «Больше не будешь».       «У тебя сейчас появится дом».       — Я знаю, каково тебе было, - а это, последнее, что он сказал коту в тот день, прозвучало в унисон с гласом Шуги.       И дыра в груди разрослась болезненней. Та песня, с которой всё начиналось. Те слова, что смогли утешить его. Тот первый диск, на котором он мечтал, что любимый артист когда-то распишется. Всё пролетело пред глазами киноплёнкой и с крахом развалилось на мелкие частицы. Этого всего больше не будет. Хосок стал скрючиваться сильней. Кадры из жизни незаметно переключились на бессодержательную дереализацию. Первыми оказались поражены его зрение и кинестетическое восприятие. Он не то, чтобы не видел — он и не чувствовал своих собственных глаз. Как и себя самого — реальным. Как и своё тело — живым. Переход был настолько плавным, что Хосок даже не понял, как начал видеть, но не свою комнату или воспоминания, а безостановочно пульсировавшие вспышки. Вещество ворвалось в нервную систему, разрушая её функции один за другим.       Отключилось восприятие, за ним и регуляция состояния тела. Связь организма с окружающим миром стала моментально потеряна. Слух начал искажаться последним. В основном, он слышал гул своей крови.       В какой-то момент крупица ясности, которая у него осталась от перенасытившегося химией мозга, позволила ему осознать на долю секунды, что его глаза были перенапряжены и закатаны так сильно наверх, что оттого он и видел мигание, но это продлилось не дольше мига. Дальше он снова выключился, мозг продолжил прятаться за облегчением, пока тело билось в конвульсиях и пачкалось в собственной рвотной массе. Хосок не заметил, как его стошнило, пока он ещё был способен дышать. Не помнил уже ни одного мгновения, как тело пыталось себе помогать: отторгало всё лишнее, вспотело, рвало, старалось выпустить из себя как можно больше. Оно сопротивлялось и хотело жить. Оно умоляло о спасении. Было много спазмов и ни один из них Чон не почувствовал: для него мир был искажён и притуплен. Все мышцы затвердели от судорог, а он витал в другом измерении. Там не было никого, ничего, ни звуков, ни картинок, ни запахов, ни ощущений. Он больше не испытывал боль. Он мог испытывать лишь ничего.       Страх сознания улетучился первым, был отсоединён от тела безжалостно. Телу оставалось цепляться за жизнь самостоятельно, в одиночку. Мозг частично не функционировал: ошмётки его способностей слабо продолжали поддерживать страх уже тела, который не гаснул до последнего. Пока Хосок уже не существовал, его организм, оставшийся автономным, умолял, чтобы его откачали. Чтобы это скорее закончилось.       Никто не придёт?..       Никто не услышит?..       Эта борьба всё равно продолжалась. Тело улавливало сигналы о пустовавшем вокруг пространстве. Но тело не есть сознание, что анализирует и выбирает сдаваться. Эхо безвозвратно утраченного всё оставалось не выслушанным. А оно продолжало трепыхаться, пусть и постепенно холодали конечности, пусть некоторые не могли шевелиться, пусть Хосок и сделал такой спешный выбор, пусть кровь уже не могла угнаться за пульсом.