Росток в асфальте

Сáти вроде как читала, что любовь должна быть чувством, которое дарит надежду, крылья, вдохновение и свет. Показал бы ей кто счастливчика, у которого внутренний химический комбинат работает именно так. Ее любовь — несуразное месиво из похоти, нежности и бесконечного стыда. Горячие простыни, позорная влага на белье. Гудящая голова, в магматически раскаленном эпицентре которой лишь его глаза. Холодные — и этот холод просто насмешка над опаляющим безумием, которое она чувствует каждый день. Просто его глаза. Ебаная одержимость. И лето. Одержимость рассыпается едким натром по внутренностям, каждый комочек жжется – больно, ай! Не дает спать, есть, дышать полной грудью. — Если это и есть любовь, соболезную всем, кто с ней столкнулся, — шепчет девушка своему осунувшемуся отражению в надтреснутом зеркале. Она привыкла говорить сама с собой, чтобы душа окончательно не разошлась по швам от печали и желания. Светлые волосы, светлые глаза, побелевшие тощие пальцы под ледяной струей воды. Завернуть шипящий кран, до боли сжать руки в шершавой ткани пожелтевшего махрового полотенца. Ждать. *** Сати не имела никакого отношения к мотальщикам, но будто ошиблась эпохой, страной, городом: не могла выдержать крови, драк, жутких новостей, за которыми даже не нужно было лезть в газету — просто выйти на балкон. Люди вокруг, наверное, привыкли — законсервировали страх, закрылись в своих норах, выработали привычку оглядываться, оставлять дома деньги, часы и украшения. Сати не смогла. Слово, которое она недавно вычитала — «эмпатия», что ли? Эмпатия — то, что заставило ее, увидев в окно парня в луже крови, метнуться на кухню, роняя склянки в шкафу, нащупать дрожащей рукой йод, бинты, сунуть босые ступни в потертые кеды. Не расшнуровывать их, удар дермантиновой дверью, ступенька-ступенька-ступенька, выскочить на улицу в летнее застывшее марево с запахом крови, пота и разогретой травы, примятой недавней дракой. — Эй, жив? — выдохнула она, падая перед парнем голыми коленями на асфальт. — Жив? Слышишь меня? — Жив, — не то прошептал, не то булькнул он. — С-с-суки. Из его рассеченного виска сочилась кровь — алая, липкая, неприятно густая, она заливала светлые волосы молодого человека, затекала в уши, неторопливо-вязко капала на горячий асфальт. Сати затошнило, она прогнала подступающую к горлу рвоту глубоким вдохом. Бинтами тут не помочь, как, впрочем, и вздохами. Возможно, он согласится… — …В больницу не поеду, — будто прочитав ее первую мысль, прохрипел парень. Ожидаемо. Сердце Сати прыгало, отдавалось тяжелым гулом в ушах. Оставаться рядом с незнакомцем было небезопасно, но не бросать же его здесь? Вдруг тот, кто это сделал, вернется? Скорее, вернутся. — Можешь встать? — Если леди мне поможет… Они не вернутся, не ссы. Закончили… На сегодня. Сати пропустила мимо ушей грубость — в конце концов, подумала она, момент для расшаркиваний и правда не самый лучший. Как и для долгих раздумий. — Пойдем домой… Умоешься. Она подала ему руку. «Эмпатия — это сострадание, если по-нашему. Имеет ли она какое-то отношение к безмозглости? Похоже, самое прямое», — вот о чем раздумывала Сати, смывая холодной размашистой струей воды сгустки крови в асфальтовых крошках с головы парня. Вода была на его волосах, неприметной клетчатой рубашке, на ее одежде, на полу, текла багровыми ручейками по локтям. Они вместе сидели на краю ванной: она — с гибким душем, он — обессиленно привалившись рукой на кафельную стену. Группировщик, хоть и раненый — явно не то, чего не хватало дома одинокой девушке. Так она познакомилась с Адидасом. *** Через час на пороге появился парень. Бояться было поздно, а размышлять над своим поведением — слишком рано. Девушка машинально поправила футболку в разводах от воды и чужой крови, чтобы ткань не так сильно очерчивала контуры груди, и опасливо вжалась в стену тесной прихожей, пропуская его в квартиру. Выглядели он не намного лучше своего раненого друга — свежие ссадины на скуластом лице выдавали биографию не хуже личного дела. Непослушные темные волосы. Серые холодные глаза. Красивый, блин. Пугающий. Сати отвернулась. Вова сидел на полу, откинувшись на сидение дивана. Рассечение оказалось глубоким, но не серьезным — много кровавых спецэффектов, но до свадьбы заживет, конечно. Он продолжал прикладывать к ране сырое багровое полотенце. — Турбо, это Сати. Поблагодари леди… Помогла мне. Вова устало ухмыльнулся, и в этой мимолетной улыбке не было ни опасности, ни насмешки — только изнемождение. — Ты же знаешь, что это опасно? — тот резко повернулся к девушке, окинув ее оценивающим взглядом. Девчонка, ну, такая, ничего. На вид — ровесница, может, чуть старше — хуй поймешь. Тонкая угловатая блондинка, глаза как у олененка. Пускает парней домой — очень плохо. Сердобольная — да, все еще плохо. Взгляд невольно задержался ниже лица, там, где мокрый от крови и воды материал футболки вполне однозначно очертил грудь с вставшими от холодной ткани сосками. Вот же черт. Турбо едва заметно тряхнул головой. — Догадываюсь, — выдержала она его бесцеремонно долгий взгляд. А какие были варианты, пойти пить чай, пока у меня под окном человек в луже крови прилег? Язвит. Это уже лучше. — Ты вообще давно тут живешь, ну, вот в этом городе? — Турбо ответил вопросом на вопрос, не сдержав насмешки, по которой Сати поняла — ее героический поступок показался безмозглым не только ей. Где-то в солнечном сплетении поднялась волна гнева — она помогла какому-то бандиту, рискуя собой, притащила его в квартиру, пустила непонятного группировщика, которого видит впервые — а над ней смеются? — Да уж не меньше вас обоих. Я не слепая, кстати, — она нахмурилась, перебирая в пальцах край проклятой футболки. И прекрасно знаю, кто вы… И что происходит вокруг тоже знаю. — И кто же мы? — Парень рывком подался к ней и разъехался в улыбке, от которой Сати захотелось попятиться. — Турбо, ну ты че пристал-то к девушке? Надо идти. А идти сейчас я буду медленно, нет времени прохлаждаться. — Адидас начал вставать, зашипел, выругался. — Увидимся, Сати, — подмигнул Турбо. — Надеюсь, что нет, — глухо ответила та. Сегодняшнего приключения ей хватило. Она с облегчением стянула проклятую мокрую футболку, только повернув за ребятами ржавый дверной ключ. *** Она, похоже, еще никогда так не ошибалась — универсамовские пацаны начали таскаться к ней постоянно. Они с виноватым видом приносили Сати бинты, стрептоцид, вату, хлеб и картошку, чтобы на следующий день получить неумелую медицинскую помощь после очередной драки, поздний ужин и передышку между разборками. — Ну ты Белоснежка и семь долбаебов, блин, — усмехался Зима, один из старших, пока она, сидя по-турецки на диване, зашивала его штаны. — Вот же разъездовские суки, взяли и попортили фирму́, — вздохнул он, глядя на ее работу.  — Разъездовские суки попортили твое лицо, — меланхолично парировала Белоснежка, перекусывая зубами нитку. — Меряй, вроде, готово. Вахит, ожидавший все это время в одних трусах, мало ее смущал. После того, как Сати помогла Адидасу, она стала неприкосновенна, как ей наивно казалось — совершенно негласно. — Если хоть пальцем кто-то ее тронет — уебу, — между делом объявил Адидас на одном из очередных сборов. — Всем ясно? Ясно было всем — Вова умел быть убедительным при минимальном красноречии. Сати не лезла в их дела принципиально — так она пыталась сохранить остатки здравого рассудка. Как ребенок, который жмурится, накрывается с головой в своей кровати, веря — это спасет от страшного монстра, который прямо сейчас смотрит в упор из платяного шкафа. Если не знать, чем занимаются эти ребята, можно представить, что они… Ну, обычные. Они и становились такими, переступая порог ее дома. Мелким помогала перед учебным годом с русским языком и литературой, заливала йодом болючие костяшки рук. Старшим — вымывала песок из ран, бинтовала кулаки и совсем не задавала лишних вопросов, хотя один все-таки был. Она видит его почти каждый день. Сборы «Универсама» — это абсолютно армейская дисциплина, и она знает, когда он снова появится здесь. «Здесь» — это сотня шагов от сырой духоты подъезда ее дома до коробки, которую местные обходят стороной. «Здесь» — порог ее квартиры, который он практически не пересекает. Дотащить универсамовского, забрать универсамовского, бегло поздороваться, чтобы кивнуть и сразу раствориться во тьме лестничной клетки. Сати, конечно, была той еще дурищей — и с хрустальной трезвостью отдавала себе в этом отчет. Она прекрасно знала — соседи видят ее гостей. Она старалась об этом не думать, но понимала — группировщики с другой стороны асфальта знают о ее существовании. Наверняка знают и менты, или скоро узнают — просто вопрос времени, когда именно на пыльный коврик в ее прихожей бросят кого-то с настоящим ранением. «Дурища», шептала она еле слышно, в очередной раз открывая дверь в ответ на несколько глухих ударов, загадывая — только бы обошлось. Но глупой Сати не была и врать себе не любила — Валера ей понравился. В конце концов, она была молодой девушкой, и ей, как и другим, хотелось всякого такого — платья, в котором летний ветер будет обдувать ее голые коленки. Дискотеку, чтобы, затаив дыхание, нелепо топтаться в медляке, чувствуя сквозь тонкую ткань чужой горячий пульс. Быстрый поцелуй у подъезда, чтобы взлететь на свой этаж, шумно захлопнуть дверь и, прислонившись к ней спиной, закрыть руками улыбку на лице. Сати была девушкой, Сати было семнадцать, Сати, вздыхая, слушала «Ласковый май» и жарила картошку для Марата, которого в очередной раз выгнали из дома. Сати, кривясь от женской ежемесячной боли, глотала анальгин, который Зима принес для очередного пацана, которого пожевала улица. У нее была кровь и у них была кровь, только свою она не выбирала. Да, Сати была девушкой и, если честно, немного страдала в однобокой роли молчаливого тыла. Медленно тонущий во влюбленности мозг давал телу такого жару, что от стыда ей хотелось прекратить существовать. Это был ее обычный утренний ритуал — беспрекословный, как ебучие универсамовские сборы. Она поднималась с кровати, вечно натыкаясь ногой на книги и пустые коробки с шитьем, сонно матерясь, ставила чайник и направлялась в ванную. Дальше — отработанная схема: почистить зубы, плеснуть в лицо несколько горстей холодной воды и машинально свернуть хрупкую шею душа. Момент — и упругая струя воды касается тонких бедер, давая привыкнуть к температуре, направляется выше, бесцеремонно раздвигает напором пухлые половые губы. Еще тридцать секунд — отбросить ошметки стыда и собрать по кусочкам воспоминания: его губы, взгляд, голос, руки; сшить их воедино в зыбкий образ который накрывает своим телом, рвано целует шею, шепчет: «моя», заставляя мокрую кожу наяву рассыпаться на табун мурашек. Сати набирает полные легкие душного влажного воздуха, и, выгнувшись дугой вдоль пожелтевшей гладкой кафельной стены, кончает. Удержать поток воды на пульсирующем клиторе ещё несколько секунд, пока колючие искры оргазма не перекинутся в боль. Задохнуться от позора, но улыбнуться своей маленькой страшной тайне. Обычно к этому времени было пора снимать с плиты чайник. И снова ждать, не догадываясь, чего она дождется совсем скоро.