Простолюдинка и принцесса

      В таверне, несмотря на позднее время, было людно и шумно. Даже тот факт, что это заведение находилось далеко от населённых пунктов, да и вообще, от проезжих дорог, не спасал маленькую таверну ни от постоянных гостей, ни от голодных, ни от жаждущих, ни от буйных.       — Питьё для жаждущих, пища для голодных. — заученно произнесла хозяйка таверны, помогающая служанке обслуживать всех желающих.       — А я думал, что искатели приключений должны выглядеть круто! — не к месту сказал какой-то мелкий пацан, вынырнувший то ли из-за прилавка, то ли из-под него, и теперь с подозрением глядящий на вошедшего — Будешь здесь хулиганить, я тебя сам за дверь выставлю!       К удивлению новоприбывшего, тишина, в ответ на такое наглое заявление паршивого мальчишки, не воцарилась.       То ли никто не услышал, то ли просто общество там было не то, чтобы обращать внимание на всякого рода выходки, то ли все просто были заняты своими делами, так, что бы здесь, в таверне, ни произошло, никто и ухом не поведёт. Их лично не коснулось, сидеть на лавке, пить и закусывать не мешает, спать на полу или мордой в миске можно — и хорошо. А там пусть хоть дракон прилетит, никто и не шелохнётся.       Мужчина в потрёпанной кожаной броне и с неопрятной бородой, сплетающейся на груди с отросшими длинными волосами, нахмурился.       Выходило, конечно, странно. И — нет, дело было вовсе не в драконах. Конечно, он слышал, как про них кто-то говорил, но всё это было из разряда сплетен и толков, когда говорящий подтверждает свои россказни поистине «железным» аргументом. «Никто не видел! Но все знают.»       — Слышишь, ты, щенок. — угрюмо процедил он, глядя на пацанёнка сверху вниз из-под кустистых бровей — Будешь на меня тявкать — выброшу в снег, и не факт, что ты тогда будешь ещё живой. Я, если захочу, всю вашу таверну разнесу ко всем кланфирам поганым, и меня твой скулёж не испугает, понял? Мелкие щенки на взрослых волков пасть не разевают, а то по зубам получат.       — А я… я… — пацан явно не ожидал такого ответа от кого бы то ни было, и теперь казалось, что он не то растерялся от неожиданности, не то сейчас заплачет — Я стражников позову!       — Позови лучше сразу императора, щенок. — сказал, как выплюнул, незнакомец — Стражники далеко, а я — здесь, рядом. Иди лучше мамке помоги, а под ногами у меня не путайся.       Мальчишку как ветром сдуло. Вряд ли его мать что-то услышала, — а щенок, если он не дурак, вряд ли будет передавать ей весь этот разговор. Знает, паршивец, как ей тяжело одной, без отца, со всеми этими мужиками, и с таверной, которую раньше, наверняка, она держала вместе с мужем.       Да и потом, что он пацану сделал? Ничего не сделал, хотя так хотелось, что аж кулаки чесались. Но вот только не стоит оно того, ещё перестарается и прибьёт мелкого поганца, да ещё и при всех. А оно ему надо?       — Говорю тебе, он был огромный — во! — слышалось за дальним столом — Пасть — во какая! Зубы — во какие! И сам он как… как… да побольше этой таверны будет! Говорю тебе, драконы вернулись!       Новоприбывший стоял, лениво облокотясь о стойку, и ждал, когда трактирщица освободится и примет его заказ, а потом выделит ему свободную комнату.       Краем уха — а слух редко когда его подводил — он слышал, о чём болтали местные, и эти «страшные» истории не вызывали у него ничего, кроме кривой презрительной ухмылки. А остальные ещё и поворачивались к болтуну, слушали, рот разинув и уши развесив, головой кивали, да-да, дракон, и такой огромный, видать, не вчера из яйца вылупился, и мы тоже видели, как он пролетал, ага, ага…       Ну да, как же. А вот он — не дурак, чтобы во всякую ерунду верить. Народ, конечно, болтает многое, но сам путешественник уже давненько не бывал среди людей, чтобы знать, о чём именно рассказывают сказки для взрослых. Эльфов и прочих разумных он тоже избегал.       В последнее время он вообще почти не выходил из леса, а когда вышел, то только для того, чтобы напасть на разбойников, отдыхающих от своих неправедных трудов где-то неподалёку от леса. Да и то, там так-то тоже лес был, если разобраться… Так что — никто не видел, никто не слышал, и никто не придёт на помощь лихим людям, как и от них самих в своё время тоже ни защиты, ни спасения не было никому.       «Лесные братья» отдыхали, обсуждая свои планы на будущее, описывая их так по-детски подробно и старательно, как можно было только заслушаться. Тот, кто скрывался в лесу, на самом деле, совсем не далеко от них, именно это и делал.       По всему выходило, будто великовозрастные детины, которым аэдра не дали ума от рождения, дожили годков так до двадцати-тридцати, и теперь во всех подробностях описывали своё желание получить в подарок куклу.       Ага, — и всё бы ничего, вот только игрушка должна была быть со всем, что обязательно присуще всем живым людям, и чтобы на тот момент, когда она станет куклой, она была бы живой… И уж не обычной тряпичной куклой — это, к сожалению, точно.       Потом шли неуклюжие, детски-наивные, но упрямо-злобные рассуждения на счёт того, чего им в жизни надо было добиться для того, чтобы получить чью-то любовь и признание, причём до «детей» как-то плохо доходило, что вот за всё то, что они перечисляли, любить их уж точно никто не будет. Да даже мать родная, — если у них вообще когда-то была мать, а не какой-нибудь кланфир из Обливиона, — их бы не признала своими детьми!       Надо было что-то сделать… Например, отнять у них отнятое и украсть краденое; если кто и выживет, то никто в здравом уме не пойдёт жаловаться властям или стражникам. Уже хотя бы потому, что они объявлены в розыск во всех холдах, а в деревнях их, небось, каждая курица узнает. А значит — он имел полное право сделать с «лесными братьями» всё, что хотел.       Странник задумался. Хотелось ему, на самом деле, не так уж и много, — а именно, обзавестись кое-каким золотом, а также разжиться бронёй и одеждой. Потому что, будучи так далеко ото всех городов и даже деревень, и при этом будучи налегке, он будет при случае вынужден привлекать к себе внимание всех возможных прохожих, а потом, следовательно, объяснять им, что, спутав его с обычным, невесть что забывшим в такой глуши крестьянином, неспособным защитить себя, они были очень сильно неправы.       Пьяные, расслабившиеся от безнаказанности разбойники не сразу поняли, когда к ним из-за деревьев вышел на задних лапах огромный косматый полуседой волк. Волк играючи увернулся от летящей в него стрелы, дрянной железной, они бы ещё колышек для козьей привязи зарядили бы, и вдобавок выпущенной неверной рукой из ледащего лука, после чего одним длинным прыжком настиг главаря и придушил его.       Вырвать горло было не вариант, — потому что не хотелось пачкать кровью будущую добычу. Остальных удалось задавить проще, чем лисице — кур. Не прошло и минуты, как дело было сделано. А теперь…       А теперь — можно и превращаться наконец в человека и к людям выходить, где бы они там ни были. Теперь и одежда имеется, и броня, а какие они, от кого — это никому не нужно знать. И сражаться и в человеческой ипостаси он тоже умеет. Не впервой. И теперь главное — побыть человеком как можно дольше.       Потому что превращаться каждый раз в оборотня при виде опасности или для охоты — не вариант. Да и потом, на это уходило много сил, и потом он не сразу мог понять, что ему труднее: оставаться волком — или оставаться человеком. Потому что не хотелось ему признаваться самому себе в том, что вервольфом-то он был… ненастоящим, что ли.       Потому что настоящий вервольф, обладающий даром Хирсина, — это не только способность или возможность отращивать шерсть, клыки и хвост, но и дар крови, которого у него на самом деле не было. Редкий и ценный дар, который просто так, пусть от запрещённого, но ритуала, с камнями душ и прочими атрибутами, не появится.       Как и вампиром можно стать, например, потому, что ты принадлежишь к избранным Хладной Гавани — и можно просто неудачно подраться с вампиром, так, чтобы он тебя при этом ранил. Но вот вампир-лорд — это не та дрянь, которая просто от укуса кровососа даэдрической болезнью бывает.       Странник пришёл к ликантропии, — не собственно к дару, а к некоторому его подобию, — когда понял, что его названный брат, которого он любил и уважал, но которому ещё и завидовал, всегда и во всём был лучше его.       И как бы скиталец ни старался, как ни лез из кожи вон, стараясь делать всё, как названный брат, создавалось впечатление, что он всё равно был на пару шагов позади него. И он отставал от брата даже тогда, когда тот просто ничего не делал и стоял на месте.       Брат отнял у него всё, — так запросто, играючи, как он делал всё и всегда, даже не прилагая усилий, и даже не заметив этого. А в те редкие разы, когда братец понимал, что, вообще-то, обокрал своего названного брата, то с наглой щедростью предлагал поделиться с «младшеньким» тем, что и так было его по праву.       Странник своего брата любил, хотел быть, как он, а ещё лучше, — им самим, но при этом ненавидел, как можно ненавидеть только своё зеркальное отражение, которое живёт своей собственной жизнью и которое, как ни крути, всё равно на нас не похоже, ни внешне и ни внутренне.       Братец, негодяй, отнял у него любимую девушку, за которой они в своё время начали ухаживать оба, отнял её расположение и сам хотел повести её в храм Мары, но девушка решила отправиться на войну. И в этом тоже был виноват счастливчик старший брат, некогда любимый, некогда названный, а со временем становящийся объектом лютой зависти, — и недосягаемым, как горизонт, и улучшенной и усовершенствованной версией его самого.       Потом старший, негодяй, отнял у него дочь, которую он сначала долгое время считал пропавшей без вести, а то и погибшей, и которая вернулась к нему потом сама, только провидением самих аэдра, или даэдра, — неважно. Главное, что дочь вообще вернулась, и она была жива! Нет, ну, почему подлец опять вернулся в самый неподходящий момент и опять всё испортил! И бандиты Серебряной руки тоже не смогли его убить. А дочка…       Почему-то воспоминания путались и смешивались друг с другом, и никак не удавалось вспомнить, что же потом произошло с его дочерью.       Помнится, там был кто-то, кого он ненавидел ещё сильнее, чем брата, который сначала играючи и легко стал великим Предвестником, а потом спохватился и от наглости отжалел младшему неудачнику звание второго Предвестника. Но вот кто там был, вспомнить никак не удавалось, только ненависть, чёрная, безумная и всепоглощающая, поднималась откуда-то из глубины души и застилала собой всё.       Кто там был-то? Вот бы вспомнить… но нет, молчит память — и отдаёт только все обиды, нанесённые старшим названным братом.       Типа, на, братец, это тебе, чтоб ты не плакал. Ничего, что в традициях никогда не было двух Предвестников, и на это звание выбирали только кого-то одного, но негодяй и здесь вывернулся, сказав, что у него есть младший брат, названный и любимый, и что если они не смогут быть предвестниками оба, то и ему тоже это звание не нужно.       Или вместе с братом — или никак вообще. Да и потом, какие могут быть нарушения в том, что братские узы держатся не только на крови и на кровном родстве, но ещё и на уважении и на поддержке, на братской любви? А если они смогут тренировать молодёжь вдвоём, смогут растить новые поколения воинов и бойцов за свободу и честь, за которых потом и в Совнгарде не будет стыдно, кому от этого будет плохо?       — Я покажу тебе твою комнату. — вернулась наконец замотавшаяся к ночи трактирщица — Сейчас вода согреется и ты сможешь помыться. Потом я принесу тебе заказ в комнату, как ты и велел.       — Только мальчишку своего не проси, — словно в шутку сказал мужчина, — а то не хочу, чтобы он мне в воду или в вино плюнул. А то… шустрый он у тебя, скажем так.       — Что тебе нужно, малявка-эльф? — услышал странник чей-то голос из зала, звучащий с доброй насмешкой.       Вроде бы и не сказано там не было ровным счётом ничего особенного, в том числе и обидного, да и не к нему, высокому и крепкому плечистому норду, обращался говоривший, но странник, уже было намеревшийся заходить в свою комнату, остановился, как вкопанный.       Или как громом поражённый. А лучше — вернее, хуже — и то, и другое. И почему он только решил, что он забыл? Ничего подобного, он и не думал ничего забывать! Не дождутся! Никто из них не дождётся, — ни пощады, ни прощения, ни забвения!       — Подарки тебе дарить буду, большой-пребольшой дяденька норд! — в тон ему ответил другой голос, только звонкий, молодой и смеющийся.       Эльфы… Ах, да, эльфы! От одного только упоминания этой ненавистной расы мужчина видел, как перед глазами вставала красная пелена, как у вампира при закате Солнца, руки сами сжимались в кулаки, а зубы скрипели. Ненавижу, ненавижу-у-у!       Эмоциональная память оказалась, как всегда, быстрее обычной, которая раньше вела его как в трудные минуты, так и в лёгкие. Один Талос знает, чего ему стоило сохранить в эти кажущиеся бесконечными годы и человечесий облик, и человеческий рассудок!       Больше всего хотелось или напиться, чтобы окончательно сойти с ума и забыть всё, — или превратиться в вервольфа и оставаться зверем навсегда. Но проклятое здоровье — здоровье сильного и здорового воина и дикого зверя — не подводило, и никак не удавалось ни забыться, ни умереть.       Вот только после недели беспробудного пьянства его сначала жестоко тошнило, после чего он долго не мог смотреть даже на безобидный мёд, — а во второй ипостаси он рано или поздно начинал вспоминать всё то, из-за чего он больше не хотел оставаться человеком. И если человек хотел вершить правосудие, — то зверь ещё и мог. Другое дело, что с звериной ипостаси рассуждать было ещё труднее.       Отрубленные головы. Выпущенные кишки. Скрюченные пальцы, хватающие пустоту.       Тишина в некогда шумной и оживлённой деревне. Запах дыма, — вернее, вонь, тошнотворная вонь крови и горелой плоти.       Остекленевшие глаза, в которых навсегда застыл смертный ужас, и последние гримасы на лицах под нетающим снегом, которые он теперь, казалось, уже никогда не забудет.       Все его прежние односельчане, его соседи, знакомые, друзья и враги, те, с кем он любил выпить кружку-другую или всласть поругаться, — все они лежали там, в разных позах, и где их настигла смерть.       Страха не было. Он просто сильно удивился, как бык на бойне, который ничего не понимал, пока его вели на убой, и который ничего не понял даже тогда, когда топор с размаху опустился на его курчавую лобастую голову.       Следующее, что он услышал, был треск его собственных ломающихся костей, звук, который раздался у него в ушах и казался после тишины в мёртвой деревне просто оглушающим.       Казалось, у него всё внутри было разовано, искалечено и поломано, но этого не видел никто.       Если бы в деревне, исчезнувшей с карты, словно её и не было никогда, был бы ещё хоть кто-то живой, он увидел бы просто молодого мужчину в простом кафтане, виднеющемся из-под криво и наспех надетой рваной кожаной брони. Он просто стоит посреди остывающей бойни и смотрит немигающим взглядом в пустоту. А потом, деревянно переставляя ноги, уходит, сам не зная, куда.       Было так больно, что он даже не почувствовал ничего. Такое было выше всякого человеческого понимания, всякого человеческого чувства.       Это было… слишком.       Просто — слишком.       Вот и всё.       Все те, кого он мог бы спасти, должен был спасти, — но не успел. И не спас.       И слова вражеского солдата в светлой эльфийской броне: «Ты всего лишь собака, а мы — твои хозяева!»       Оправившись от первого шока, — потому что спасать было уже некого, надо было только мстить, — он выследил одинокого эльфа, напал на него, связал, заткнул рот и отвёз к себе, в Ривервуд.       Как же он боялся убить его раньше времени, раньше, чем привезёт его туда, где его самого теперь больше никто не ждёт — а раньше ждали каждый вечер, с любовью и нетерпением!       Главное — выжить, не умереть, не задохнуться от боли, привести убийцу в дом, стоявший одиноко у дороги. Туда где больше никогда не будут слышны голоса его близких и родных и не раздастся весёлый детский смех.       Испуганный и непонимающий взгляд широко раскрытых, светлых, желтовато-прозрачных, как янтарь, глаз встретился с прищуренным взглядом чёрных, потемневших от гнева.       «Собака, говоришь? Я тебе сейчас покажу собаку!»       Руки, закалённые тяжёлой работой, сжались в кулаки, до скрипа комкая в руках ремень из вяленых жил.       «Не понимаешь, говоришь? Ничего, я тебе сейчас всё объясню, я тебе всё напомню! Ты у меня всё вспомнишь, даже то, чего и не знал никогда, с-сучье отр-родье!»       Дом в Ривервуде стоит отдельно, у самой дороги, почти на краю деревни, особняком от других. Стены из прочных брёвен, да и, к тому же, крики, раздающиеся из подвала, снаружи не услышит никто.       Мужчина потряс головой, словно просыпаясь от долгого кошмара или от тяжёлого сна.       «А что, если тот альтмер и не был причастен к гибели моей деревни и к смерти дочери и жены? — подумал он — А что, если он и воином-то на самом деле не был? Или был? И всё равно, все эльфы — зло, даже если сами они не хотят в этом признаться? Тот-то ведь признался потом, как миленький, за что и просидел в подвале… э-э… лет… А сколько, собственно, лет прошло уже со дня окончания Великой войны? Сколько мы все уже там, застряли, как призраки, в далёком прошлом? Когда же наконец закончится война, где остался только один солдат? Сколько можно ждать мертвецов, которых я сам и похоронил, домой, — и сколько можно воевать в одиночку?»       С окончательно испортившимся настоением мужчина пошёл в свою комнату и начал мрачно раздеваться, складывая одежду и броню к сторону. Все они виноваты и все они — враги. А не только высокие эльфы. Он-то точно это знает.       А война… И ничего война не закончилась. Уже давно закончилась война для всего Скайрима. и был подписан мирный договор… Где-то воюют с имперцами, где-то молются Талосу, — а для него вот, например, война до сих пор идёт. И она не закончится до тех пор, пока или не вернутся его дочь и жена, — или пока он сам не уйдёт к ним.       Был там с ней ещё один негодяй, эльф, который украл его доченьку, её любовь, её внимание и её присутствие рядом с отцом! Поэтому теперь скиталец ненавидел всех эльфов без разбора, потому что все они были, на самом деле, сначала тем эльфом, который лишил его семьи, убил жену и дочку прямо у него на глазах, — а теперь ещё и тем, кто увёл его малышку, которая только-только вернулась. Она ведь такая маленькая, такая слабая и беззащитная, она верила всем вокруг и не ожидала ничего плохого!       Память, словно изрешечённая стрелами или ударами меча, отлчно хранила воспоминания о том дне, и никак не захотела забывать их. Вот он вернулся в свой дом, в Ривервуд, и вошёл в дом.       Он ждал встречи со своей дочерью, которая теперь почему-то решила называть себя Марией, — быть Агни ей почему-то больше не нравилось, но отец относился по-отцовски снисходительно к причудам своей дочери. Ладно, пусть называется, как захочет, если Агни теперь — Мария, пусть будет так. Главное, — чтобы его девочка была жива и здорова, чтобы была счастлива и подольше погостила у отца.       А там, глядишь, и Мира, её мать, тоже вернётся; для себя счастливый отец, уже не чаявший увидеть свою дочь живой, решил, что спросит у Агни, где её мать, потом, чуть позже. Пусть его Мира вернётся, и самое главное, что у него снова есть надежда. Потому что, как без надежды-то жить? Без надежды не выжить никак, хоть ты человек, хоть волк.       В дверь постучали.       Уже помывшийся мужчина встал, завернувшись в грубое полотно, и пошёл открывать. Он никого не боялся. Если к нему пришла какая-нибудь шлюха — он её отсюда попросту выставит, вот и всё. Или надоедливого пьяньчугу, ищущего себе приключений и собутыльника.       Но на пороге стоял молодой чумазый гонец с сумкой через плечо.       — Я тебя повсюду ищу! — начал он с порога — Меня попросили тебе кое-что передать, лично в руки. Какая-то женщина, в маске. Похоже, из богатых. Ну, у богатых свои причуды. Ну, у меня всё, мне пора!       Закрыв дверь за гонцом, который, разделавшись с последним делом на день, пошёл к стойке, заказать себе мёда, мужчина распечатал письмо и начал читать его.       «Дорогой Эмбри, я знаю, чего тебе хочется больше всего, и я могу тебе помочь. Я могу помочь тебе вернуть свою пропавшую дочь и отомстить тому эльфу, который забрал её у тебя. Здесь, на карте, отмечено то место, где вы можете встретиться, что и как нужно делать, не мне тебе подсказывать и советовать.       Я понимаю, что вряд ли ты мне доверяешь, поэтому я могу сказать тебе об одной вещи, про которую знают далеко не все: в тот день, когда ты увидел того наглого эльфа у себя в доме, ты напал на него, не зная, что твоя дочь, Мария, была совсем близко. Но ты её не видел, — а поскольку ты, скажем так, не совсем настоящий вервольф, твой нюх тебя подводит. Плюс — ещё и возраст, без обид. Настоящие вервольфы, обладающие даром Хирсина, стареют не так быстро. У тебя же превращения забирают немало сил.       На случай, если я всё ещё не убедила тебя в том, что я твой друг и действительно знаю больше, чем тебе кажется, я могу сказать тебе одну вещь, про которую знал только ты — а старики, узнавшие об этом, уже давным-давно мертвы. Однажды, когда ты был ещё совсем юным, тебе захотелось стать орком. Ты ведь ещё помнишь это?              И ещё — доказательство моей дружбы: тот эльф, который увёл с собой Марию, твою дочь, должен умереть. И я помогу тебе убить его.       Твой самый близкий друг.»       Сам не зная, зачем он это делает, Эмбри приблизил письмо к лицу, словно собирался его понюхать, — и почувствовал страный запах каких-то цветов, которые точно не росли в Тамриэле. А красивые и ровные строчки, написанные витиеватым женским почерком, засветились в свете свечи красным, словно написанные кровью.       — Нет, надо всё-таки выпить. — сказал самому себе Эмбри, чтобы разбавить неправильное и нездоровое, хм, очарование момента — А то мне так и ещё невесть что покажется. Света свечи испугался, тоже мне. Скоро я так вообще по ночам при Лунах бегать буду.