Простолюдинка и принцесса

      «Он придёт,

      Когда меньше всего ждёшь.

      Тенью ляжет,

      И сердце затрепещет.

      Всадник тьмы,

      Господин ночной,

      Покорит мир

      И наступит ночь…

      И будет так вечно, пока

      Мир стоит…»

      @grewr1206 — «Всадник тьмы»

      С утра у Даренны, юной служанки, живущей в таверне на правах бездомной, всё валилось из рук.       Мысли путались и метались, как снежинки в бурю, чашки и тарелки с грохотом падали на заплёванный неметённый пол, ноги заплетались, норовя зацепиться одна за другую.       Хозяйка, Ильди из клана Зимний Шторм, ворчала и ругалась на неё, потом стала допытываться, что же такое произошло, если способная, трудолюбивая и безотказная работница, безропотно выполнявшая любое указание, вдруг начала портить всё, к чему прикоснётся.       Потом — начала угрожать, что выгонит её из таверны в лес, на мороз, если она не прекратит всё портить и находить ей, хозяйке, лишнюю работу. Но всё без толку.       — Да что ж за напасть-то такая, девка! — кричала старая трактирщица — Во имя Восьми, я тебя просто выгоню в лес, к волкам, и живи, как хочешь! Не забывай, что я терплю тебя здесь из милости, с тех пор, как твой отец ушёл на войну и не вернулся, а твоя мать утонула в проруби. Я столько раз могла выгнать тебя, но до сих пор треплю! И вот так ты платишь мне за моё добро?       Добра, на самом деле, было совсем не так уж и много. Юная сирота, не имевшая никого близкого, даже дальних родственников, жила на правах и обязанностях рабыни и трудилась за угол при таверне и скудное пропитание.       При том, что свобода была совсем близко, — только дверь открыть, и рукой подать, — но на такой свободе она всё равно не выживет. И дня не проживёт. Иди, и никто тебя не держит.       И если где-то в Тамриэле уже отменили рабство, то в некоторых частях некоторых провинций оно продолжается до сих пор, — потому что никто не рассматривает его, как таковое.       А как можно отменить то, чего формально и нет?       Как отменить гражданскую войну?       А таверну, в которой слишком много постояльцев, когда всем и сразу нужны вино, мёд, еда и постель, — но слишком мало рабочих рук?       А как отменить сиротство? Никому не нужных эльфов, зверолюдей и людей? А помощь сироте? Это и есть рабство, скажете?       Не все готовы безвозмездно помогать чужим людям, не все способны любить чужих детей и растить их, как своих, при этом ограждая их ото всех трудностей, бед и превратностей жизни. Да и как суметь сделать это всё для чужого ребёнка, если ты не смог защитить своих собственных детей, ушедших на войну?       И потом, свои — это родные и любимые, о рождении которых ты когда-то просил Восемь богов, а о чужой приблуде не просил никогда и никто. По крайней мере, чтобы приблуда была рядом, была жива, здорова и счастлива.       Не смогла сделать невозможное и Ильди Зимний Шторм.       И Даренна вовсе не стала ей названной дочерью или утешением в старости; скорее уж, напоминанием о том, что жизнь продолжается — но вовсе не для тех, для кого она должна была подолжиться.       И если счастливые несправедливы к другим, потому что им слишком хорошо, чтобы наклоняться к кому-то — то несчастные несправедливы, потому что или их самих некому утешить, или утешение не помогает.       И несправедливы абсолютно все, — как и сама судьба.       Как несправедливы боги, которые никого не слышат. Но те, кто зависит от нас, услышат нас всегда.       — Ну, почему не умерла эта приблуда, — плакала старая трактирщица в своей комнате, после бутылки медовухи, когда новых постояльцев уже не было, и все спали, — а умерла моя родня? Почему умирают те, кто кому-то нужен — а тех, кто не нужен никому, словно сами даэдра хранят? Ну, почему не отправилась на войну Даренна? Почему не погибла, не умерла, не пропала без вести? Почему я не смогла отдать её вместо моих близких? Почему боги не приняли у меня её в откуп?       За стеной пронзительно завывал ветер, и колкими ледяными слезами скатывалась по крыше подтаявшая позёмка, и там, за промёрзшей стеной, на кровати, свернувшись узелком, плакала Даренна. Она знала, почему она не пострадала в той войне, почему выжила, почему Восемь хранили её и не давали в обиду больше, чем они могла бы перенести.       Потому что время от времени в таверну, где она жила, приходил добрый и ласковый знатный господин, который всегда был вежливым и обходительным.       И от него всегда так приятно пахло, — свежим сладким рулетом, который он пару раз давал ей попробовать с дорогим алинорским вином, и весенними клейкими листиками. А ещё — сладкими цветами ипомеи.       И её тайная любовь к этому доброму человеку берегла её и защищала лучше любого алтаря Восьми богов, лучше любой молитвы.       Хотя… как знать? Даренну никогда не отпускали в город, полагая, что молодой девице следует сидеть дома и работать, а не искать себе приключения, — и за неё ещё не молился никто.       Приключений и больших городов, алтарей и молитв в её жизни никогда не было, а вот вежливый, ласковый и заботливый знатный господин — был. И Даренна продолжала жить, стараться и терпеть только ради него. Потому что он всегда был к ней так добр.       Он никогда не ругал её и не повышал на неё голос, и даже когда она один раз пролила на него кувшин вина, только рассмеялся.       — От такой красивой девушки приятно получить любой подарок, даже самый неожиданный. — сказал он сквозь смех — Клянусь Восемью, вот такого со мной ещё никогда не бывало! Малышка, ты не придёшь ко мне сегодня в комнату? Мне хотелось бы узнать тебя поближе, милое дитя, и я уверен, что мы с тобой поладим. А пока — вот, держи, это тебе. Купишь себе что-нибудь такое, что заставит тебя улыбаться. У тебя такая красивая улыбка…       — Во имя Восьми! — воскликнула Ильди, когда Даренна чуть было не свалилась в старый глубокий колодец с замшелым срубом — Да ты сегодня точно решила умереть?! Нет, вы только посмотрите на неё! Сначала она чуть не попала под копыта Вихрю, потом упала с лестницы и только чудом не покалечилась, потому что Бьорлам оставил сноп сена, а теперь она решила в колодце утопиться, воду отравить! И что ты мне прикажешь потом с этой водой делать? Как объяснять этим добрым людям, которые приходят к нам, что воды больше нет, а от той, которая теперь есть в колодце, по вине одной дурной девки умереть можно?!       Даренна стояла, потупившись, и теребила край фартука.       Ответить ей было совершенно нечего. Она плохо спала, и всю ночь ей снились какие-то смутные кошмары, в которых за ней приезжал какой-то всадник в чёрном. Лица всадника нельзя было разобрать, — была видна только его статная фигура и выразительные глаза, отчего-то светящиеся в полумраке, как два раскалённых уголька.       Незнакомец ехал на чёрном коне с красными горящими глазами, и по дороге любезно выспрашивал Даренну, где она живёт, с кем, как с ней обращаются, и хорошо ли ей живётся.       Никто раньше не проявлял к ней такое участие и такой интерес, — ни во сне и ни наяву, поэтому девушка рассказала заботливому незнакомцу всю свою короткую и несчастливую жизнь прямо во сне.       Как это часто бывает в снах, она знала, что рассказала всё, хотя на самом деле она даже не помнила, что говорила и как отвечала на его вопросы. Но — она точно знала — незнакомец в чёрном всё понял, и понял правильно.       — Жаль, что тебя некому защитить, моё бедное дитя. — произнёс он голосом знатного господина, чьего возвращения девушка ждала каждый день — Значит, мне придётся самому защитить тебя. Раз другие не могут сделать даже такой малости, как спасти одну девушку от злой женщины, к которой она попала в рабство. Ты ведь не виновата в то, что твой отец пошёл сражаться за независимость и свободу, и погиб, а твоя мать утонула, когда пошла стирать бельё в проруби.       — Запомни, я скоро приду. — сказал незнакомец в чёрном и улыбнулся чётко очерченными бледными губами, но его горящие огнём глаза оставались внимательным и серьёзными — Жди меня и готовься. И не бойся ничего. Я уже совсем близко.       Чёрный конь, до этого нетерпеливо переступавший передними копытами, умчался в глубины сна, унося своего таинственного всадника, а Даренна долго смотрела вслед.       На душе было странное спокойствие, какое-то удивительное чувство, состоящее из смеси плача, грусти, невыплаканных слёз, облаков перед грозой — и тяжёлого аромата летних сиродильских лесных цветов.       Затем во сне она услышала чей-то тихий плач, прислушалась, — и подумала, что это она оплакивает саму себя. Испугалась, удивилась — и проснулась.       В маленькой таверне, расположенной практически в лесу, было, как всегда, шумно и людно.       Стучали тяжёлые глиняные кружки о деревянный грубо сколоченный стол, шипело на раскалённых сковородах жаркое, крутились вертела и весело потрескивал огонь в камине.       Слышался гомон, весёлый смех и разговоры, состоящие в основном из охотничьих баек, над которыми весело смеялись все, включая и самих охотников разного толка. Но собирались здесь далеко не только охотники…       Вот за что Сибби Чёрный Вереск любил это место, — так это за то, что оно каждый раз казалось ему каким-то новым и всегда подходящим к любому его настроению, и дело было далеко не в роскоши. И не в магии, — хотя уже очень давно это место казалось ему каким-то чарующим и волшебным.       Роскошь Сибби, как и любой представитель могущественного рифтенского клана, хорошо знал ещё с колыбели и всегда смог бы отличить её как от чего бы то ни было другого, так и просто от всего остального.       Магию — тоже, потому что в семье Чёрных Вересков магия уже давно не была и не казалась чем-то исключительным, запредельным и волшебным, а была частью обыденности, рутины и повседневной жизни.       Казалось, если бы сестра Сибби, Ингун, вызвала бы за обедом атронаха, или брат — дремору-торговца или носильщика, никто бы и бровью не повёл, настолько это показалось бы обычным делом.       И хотя никто и никогда в их семье такого не делал, мир магии уже давно не казался Чёрным Верескам чем-то исключительным: ум и умение жить, они, знаете ли, не в нарядном платье и не в показной брезгливости. Они лежат совсем в другой плоскости и заключаются совсем в другом.       Комнаты в излюбленной таверне были маленькими и зачастую грязные, на полу можно было найти осколки разбитой кружки, обломки каких-то черепков, засохшие лужи медовухи, а иногда и пятна крови, побуревшие от времени. Что происходило в этих комнатах, никто не знал… потому что никто и не спрашивал.       Двери, даже запертые на щеколду изнутри, плохо закрывались, поэтому можно было всегда услышать, о чём говорят на кухне, а в комнате пахло тем, что подают в зале.       Под крышей гуляли сквозняки и печально свистел ветер, и только постоянно поддерживаемый огонь в камине в зале и тёплые шкуры, которые выдавали на ночь постояльцам, спасали от такого же холода, какой царил зимой снаружи.       Тем не менее, под крышей утрам был виден иней, — а даже несмотря на отсутствие в комнате окон, по ночам были слышны крики ночных птиц, и как время от времени кто-то ходил рядом с уснувшей таверной.       Один раз мужчина нашёл в своей комнате старую карту сокровищ, которая, на самом деле, не привела его никуда, или, вернее, к горе, — а в следующий раз находкой был чей-то старый дневник.       Половина страниц была вырвана, на остальных некоторые слова были перечёркнуты несколько раз, — а то, что можно было прочитать, ничего интересного из себя не представляло.       Обычный дневник, не хуже и не лучше любого другого. Но вот только нужный ли? И какую из него можно было бы извлечь при случае пользу? Причём, случай-то, наверное, мог бы и представиться, вот только пользы оно всё равно не принесёт.       Обладать им — это как найти ключ, к которому не прилагается дверь, или найти решётку, запертую на сложный замок, за которой нет ровным счётом ничего, кроме охапки сена или прелой соломы.       Кто-то, чей пол нельзя было угадать, рассказывал про то, что он ест каждый день, — а ещё, было подробное описание каких-то растений и цветов, которые даже не используются в алхимии, и около некоторых дат был рисунок рыбы. В эти дни он рыбу ел, что ли?.. Ну, и кому это было нужно знать, да и зачем?       «Зачем-то.» — решил про себя Сибби и спрятал невник в своей сумке. Просто так. На всякий случай.       — Вот за что я и люблю это место… — задумчиво протянул парень, растягиваясь на мягких козьих шкурах и сбрасывая порядком надоевшие сапоги — Так это за то, что я здесь абсолютно никому не нужен и что меня здесь никогда не ждут. Может, поэтому я и люблю сюда возвращаться, кто знает? Мало кому нравится быть, как сиродильский лопатохвост в рыбном питомнике, когда ты свободен ровно настолько, насколько тебе это позволяют. А так — дверь открыта, и для того, чтобы ты ушёл, и для того, чтобы ты всегда мог вернуться. Может, потому-то я и люблю сюда возвращаться? И нет здесь ни всезнающей и опекающей маменьки, ни её людей — ни-ко-го-о… Во имя Восьми, как же приятно быть свободным и без хомута на шее, словно у меня уже есть истеричная жёнушка и десяток сопливых детей!       Смех — не над ним и не над его монологом — из обеденного зала был ему ответом.       Ещё и потому, что никто не обращал внимание на ещё одного постояльца, пришедшего холодной и снежной зимней ночью в таверну и снявшего себе комнату. Если его кто и заметил, то тут же и забыл: мало ли кто здесь ходит, по этим незаметным и еле протоптанным в снегу лесным тропинкам!       Никто не обращал внимания на Сибби, — и, похоже, никто даже не знал ни о клане Чёрных Вересков, ни об их могуществе.       Развалившись на старой тяжёлой кровати из грубо вытесанных досок, щедро заваленной козьими шкурами для тепла, мужчина задумчиво потягивал сиродильский виски, глядя на пляшущий огонёк свечи.       Всё выходило хорошо… вернее, не так уж и плохо, — если бы ещё, конечно, он мог разгадать ту загадку, которую перед смертью ему загадала тогда старая ведьма Анис, жившая в лесу неподалёку от Ривервуда.       Вроде бы лепится, а вроде и нелепица, — вот что сказал бы Сибби, если бы знал это выражение.       Но такого оборота в Тамриэле не было, — а вот ситуация очень даже была. А когда не знаешь, что происходит и что это могло быть, люди зачастую предпочитают действовать. Особенно, если они по каким-то личным причинам причислили себя к неуязвимым. Сибби Чёрный Вереск — в том числе.       И ему уже не та девка была нужна, сколько разгадка тайны. Желание понять, что же там такое произошло — и куда могла деваться более чем шустрая «неупокойница», которая была слишком уж активной, бодрой и изощрённой, что для драугра, что для вампирского трэлла.       А значит — здесь не было ничего такого, что ему, как представителю славного рифтенского клана, не было бы по плечу. Он обязательно найдёт негодяйку, после чего поговорит с ней по-своему. Потому что погоня скамп знает за кем и он же знает где — это было совсем не то, что ему обещали. И это было не то, что было позволительно по отношению к нему, Сибби Чёрному Вереску.       В дверь постучали, — тихо, но настойчиво. Словно кто-то настаивал на том, что имеет право на его, Сибби, внимание, но при этом заранее извиняется за свою надоедливость и назойливость. Но переставать быть надоедливым и настойчивым не хотел.       Так ведут себя нищие, выдавая свои уродства и увечья, полученные в таверне, за увечья времён Великой войны, — и бездомные собаки, которые преданно заглядывают всем в глаза, ища себе нового хозяина.       А ещё, так ведут себя одинокие и никем не любимые женщины, которые не оставляют надежды однажды понять, что и их кто-то сподобился полюбить.       Вздохнув, парень поморщился, как от внезапной зубной боли. Так стучать мог только один человек, и это и правда была женщина. И именно та, которую он не ждал и не хотел видеть.       — Даренна, — выдохнул мужчина сквозь зубы, — да… Да чтоб тебя.       Ну, не то, чтобы он так уж и совсем не был рад увидеть свою постоянно-временную любовницу… Просто сейчас был явно не тот момент, когда он хотел её увидеть.       Он был с ней только один раз, — обнаружив, что она была невинной, он сказал ей, что она очень хитрая, потому что давно заприметила его, и поэтому берегла только для него одного.       — Ну, что ж, твоя взяла! — сказал он тогда, отсмеявшись — С меня тебе подарочек за подарочек!       А, получив по-быстрому желаемое, он вытолкал её за дверь, шлёпнув напоследок по заднице, и сказав напутственно «Беги давай, девчонка!»       И Даренна, счастливая, ушла на кухню, где гремели казаны и котлы, и где Ильди уже ждала её и ругала за долгое отсутствие, унося на себе запах сладкого рулета и весенней листвы, распустившейся на Солнце.       Кто бы мог подумать, что она теперь будет ждать его, как своего жениха, с которым они вот-вот пойдут в храм Мары, чтобы обвенчаться, если между ними и не было ничего?       Тот факт, что служанка уже прознала о том, что он вернулся, хотя он только оплатил комнату в трактире и ни с кем даже не заговаривал, наводил на мысли о том, что его при случае можно легко выследить.       Конечно, Даренна слишком влюблена в него и слишком глупа, чтобы следить за кем бы то ни было, не говоря уж о том, чтобы разработать какую-то более или менее сносную стратегию…       Но, как и большинство людей, так или иначе совершивших преступление и считающих, что никто об этом не узнал, Сибби волей-неволей следил за тенями, идущими за ним, и отмечал, как менялась их длина. А то вдруг одна из них, неровен час, окажется не от окружающих его предметов, да и вовсе не его?       Не хотелось, чтобы однажды это оказалась тень шпиона, который выследил его, а теперь хочет сопоставить убийство, совершённое без свидетелей, с ним, Сибби, — или чтобы это оказалась тень Даренны. Тоже не нужно. Даже взамен на полный мешок золотых.       Сама-то Даренна не нужна, — а она всё-таки не слепая и не глухая, хоть и дура. А ещё — она была живой, и при случае сможет рассказать стражникам, когда он приходил в эту таверну, что кому говорил и куда ходил.       Потому что — дура влюблённая, внимательно смотрящая ему в рот и прямо-таки благословляющая и подсчитывающая каждый его вздох, чтоб ей в Обливион провалиться! Кто бы мог подумать, что она всё ещё здесь, если в прошлый раз Ильди обещала отправить её куда подальше к своим дальним родственникам!       Но отказываться от своей отдушины, от любимой таверны, ради одной маленькой, настырной и похотливой дряни?! Мерзавка привыкла жить со свиньями, небось и родилась в хлеву от одной из местных свиноматок, — а у нищих и голодных хватка, как у голодного волка зимой в голодное время.       Они даже любят, не как люди, — их нужно без конца успокаивать, уговаривать и утешать, и то, они тебя самого на лоскуты порвут и спрячут себе на будущее. А от постоянной бедности и беспросветной нищеты и до жлобства недалеко.       Потому что нищета уродует и калечит, а жить только в богатстве нужно. И общаться с ровней и себе подобными.       — Ну, и чего ты пришла, дорогуша? — лениво спросил Сибби, даже не вставая.       В конце-концов, просто спросить эту дуру, чего ей (вполне понятно, чего) надо — это не обязывает его ни к чему. А вот заниматься с этой девкой любовью не хотелось. Ну, вот совершенно не хотелось. Не получится ничего, и даже эликсир не поможет: потому что слишком уж тяжёлый случай. А если эта мерзавка решит, что у него просто бессилие, и хоть кому-то об этом обмолвится…       Может, и нет, — а может, и да, и мало того, что его потом засмеют и дадут позорное прозвище, так ещё и не факт, что удастся то ли отбрехаться, то ли отмыться.       Не спать ему с какой-нибудь шлюхой прямо при всех, на главной площади, только чтобы доказать, что его оклеветали?       А женщины коварны. Женщины всегда найдут, кого обвинить и в своей непривлекательности, и в своей нелюбимости и неизбранности, и своём любопытстве.       — Я так рада видеть тебя! — улыбаясь глуповато, как трэлл вампиров, произнесла она — Я знала, что ты придёшь, я всё время ждала тебя и знала, что ты вернёшься! Ты не мог просто так взять — и не прийти! Я так рада, что с каждой встречей я узнаю тебя всё лучше и лучше! И я знаю, зачем ты сюда пришёл и что произошло… — протянула она, разве что не пуская слюни.       «Неужели?! Этого просто не может быть. — подумал Сибби, поддерживая наклеенную на лицо улыбку, но обливаясь холодным потом — Она знает, что произошло в последнее время и о чём, как я думал, не знает никто?!»       — Я знаю, что ты думаешь о женщине. — всё с той же дебильной улыбкой протянула его личный «трэлл» — О красивой, молодой, любящей…       «Тьфу!»       Ну, уж нет. Так дело не пойдёт. Слишком — это уж слишком.       — Иди сюда, дорогуша! — ласково, как он умел с теми, кто ему как нравился, так и не нравился, позвал Сибби.       Довольная, Даренна подошла.       Неизвестно, чего она ждала, но вряд ли подозревала о чём-то плохом. Может, она ждала того рыцаря из своего сна, который проявил к ней такое участие?       Избавление и уплату аэдра за все её прошлые страдания?       А может, и любовь, — чем даэдра не шутят?       Как оказалось, — может, даэдра и шутят, но уж точно сами при этом не смеются. Да и вообще, от шуток даэдра не смеётся уже никто.       — Вот, дорогуша, — продолжил Чёрный Вереск, доставая из своей сумки бутылочку красивого светло-фиолетового цвета.       Бутылочка была красивой формы, — как бутылка дорогого вина в миниатюре, — и цвет был похож на редкого жука из тёплых краёв, или на украшение. Красновато-фиолетовая, с металлическим, стальным оттенком.       Сибби намеренно называл навязчивую служанку только одним ласкательным словом, чтобы потом выбросить его, и чтобы оно больше никогда не напоминало ему об этой встрече и об этой ночи. И чтобы не пачкать о влюблённую привязчивую тварь и все остальные.       — Вот, выпей, дорогуша, — открыв бутылочку, он протянул девушке питьё, еле сдерживая желание схватить её за волосы и запрокинуть голову так, чтобы она не смогла держать рот закрытым, — это очень вкусно. Как вино, и даже лучше. Это пьют только богатые люди, а я, как ты знаешь, богатый человек.       «И, как богатый и влиятельный человек, умею делать своими руками если не всё, то очень многое. Глупо думать, будто богач — это кто-то изнеженный и слабовольный, кто не может даже штаны надеть без помощи прислуги.»       Молодой и здоровый организм, не привыкший к ядам, отреагировал на сильный наркотик, сваренный из лунного сахара, почти мгновенно.       Зрачки расширились, почти сразу же затопив сумасшедшей темнотой всю радужку.       И сердце билось так сильно, что под тонким платьем, призванным не защищать от холода, а привлекать посетителей и постояльцев, и потому состоявшим почти сплошь из одних только вырезов, быстро и сильно колебались высокие девичьи груди.       — Господин, м-мни-э та-ак-кх-х… плохо… — задыхаясь, прохрипела она — Ш-што вы мне дали? А-а за-а-кх-ем?       — Ничего, сейчас тебе будет легче. Давай выйдем на свежий воздух, дорогуша. — холодным и спокойным голосом произнёс знатный господин, стальной хваткой беря Даренну под руку и выводя на свежий морозный воздух.       Никто и ни в чём его не заподозрит. Он увидел, что служанке стало плохо, и он вывел её не свежий воздух.       Если её стошнит, будет лучше, если это произойдёт не в таверне, не перед ужинающими постояльцами, и не у всех на виду, а где-нибудь в укромном месте. Зачем же портить окражающим аппетит такой, хм, неприятной сценой?       Про то, что самым неприятным для всех, а для кое-кого и особенно, здесь будет скорая смерть одной маленькой и навязчивой девицы, Сибби не говорил. И даже не думал. А что там думать, если это что-то само собой разумеющееся?       А мужчина, ведущий шатающуюся девицу в отрытом наряде трактирщицы в укромное место, ни у кого подозрений не вызовет. Или он подпоил её, чтобы она стала сговорчивей для совместной ночи, или просто проводит её в уборную после того, как они выпили вместе.       Многие девочки так делают, чтобы в таверне лучше продавалось самое плохое и невкусное вино. Потому что как устоять и не сделать новый заказ, если рядом с тобой пьёт такая зажигательная красотка, да ещё и полуголая? А эта, наверное, ещё работает в заведении не так давно, вот и не привыкла. Ничего особенного.       За задней стеной таверны, там, где начинался густой чёрный лес, никого не было, кроме диких зверей, в такое время ещё не вышедших на охоту, а Луны спрятались за тучи. Так что всё складывалось как нельзя лучше. С вечера намело тонкий слой снега, и теперь он призрачно светился под низким и сероватым небом, освещая дорогу.       Сибби повернул шатающуюся и почти падающую Даренну к себе лицом, прижал к шершавой стене, покрытой снегом, и резким движением зажал ей нос и рот, чтобы она не могла дышать.       Тело девушки выгнулось, она слепо зашарила руками по брёвнам, случайно нашаривая руки своего убийцы и слабо царапая их, как тонущий новорожденный щенок.       Её глаза, кажущиеся в темноте огромными, бездонными и чёрными, выкатились из орбит. От недостатка воздуха лёгкие горели, и когда её стошнило, отвратительная тёплая жидкость с мерзких вкусом лавиной хлынула в лёгкие, вспыхнувшие от сжигающего их огня, сжавшиеся в последнем жестком спазме.       Несколько секунд тело девушки судорожно содрогалось в руках знатного господина, чьего имя Даренна даже не узнала, словно останавливался древний сломанный автоматон, а затем свет окончательно померк и она упала в тень, закатив выпученные глаза. По подбородку медленно стекла тёмная струйка, густая и пузырящаяся.       Всё было кончено.       В медленно холодеющую, безвольную руку, напоминающую кусок разваренного остывшего мяса, Сибби аккуратно вложил открытую и пустую бутылочку, всё содержимое которой он перед этим заставил выпить Даренну.       Вот, так-то лучше. Когда её найдут, — если её здесь вообще найдут до весны, — то решат, что она сама купила «дурь» у проезжего каравана, выпила, а потом умерла. Зачем выпила и отравилась? А зачем люди и не только вообще травятся! Она отравилась и умерла — у неё и спросите.       Сибби ушёл, не оглядываясь. Осмотревшись вокруг, он долго и с омерзением мыл испачканные руки под проточной ледяной водой, пока от ледяной воды они не онемели и не потеряли всякую чувствительность.       В ночной чуткой тишине, нарушающейся только шорохом снега, хлопанием крыльев ночных птиц, воем волков где-то неподалёку и тявканием лисицы, учуявшей кролика, под лунной дорогой по голубоватому снегу послышался приближающийся стук копыт.       На чёрном коне с горящими огнём глазами мчался всадник в чёрном. Он спешился около неподвижно лежащей девушки, оттёр ей лицо от вытекшей рвоты, затем поднял её на руки и бережно усадил на угольно-чёрную лошадь.       Но это всё происходило уже не с ней.