Простолюдинка и принцесса

      Мавен Чёрный Вереск сидела на балконе своего дома в Рифтене и смотрела куда-то вдаль, — туда, где заканчивается город и где начинаются поля, подёрнутые, как туманом, золотой осенью.       Она думала о множестве разных вещей, но при этом не могла остановиться ни на одной: должно быть, бокал золотистого алинорского тоже помогал ей в этом.       Мавен вздохнула: как-то так сложилось в последнее время, что ни на кого нельзя было положиться, никто и ни с чем ей не помогал, и если кто и должен был всё делать, так только она сама. Но если раньше ей это или казалось совершенно нормальным, или даже нравилось, то теперь вызывало время от времени глухое раздражение и смутную, щемящую тоску.       Стареет она, что ли?       Стареет в этом большом и богато убранном доме, в окружении роскоши и золота, и с видом на вечный золотой лес за городом.       Или — в поместье Чёрных Вересков, неважно.       В окружении золота, ценных бумаг государственной важности, интриг, сплетен и заказов от Тёмного Братства — и для него же.       Артефактов и переписок, чернильниц и волшебных перьев, то ли верных, то ли насмерть испуганных слуг — и тупых наёмников, которые от нечего делать обсуждают своих девок или охотятся за курицами.       Но нельзя уйти от старости, нельзя убежать от смерти. Можно просто получить отравленнный клинок в спину, можно умереть на бегу.       И жизнь не закончится — это закончится она, Мавен. А когда она закончится, то ни одна звезда не погаснет, и все те, кто был с ней связан и кто так или иначе жил благодаря ей, продолжат жить и без неё.       Потому что, что друзья, что враги, что родные, что чужие — они все живут независимо от нас. И когда мы думаем о важности нашего присутствия в их жизни, мы просто утешаем себя мыслью, что они без нас не обойдутся.       Не проживут наши близкие без нас никак, и уйдут по лунной дороге вслед за нами, окликая даже по дороге в Этериус, чтобы мы, не дай Восемь, не заблудились.       А мы сами или не умрём и будем жить вечно — или же они все умрут вместе с нами. На меньшее мы-то точно не согласны!       Или же ей, Мавен, просто хочется любви.       Хочется, чтобы и у неё тоже кто-то был, чтобы можно было хотя бы в мыслях прижаться к кому-то — и наконец перестать быть сильной. Потому что любой, даже самой властной, сильной и могущественной женщине хочется, чтобы и её тоже любили.       Но у неё больше нет любви. Больше — или просто нет. Да и была ли? Сердце хочет верить, что да; а разум говорит, что нет.       Но зато любовь есть у её дочери, Ингун. И она не сможет обойтись без помощи своей матери. А значит…       Что оно именно значило, — не могла бы сказать даже сама Мавен, но от этого осознания в груди стало как-то тепло.       «Ничего, мы ещё поживём. — подумала она, словно в предвкушении и её собственных тёплых осенних деньков — Мы ещё повоюем.»       Ну, и что, что время идёт — оно точно так же идёт и для молодой Ингун, которая, признаться, тоже не молодеет. А как, если не с возрастом, приходят сила, ум, жажда жизни и точное знание того, что и как делается, на что тратится — и во сколько обходится?       Откуда-то снизу донеслись брань и крики, шум борьбы и звук разбитой слюды.       Послышался звук, словно бежало несколько человек, и их шаги гулко прогрохотали по качающемуся деревянному настилу. Затем послышался короткий вскрик, громкий всплеск, чей-то грубый смех — и всё наконец стихло.       Что там могло произойти? А Восемь знают, что это было: а кто вообще сказал, что все странные, страшные и пугающие вещи происходят только под покровом ночи?       Ночью происходит только то, что не нужно знать никому, — или когда у кого-то есть шанс увидеть вовремя и спастись, поэтому лучше подкрасться и напасть в темноте. А тогда, когда даже ты сам действуешь скорей наощупь, ты точно не промахнёшься.       Внизу открылась и гулко хлопнула дверь.       — Покайтесь! — раздался голос проповедника — Покайтесь и услышьте голос Мары!       Он продолжал говорить что-то ещё, но его голос потонул в грубом смехе и неприличных выкриках.       — Что вы делаете?! — снова послышался голос проповедника, но какой-то растерянный и испуганный — За что?       — Да я этими лис-с-с-стками да-ж-же хво-с-с-ст подтирать не буду! — послышался рассерженный шипящий голос какой-то аргонианки.       А так-то… Что день, что ночь — всё едино. И не все бодрствуют днём, — и не все ночью спят. В Рифтене это знают даже маленькие дети. Те же сироты, например. Хотя…       Нет, Мавен вовсе не была всезнающей, даже в пределах её родного Рифта, но вовсе не потому, что что-то мешало ей всё видеть, всё слышать и всё знать. У неё были глаза и уши повсюду, а некоторые полагали, что у Чёрных Вересков очень длинные руки, но дело было ещё и просто в том, что можно было бы назвать человеческим фактором.       В Тамриэле таких слов не было, — но явление от этого не пропало. Да и вообще, мало чему нужно название и точное определение для того, чтобы стать реальным — и чтобы существовать.       Мавен было просто скучно следить одновременно за всем, а также чувствовать, как живёт Рифтен, этот огромный, больной и прокажённый орган, как медленно бьётся и никак не может остановиться его старое и изношенное сердце.       Конечно, она не боялась испачкать руки, если была необходимость, в том числе и в крови… Но жить, чувствуя и зная каждый день и постоянно, как город рядом с ней и вокруг неё всё время живёт, умирает, бьётся в агонии, затем снова воскресает и никак не может умереть…       Нет уж, увольте! Она не жрица и не целительница. Молиться, помогать и спасать — это не к ней.       Безразличие. Вот так можно было охарактеризовать то, что женщина испытывала большую часть времени ко всем тем, кто не мешал ей жить или добиваться того, что ей было нужно — или кто не был нужен ей лично.       Мавен поморщилась: Рифтен жил своей обычной жизнью, и ничто не могло изменить его, равно как и повернуть течение под мостами вспять. И ей совершенно не хотелось погружаться на самое дно этой жизни, как на дно одного из каналов с тёмной ночной водой.       Потому что есть вещи в жизни, которые больше предназначены не для живых, а для покойников.       А ей ещё жить и жить. И умирать она, Мавен Чёрный Вереск не собирается.       В Рифте вообще много кого, кто может, а то и должен умереть раньше неё.       Из-за туч снова вышли и осветили всё призрачным светом Массер и Секунда.       Где-то неподалёку журчал ручей и задумчиво, вкладывая всю душу, пела для кого-то ночная птица. Вряд ли она пела для нас, — но не потому, что чувствовала, что ценитель прекрасного в моём лице занимается, скажем так, не вполне обыденными и законными вещами.       Хотя… После того, что случилось ещё в Хелгене, когда я искала и наконец нашла моего Довакина, «славного героя древности», да и потом, начиная от таинственной смерти Анис и заканчивая моей разборкой с сумасшедшим «папашей», вряд ли меня можно было спутать с испуганной и законопослушной селянкой.       Обычной крестянкой, которая чуть что — сразу зовёт на помощь стражников, хоть пролетит мимо дракон, хоть посмотрит кто-то на её сладкий рулет, выложенный на подоконник остывать, хоть сосед пнёт её курицу.       Нет, стражников я звать не буду. И вообще, в ближайшее время вряд ли позову, — вайтранских и ривервудских-то уж точно.       Почему-то сразу вспомнилось, как я освобождала своего друга по пути в Вайтран, когда у меня за спиной маячил «папаша», как инструктор по выживанию в дикой природе. А где-то неподалёку, выполняя роль группы поддержки, ломился медведь.       И, хотя трупы и стражников, и мародёров были не то уничтожены, не то изуродованы огнём и двемерским маслом в качестве катализатора до неузнаваемости, осознание того, что так «по-человечески» не делается, оставалось по-прежнему со мной.       С одной стороны — я тогда, как ни крути, с молчаливого согласия Эмбри нарушила закон. Про то, что вряд ли я просто спокойно смотрела бы, как моего друга ведут под конвоем в вайтранскую тюрьму, если бы Эмбри был против, я как-то не хотела думать.       А с другой — выходит, я теперь настолько крутая, что могу разбираться с проблемами самостоятельно, не зовя не помощь и не примеряя на себя роль испуганной девицы в беде.       Ага, девицы, у которой время от времени отрастает хвост, — но это уже мелочи.       Свобода самовыражения, вроде пирсинга в пупке, крашеных в розовый цвет когтей, фиолетовой шерсти, тьфу, волос, и прочее.       Не слышали, нет? И правда не слышали?       Ох, скорее бы Фарвил пришёл в себя, потому что я мало того, что беспокоюсь за него, так мне без моего друга и просто одиноко. И вообще, с ним было не так страшно, хотя он сам-то уж точно не воин.       Как показывала практика, — пнуть врага теперь могла уже я сама.       Не как великан, конечно, — но всё равно, неплохо. Отличие было в том, что я-то была вполне нормального роста, симпатичной и черноволосой худощавой имперкой лет восемнадцати. Интересно, а если где-нибудь на столбах будут расклеены объявления с моими фотографиями и подписью «Их разыскивает полиция», меня можно будет узнать или нет?       Конечно, здесь нет никаких фотографий, — но интересно, а кто тогда делает, скажем так, портрет разыскиваемого преступника?       Фотоаппаратов нет — а потому и не возникнет вопрос о том, была ли Амалия фотогеничной и какой она была на паспорте. Но вопрос «А как в Скайриме ловят преступников, а также тех, кто на них очень сильно похож», оставался открытым.              Ну, Амалия выглядела, как самая обычная юная девушка, чисто и опрятно, но скромно одетая — к сожалению, о том, как одеваются местные модницы и что сейчас считается красивым и дорого-богатым, я не знаю. Но её внешний вид не внушает ни беспокойства, ни подозрений. Ну, кто в здравом уме заподозрит такую цыпу в чём-то незаконном — или хотя бы странном?       Фарвила о таком спрашивать, я думаю, не стоило, — он сам в своё время тоже считался преступником, хоть он никого и не грабил и не убивал. Просто-напросто решил ограбить музей, говоря современным языком, потому что иначе чем можно назвать двемерские руины в Сиродиле?       Он просто хотел, чтобы и у него тоже были друзья, — а друзья то ли отправили его в ловушку, то ли отправили его одного в засаду, где ждали их самих… Короче, бросили его в беде и вряд ли потом сильно о нём переживали.       С одной стороны — музеи грабить так-то плохо, но если ограбление — это просто посещение старых двемерских руин по настойчивой просьбе тех, кому ты доверяешь больше, чем себе? И за такое уж точно казнить невозможно; но факт остаётся фактом: с будущим Довакином и спасителем чуть ли не всего Нирна я познакомилась именно в хелгенской тюрьме.       Лошадиные копыта продолжали мерно стучать по грунтовой дороге.       Лошади было плевать на закон, на модные тенденции, на чью-то фотогеничность и внешний вид, равно как и на то, во что одеваться. Потому что лошади ещё никогда и ни во что не одевались, насколько мне было известно. Да и вообще, как оказалось, быть лошадью — это круто.       Звёздочке не нужно было объяснять дважды, в случае чего, она всегда могла с готовностью взять ситуацию в свои копыта, она не боялась и не паниковала. Оставался только один вопрос: как Эмбри удалось получить или воспитать такую умную и хладнокровную лошадь?       Или здесь, в Тамриэле, все лошади были такими? Раньше-то мне, насколько это известно, ходили бить дракона… А эта, интересно, тоже может? Вот только видеть дракона лично мне сейчас совершенно не хотелось, — и я предпочла бы, чтобы кто-то рассказал мне всё словами. Ну да, по старинке. Через рот. А лошадь-то, насколько мне известно, разговаривать не умеет! Только ржать может, — правда, как мне кажется, строго по делу.       В какой-то настороженной, вынужденной тишине мы наконец добрались до нашего нового дома, который уже появился из-за деревьев и чернел в неровном свете Лун, как какое-то таинственное и заброшенное место. Чем-то напоминало дворец вампиров из фильма ужасов, но я от комментариев вслух предпочла воздержаться.       «Да оно и есть таинственное и заброшенное! — одёрнула я саму себя — До того, как меня нашёл в лесу гонец, вряд ли там кто-то жил. Вполне возможно, что вообще никто; надо будет потом как-то разузнать, чей это вообще был дом и почему он перешёл по наследству Амалии.»       Почему-то не к месту вспомнилось моё детство, тогда ещё Машеньки, — вернее, только его часть. Например, — то, как взрослые приучали меня к мысли, что у меня ничего своего нет. Интересно, чего они этим хотели добиться? Точно не знаю, но вряд ли чего-то хорошего.       Может, хотели с детства втолковать, что у кого сила и деньги, тот и ценнее. А остальные должны просто молчать и не отсвечивать.       Их место в семье и в доме — у параши там, где всегда льётся вода. И вообще, они — слабое звено.       У нас, правда, получилось не совсем так, — но мои отец и мать довольно быстро разошлись, по крайней мере, когда я была уже не такой уж и маленькой, а мать была то ли демократичной, то ли равнодушной. По крайней мере, большую часть времени мы просто спокойно жили рядом и не слишком-то отравляли друг другу жизнь взаимными ожиданиями и требованиями.       От Маши требовалось только не стать наркоманкой, не сидеть без работы, не забеременеть до семнадцати — и не умереть.       От моей матери — не слишком-то лезть ко мне и дать свободу, как неотъемлемое право каждого свободного от рождения гражданина.       Вообще же, как я поняла, в семьях зачастую бывает такое, чего даже в бразильских сериалах не показывают. Да уж. Даже в волчьей стае такого нет. Чем больше узнаю людей, тем больше люблю волков.       Кстати, где там сейчас Стая? Как они там? Конечно, вряд ли их кто-то мог в наше отсутствие обидеть, да и как я могла бы защитить их и спасти одна… Но если клан Серебряной руки вернётся? Или уже вернулся?       — Чёрт! — прошептала я, устыдившись даже перед самой собой — А я ведь тогда не помогала банду Серебряной руки бить. Стыд-то какой… И сейчас ещё на полном серьёзе себя защитницей чувствую.       А куда делся Кодлак? Надеюсь, реальный мир и правда отличается от игры и Старик жив. Потому что в Совнгард ему ещё рано. Он нам нужен и здесь.       Зато теперь — полюбуйтесь! — сколько у меня всего есть. И не только проблемы. Хотя… Проблемы тоже имеются.       Но я думаю, что и с этим справлюсь; вот только вряд ли прямо сегодня, на сегодня и так ещё дел полно, а день уже почти закончился. К сожалению, я так пока и не научилась правильно определять время без часов. Вот этого-то в Тамриэле и правда не хватает. По крайней мере, мне.       Я обернулась назад, на своих спутников, сидевших и лежавших в повозке у меня за спиной, и вздохнула.       Конечно, хотелось бы поговорить с ними, уже хотя бы для того, чтобы разбавить это молчание, лесную тишину, ставшую даже меня какой-то давящей и неуютной… Но как разговаривать с теми, кто тебе не ответит?       Фарвил, похоже, сейчас уже просто спит, будучи под солью под зельями; надеюсь, потом, когда он придёт в себя, мы сможем поговорить хоть немного, и хоть о чём-нибудь. И так сильно захотелось сказать ему что-то вроде «мне тебя так не хватает» или «я за тебя переживаю», как будто это и так не понятно. И безо всяких слов.       От неожиданной ассоциации, пришёдшей мне на ум, я хихикнула. Тихо, чтобы не шуметь зря, — ночное лесное путешествие, как ни крути, давит даже на нервы вервольфа, да и вообще, разговаривать с самим собой — это разговаривать с хорошим человеком, ну, или волком…       Помнится, был такой анекдот: ночь, парочка занимается любовью. И вдруг она спрашивает: дорогой, а ты меня любишь? А мужик ей и отвечает: а я сейчас что делаю?       Вроде как я тоже, как тот мужик из анекдота, словам предпочитаю дело — и «люблю» не словами, а конкретными делами. Но вспомнить всё равно почему-то было смешно.       А вот смеяться с самим собой — как это назывется? Да и не факт, что мои спутники прямо ничего-таки и не заметят и не поймут, пусть даже они и временно не могут разговаривать. Вдруг они ещё подумают, что я какие-то даэдровы козни строю под собственный смех, или просто над ними смеюсь.       Странный пленник, освобождённый из подвала Эмбри, смотрит кукольным взглядом куда-то в пустоту и вообще не факт, что понимает, кто он и где вообще находится.       Ну, по поводу того, где он и правда находится — не факт, что на этот вопрос могла бы ответить и я сама, уже потому, что ни навигатора, ни указателей здесь нет. Да и это не город, чтобы на каждом шагу указатели стояли.       Фарвил просто лежит и никак не показывает того факта, что он пришёл в себя, — надеюсь, потом, когда мы приедем к нам домой, он будет в том состоянии, в котором можно писать завещание. Нет, не в смысле, что он будет умирать, а в том, что он будет в ясном уме и твёрдой памяти, вроде бы так говорилось?       Обнаглевший некромант, которого я совсем не героически оглушила перед этим картофелиной, уже давно пришёл в себя и, скорее всего, успел раскаяться если не в том, что вообще некромантом стал, то в том, что решил на нас напасть.       И, не знаю, почему, но меня его недобровольное и, как ни крути, так-то опасное соседство не радовало. А то и просто напрягало. Не каждый же день берёшь кого-то в плен и скручиваешь, как тюк с бельём, а потом везёшь куда-то!       А что потом? Как мне теперь от него избавиться? Сломать его волю? А как? Да это и плохое дело, так-то! Раньше Мария не связывала, не лишала свободы и не похищала никого. Но её и не пытались убить. И что мне теперь, полицию вызывать? А здесь, в Тамриэле, «ноль два» тоже бесплатный?       «Как будто объект твоих размышлений очень уж хороший. — скептично прокомментировал внутренний голос — Дашь слабину, — и когда он убьёт вас всех, не приходи ко мне жаловаться!»       Перевоспитать? Взрослого человека со, скажем так, устоявшейся жизненной позицией, который уж точно постарше Амалии будет? Так он не маленький ребёнок. Гипнозом лечить, ага. Или отправить к психоаналитику, чтобы тот прорабатывал с ним травмы его детства.       Некромант как раз всё отлично слышит — а если и не слышит, то хотя бы прислушивается и пытается понять, куда его везут, и строит предположения по поводу своей будущей судьбы.       По шороху и звукам возни я понимала, что он сейчас отчаянно пытается освободиться; не знаю, плела раньше императорская дочка придворные интриги или нет, но узлы она умела завязывать не хуже матроса.       Интересно, мне стоит пытаться узнать, где она вообще научилась такому искусству — или нет? Или, может, пусть оно лучше так интригой и загадкой и останется?       Я вздохнула. Да уж. Говорят, что женщина должна быть загадкой, — но почему-то никто не говорил про то, что должна ли женщина быть загадкой для самой себя! А то меня некоторые умения и способности Амалии слегка так пугают, по правде говоря.       По поводу того, что я потом со своим пленником буду делать, мы с ним, сами того не зная и совершенно не желая, были полностью солидарны: он не знал — и я тоже. И посоветоваться мы друг с другом тоже не могли. Так-то его связала я… но, по факту, ещё неизвестно, кто и кого на самом деле поймал.       «Прямо как в анекдоте про старика-молодожёна и его юную жену. — некстати подбросил к сведению внутренний голос — Слова «старого молодого мужа»: что же теперь делать? Я не помню — а ты не знаешь!»       В этот раз смешно не было, — и попытка внутреннего голоса развеселить меня не удалась. Не помнить здесь было просто некому, — а «кто виноват?», «как быть?» и «что делать?», не знал никто.       И если некромант, скорее всего, не ждал от судьбы ничего хорошего, то я просто не знала, что мне с ним теперь делать. Что хорошего — что плохого.       Нет, развязать его, обнять и извиниться — это не вариант.       Развязать и отпустить на все четыре стороны — не вариант тоже. Потому что не факт, что он сначала не отомстит нам всем, а в особенности, мне, — и за картофелину, и за пленение. А вот мести мне почему-то и не хотелось. Ничьей. Ну, вот абсолютно.       Или — где гарантия, что освободившийся некромаг просто не сделает, собственно, то, ради чего он и вылез тогда нам навстречу из леса, как мучающийся бессонницей медведь-шатун из берлоги. И ведь не спросишь у мерзавца что-то вроде «а ты точно будешь хорошо себя вести?» У мага, не у медведя.       Ага, так он тебе правду и скажет! А если и уйдёт, — то живи потом и помни, что где-то поблизости обиженный на весь мир одинокий некромант бродит. И плевать, что больше, чем на весь мир, он будет обижен на тебя: никогда раньше не слышала про злодеев, которые могли бы угрызться совестью и перевоспитаться за пятнадцать минут.       Такое только в детских мультиках бывает, — и то, только потому, что примерно пятнадцать минут каждая серия и идёт.       Убивать его — тоже не вариант. Вернее, то был вариант, который даже не рассматривался; одно дело — убить кого-то в бою, защищая себя или кого-то из своих. А вот как убить безоружного и связанного, который даже кричать не сможет? Не знаю, проделывала ли раньше такое Амалия, — но Маша точно никогда и никого не убивала.       Я прислушалась к своим ощущениям — и по ледяной дрожи, продравшей меня по спине, я поняла, что и Амалия не убивала беззащитных тоже. Хорошо хоть, мы с ней в этом вопросе были полностью солидарны.       Потому что что-то мне подсказывало, что, думать о чём-то позитивном и добром, а-ля «и не будет зла на Земле» и внезапно понять, что «добро должно быть с кулаками, копытами и бородой» — это вообще-то так себе.       На раздвоение личности больше похоже. И попробуй потом докажи, хоть кому-то, хоть самой себе, что личность у меня одна — только не факт, что без установившихся обновлений. Несовместимых. С… чем-то.       Карин не всегда мечтал быть признанным боевым магом, хотя магию он изучал чуть ли не с детства, — но делать из этой своей, скажем так, способности, своё признание он не стремился. Ещё меньше — ему хотелось быть на службе императора или какой бы то ни было другой.       У него всегда было тонкое чутьё как на перемены, которыми можно было воспользоваться с определённой выгодой для себя, так и на перемены, которых надо было во что бы то ни стало избегать. Но не сказать, чтобы они ему так уж сильно нравились. Всегда надо было быть наготове.       — Дети, не отходите далеко от дома! — говорила мать, когда Карин и все его многочисленные братья и сёстры выходили куда-нибудь — Не забывайте, мы живём в лесу, а лес — это опасность!       В то, что опасность — это сама жизнь и что что в лесу надо бояться отнюдь — или не только — диких зверей, родители знали уже давно. Дети узнали это чуть позже.       То ли взрослые не хотели их травмировать, то ли просто не успели, решив, что придёт время, и их малыши — для родителей дети зачастую остаются маленькими ещё долго, даже когда уже вырастут — сами узнают, насколько Тамриэль — опасное место.       И что в Нирне, должно быть, тоже иногда было бы лучше и просто не родиться.       Так думал отец, вернувшись однажды, как он говорил, с охоты, весь израненный и в порванной броне, — о том, что тогда произошло, детям он отказался рассказывать, так, что Карин, на правах старшего, рассказывал сёстрам и братьям, что отец встретил медведя.       О чём он тогда разговаривал со своей женой за плотно запертыми дверями — остаётся загадкой. Но даже после этого странного происшествия большая семья продолжала жить, как раньше и как ни в чём не бывало.       По крайней мере, взрослые старательно делали вид, что ничего не произошло: не хватало ещё детей пугать, когда и сами взрослые напуганы и не знают, что произойдёт не то, что завтра, но даже сегодня вечером!       Дети были ещё маленькими, но смутно понимали, что в лесу опасно: они почти никогда не бывали в городе, а потому на полном серьёзе считали, что весь Нирн состоит только из дремучего тёмного леса, где стоял их дом.       А времена были странными. Времена были страшным и смутными.       Люди уходили в лес, к зверям. Звери выходили из леса к людям.       Карин не знал, чем занимались его родители, но жили они определённо осторожно и тихо. Спать ложились рано, при свете двух Лун и иногда — лучины. И даже в трудные времена, которые у всех были свои, всегда ужинали хорошо — и мясной похлёбкой.       По ночам, окутанные багрово-кровавым туманом, вставали Массер и Секунда, как две злые Луны, чьи рога были обращены вверх.       Конечно, мало кто мог сказать, что он видел лунное затмение, — но зато находилось множество толкователей, охотно объясняющих, что это значит. А сами рогатые Луны… это было скорее из главы сказок и легенд под названием «Никто не видел! Но все знают.»       Из-за нездоровой обстановки, в которой многое происходит, в том числе и при детях, которым всё равно никто не рассказывает, — банально из-за спешки или чего-то ещё, постоянного страха, ночных шорохов и шумов, причиной которых были отнюдь не мыши в погребе и не дикие звери, вышедшие к человеческому жилью, Карин быстро повзрослел.       Он рано начал замечать, что в старом погребе, где родители хранили всякие припасы, не всегда были только злокрысы. Потому что от них не будет такого шума, — и они не будут пытаться открыть изнутри тяжёлый люк.       И что в камине, который родители иногда не разжигали даже в холода, не всегда горят только дрова или старые испорченные книги и бумаги.       На болоте, неподалёку от их дома по ночам иногда бывали странные огни; но почему иногда они выходили по ночам к их дому — и были какими-то непривычно яркими?       Если детям многое рассказывают — они становятся любопытными.       Если детей учат собственным примером — они становятся доверчивыми.       Если от детей многое скрывают, а то, что не удалось скрыть, не пытаются объяснить — они становятся любопытными, недоверчивыми и самостоятельными.       А что делать, если никто не учил тебя тому, что такое добро — и что такое зло, как их различать, когда никто не уверен, есть ли на это время и безопасность? И что делать, если ты слышал слово «умер» и «смерть» даже чаще, чем «какой ты хорошенький» и «наш любимый малыш»?       «Малыш» быстро вырастет — и рано перестанет быть малышом. А потом, живя почти всё время в страхе, научится или этим страхом управлять — или попросту не бояться.       В Тамриэле дети вообще взрослели очень быстро, — и если детство было очень коротким, но подросткового возраста вообще не было. Так, что пятнадцатилетний Карин Лорт был признан достаточно взрослым для того, чтобы отправиться в коллегию Винтерхолда, расположенную в северной части Тамриэля.       — Приехали. — произнесла я как можно более обыденным голосом, когда повозка остановилась прямо около двери «родового поместья».       Ну, не то, чтобы мне было что сказать… Но и сказать было нечего — и молчать не хотелось.       — Это наш новый дом. — произнесла я, чувствуя себя тётей Кошкой из известного мультфильма.        — Вот это стол, — на нём сидят. Вот это — стул, его едят. — добавила я и глупо хихикнула.       Ага, а вот это — голова, ей думают.       И как же это я раньше не додумалась! Ну же, Машутка, придумай что-нибудь толковое! Или бестолковое, всегда можно утешиться мыслью, что твои трое… спутников пока что и так не могут. Утешение — зашибись.       Очевидно, я перенервничала гораздо сильнее, чем мне казалось изначально. Ну, да и ладно. Прибытие к нам домой, которое я оттягивала, как могла, примерно как получивший очередную двойку двоечник не спешит идти после школы домой, наконец свершилось.       Связанный некромант, лежащий в повозке, протестующе замычал, извиваясь так, словно он лежал на чём-то раскалённом, и его одежда, да и сама кожа вот-вот начнут дымиться и займутся пламенем.       Очевидно, ему прибытие «домой» не нравилось тоже, но совершенно по-другим причинам.       Потому что если для меня «дом» означал немедленное решение всех вопросов одновременно, то для него, в его представлении, это означало немедленное отправление в Этериус. Ну, или медленное, неизвестно ещё, что будет мучительней и страшнее.       На короткое мгновение я словно увидела всё происходящее с его стороны — и содрогнулась.       Словно вокруг меня плясали полуголые черти с манящими кубиками пресса и блестящим обнажённым торсом, и пахло горящей серой. Кто сказал, что смерть — это что-то такое недоступное, далёкое и запредельное, и обязательно экзотичное?       Для кого-то на смерть похоже и просто путешествие в повозке, а сама она вполне укладывается в слово «дом», как вампир в гроб перед первыми лучами Солнца.       Сделав вид, что так всё и задумывалось, а именно — состроив морду кирпичом, — я открыла дверь дома и прошла внутрь, чтобы убедиться, что там никого и ничего нет, что помешало бы нам собственно жить. И в этом доме, — и просто.       Не найдя ничего такого, зажгла и поставила свечи на старый крепко сколоченный стол и запылённый комод, видевший ещё, наверное, Уриэля Септима. Ладно, субботнюю уборку завтра устрою, хотя завтра не суббота будет, но всё равно.       Покончив с освещением, я осторожно перенесла связанного некроманта в пристройку, находившуюся рядом с домом и, очевидно, выполняющую роль летней кухни, и устроила его на деревянной широкой кровати. Надо будет потом и постельными принадлежностями заняться… Да и вообще всем заняться!       — Я скоро вернусь. — сказала я своему пленнику, избегая смотреть тому в глаза, и вышла, прикрыв за собой дверь.       С некоторым удовольствием отметила, что светловолосый незнакомец выбрался самостоятельно и теперь стоял рядом со Звёздочкой, полуосмысленным взглядом внимательно рассматривая её морду. Конюхом он раньше был, что ли?       — Это — лошадь! — сказала я, показывая на лошадь, которая не сделала фейспалм только по той причине, что у неё были копыта — Её зовут Звёздочка. А тебя как зовут?       Звёздочка фыркнула и тихо, насмешливо заржала. Кажется, я тоже поняла, что именно только что ляпнула, но было уже поздно: лошадь оказалась умнее своей недохозяйки — и теперь открыто ржала надо мной, как… лошадь. И почему только мне казалось, что самым умным человеком в нашей компании была именно она?       — Как хорошо, что ты уже пришёл в себя! — вокликнула я, видя что Марен уже проснулся, и с трудом сдерживясь, чтобы не броситься ему на шею — Как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит?       Вроде бы совершенно обычное поведение, обычный вопрос… Но почему-то мой приятель посмотрел на меня так, словно я задала ему какой-то серьёзный вопрос на засыпку?       — Мария… — тихо сказал он — Я хотел попросить тебя… Можно мне побыть с тобой ещё хоть немного? Перед жертвоприношением?       За всем этим с пониманием и сделанными выводами следила Звёздочка.       «Сумасшествие заразно. — думала лошадь — Сумасшедшие сбиваются в стаи.»       И у меня было ощущение, что в ближайшее время я точно не смогу её переубедить.       Потому что получалось как-то странно, что я-то сама была очень хорошей, — но вот репутация у меня отчего-то была плохой. Магия, не иначе.