Простолюдинка и принцесса

      Воцарилось молчание.       Было бы действие в каком-нибудь фильме или в телевизионной передаче, даю мышку своего старого компьютера на отсечение, там обязательно вмонтировали бы ночную тишину и столь любимый моему провинциальному сердцу стрёкот сверчков.        — … А кто ты? — мне ничего не оставалось, как повторить первую фразу Хадвара из Хелгена, которую отлично помнят все игроки и которая, при ближайшем рассмотрении и осмыслении уже не казалась мне такой уж и невинной.       То, что в своё время надоело мне до зелёных скампов и что я в последующих прохождениях научилась обходить с помощью магических модов, при личном и довольно близком знакомстве показалось мне совсем не тривиальным.       Представьте себе, что вас загребли по делу или не по делу вместе с братьями Бури, потом долго везли и в конце-концов привезли в Хелген, причём долгий путь наверняка был безо всяких удобств и условных удобностей, которые так милы и нашей душе, и прежде всего бренному телу, которое само себя таковым не считает. И лично я не стала бы развязывать руки мятежникам во время привалов, по той простой причине, что мне бы не захотелось изучать на собственной шкуре приём «заши-бу», — да и сама последующая казнь просто за компанию тоже оптимизма и радости не добавляет, даже независимо от того, как именно нас и доставили на казнь. В игре-то — это просто со временем надоевший и набивший оскомину момент, игровые реалии, придуманные разработчиками «Бесезды», и там всегда знаешь, что с тобой ничего не случится.       А потом из-за туч обязательно выглянет Солнце, дракон улетит, потому что за него уже давно всё решили разработчики, а скайримский повстанец или не менее крутой имперский писарь спасут вас и отведут в безопасное место, попутно освободив вам руки и снабдив всем нужным и ненужным. А потом всё будет хорошо… обязательно будет хорошо — потому что как оно ещё могло быть иначе?       Все знают, что никто и никогда не станет играть в непонравившуюся игру.       Но зато все будут жить непонравившейся им жизнью, особенно если есть риск исправить эту самую жизнь только одним способом — радикальным. Жизни нет — и не нравиться больше нечему.       Да и некому.       Интересно, а в Скайриме самоубийцы были — или просто разработчики решили опустить этот момент? Ну, типа, «какие-то там киты в доме» и прочее, оскорбление чувств верующих и неверующих одновременно, — а ещё то, что в игру будут играть и дети? Ну-ну. Смотрите — и учитесь. Или не учитесь. Я вот раньше, например, тоже не училась, а в «Скайрим» заходила после работы каждый день, вернее, вечер. Только вот как-то уж сильно обученной я себя от этого не ощущаю. Или это нормально, что как только ты поумнеешь, ты перестаёшь ощущать собственный ум и как особо выдающийся, и вообще как таковой?       Я зажмурилась, потёрла глаза, потом открыла их. Ущипнула себя за руку. Посмотрела по сторонам.       Вот уж точно, — нет, извини. Ничего. Ни всплывающих подсказок, ни командных строк, ни окон с инвентарём или выбором оружия, брони и заклинания.       В своём мире я всегда была самой обычной женщиной — и сейчас в теле попаданки я тоже была самой обычной женщиной.       Раньше оно мне было как-то норм… а вот теперь то же самое обстоятельство жутко мешало и не нравилось.       От осознания, вернее, воспоминания того, как именно могло быть иначе, и было бы, и будет потом, да и вообще ото всех этих грамматических упражнений мне показалось, что меня бросило в жар и озноб одновременно, а по спине словно прокатился колючий ком мокрого морского песка.       Мы с моим эльфом лично убедились в том, что, собственно, может произойти — да и происходит, когда ты оказываешься не в то время и не в том месте. Да и каким-то образом оказываешься совсем не тем, кем надо было. Не для того, чтобы кому-то понравиться, а просто чтобы не влезть в неприятности ещё больше, до самой критичной отметки.       Что ж. Будем надеяться, что он хотя бы не разбойник, хотя… Все те разбойники, которых я до сих пор встречала в игре, были как-то покруче, пободрее и поборзее его. Да и сильнее физически, даже независимо от уровня… игрока. С настоящим разбойником, даже если он ещё и оружие путём в руках держать не научился, но уже твёрдо решившим, кем он станет, когда вырастет, а именно — нарушителем порядка, того, что с непонятным Довакином уже произошло за кадром и свидетелем чего я уже стала, такого не случилось бы ни за что. Да и вёл бы он себя тоже как-то… погероичнее, что ли, насколько, конечно, понятие героизма применимо к среднестатистическому скайримскому бандиту. Или здесь мир настолько суров, что все немытые разбойники с чумазыми и разрисованными физиономиями, только позавчера от сохи, и на полном серьёзе героями кажутся — а для кого-то и в каких-то ситуациях и правда ими становятся? Что и говорить, никогда ещё игра не давала нам шанса увидеть всю ситуацию от лица славного представителя класса «разбойник обыкновенный».       Почему-то мой эльф в ответ на самый, казалось бы, простой канонично-хелгенский, будто его раньше об этом не спрашивали вопрос отреагировал, мягко говоря, так, словно совсем не ожидал его, и теперь очень испугался. Неужели у Амалии, то есть, теперь уже у меня, был такой вид, словно я умела читать мысли или как-то могла выпытывать чужие секреты? Причём, судя по его реакции, слово «выпытывать» для него отнюдь не происходило от слова «любопытство», а также никак не относилось к простым досужим разговорам. И я, кажется, отлично понимала, всвязи с чем. Или с ним в прошлом случилось что-то такое, из-за чего он ко всем любопытствующим вроде меня относился теперь одинаково?       Почему-то перед внутренним взглядом предстали два заплечных дел мастера, выходивших из подземелья Хелгена в тот момент, когда меня тошнило в сторонке и поэтому — или по какой-то другой причине — я осталась незамеченной. Или же они просто приняли меня за местную жительницу, у которой не выдержали ни нервы, ни желудок от зрелища произошедшего, хотя я не была полностью уверена в том, что была похожа просто на обычную добропорядочную селянку. По игре, кстати, будущий Довакин тоже был добропорядочным горожанином — или мне это только так казалось? Вот только он при этом был нелегальным эмигрантом… Но их и не только с Скайриме не любят.        — … Просто мы вроде знакомы достаточно давно, а я про тебя ничего не знаю. — сказала я как можно естественнее, будто мне предстояло познакомиться с парнем из параллельного класса, с кем мы перед этим вместе делали лабораторную работу.       Было такое чувство, будто я заразилась нервическим возбуждением от своего приятеля. Интересно, у Амалии и правда была так хорошо развита эмпатия — или дело было в чём-то другом? Кстати, я сама ещё не придумала собственную «легенду» и мне пришлось бы придумывать её по ходу дела. Почему-то мне казалось, что признаваться кому бы то ни было в том, что я — Амалия Мид, дочь императора, не следовало. И, наверное, моё счастье, что странный эльф даже не думал задавать мне встречные вопросы или отвечать вопросом на вопрос. У меня был слишком трудный день, да и все предыдущие дни тоже, чтобы придумать сиюминутный, правдоподобный и связный ответ.        — … Я… я знал, что этим всё и закончится… — прошептал мой спутник с таким видом, словно ему на экзамене выпал именно тот билет, по которому он совершенно не готовился, причём не было возможности ни выбрать другой билет, ни пересдать экзамен — Я расскажу вам всё, моя госпожа! Клянусь, я расскажу вам… всё-всё расскажу…       Я не могла не заметить, что мой вопрос привёл его в ужас, что ли? Блин, да что со мной не так, что я даже таким невинным вопросом смогла испугать человека, вернее, эльфа, до такого состояния? И что прикажете у него спрашивать? Может, про то, любил ли он на своей родине следить за полётом скальных наездников? Конечно, скальных наездников мало кто любит, кроме них самих… но надо же как-то беседу поддерживать, что ли! И я всего лишь хотела с ним познакомиться. Ведь рано или поздно мне придётся к нему обратиться, и не скажу же я ему «эй, ты!»? Или и так сошло бы?       «Эх, Машка, всё-то у тебя не как у людей… — подумала я, почувствовав, что и вечер, вернее, поздняя ночь, перестали быть томными, да и потом тоже вряд ли станут такими — а ещё предчувствуя, что у нас получится не обычный обмен любезностями, а скорее уж воспоминания о чём-то то ли глубоко личном, то ли о чём-то очень неприятном, то ли и то, и другое одновременно. Так что даже до моей импровизации на ходу дело вряд ли дойдёт.       Вначале рассказа я ещё успела подумать, что рассказ данмера будет долгим, поэтому жаль, что мне не удастся запастись поп-корном… но я тут же мысленно одёрнула себя, решив, что то, что сейчас будет происходить, да и вообще происходит при мне, как-то уж совсем не похоже на что-то увеселительное, что будет просто смешно, весело или интересно услышать. Прежде всего — слово надо. Обо всём остальном подумаем потом. Когда вообще просто соберёмся с мыслями и подумаем.       Ночь, даже по скайримским меркам, ещё только началась. Так что если никто из нас двоих не захочет спать, у нас будет время, чтобы всё-всё обсудить.       Жизнь, надеюсь, у нас тоже будет длинная. По крайней мере, длиннее, чем ночь. Потому что бессмертный Довакин, к тому же воскрешающий своего спутника консольными командами или быстрой загрузкой, — где-то я это уже видела… Но теперь я точно уверена, что этого всего никогда не было здесь. Не было, — нет и потом никогда не будет. ***       … Фарвил Ллоран из дома Хлаалу родился и вырос в зажиточной, можно даже сказать, богатой семье в Чейдинхоле, где семейные устои были такими, что все видимо заботились друг о друге. Неизвестно точно, какая на то была причина, — но для тех, кто родился и вырос в такой обстановке, считал её чем-то незыблемым и самим собой разумеющимся, а также не задавал себе никаких вопросов на этот счёт. По крайней мере, дети, родившиеся в той семье, думали, что и на самом деле оно всё было именно так. Но потом они вырастали и уходили в собственную жизнь, не успев даже задуматься, правда ли в родительской семье всегда царили забота друг о друге, любовь и счастье. В самом деле, стоит ли задумываться о том, что хорошо — это и правда хорошо, когда у тебя собственная жизнь впереди и тебе кажется, что ты стоишь на пороге великий свершений и открытий?        — Спящее болото какое-то… — поделился один раз своими наблюдениями старший кузен, когда они были одни — подозрительное. Как же хорошо, что меня это всё не касается — и уже совсем скоро я уеду! А то жить здесь всю жизнь, — потом ещё, чего доброго, я попутаюсь понять, как здесь и что, да и сам завязну во всём этом.       На вопрос, что он хотел сказать и чем плохо — остаться на всю жизнь в родной, да ещё и любящей семье, парень снисходительно ответил, что он, Фарвил, ещё слишком маленький, поэтому ничего не поймёт. Придёт время — он или сам тоже уедет отсюда, потому что или что-то заподозрит, или в чём-то разберётся.        — А вообще, нельзя говорить с малышами о серьёзных вещах, — закончил он пренебрежительным тоном, — не потому, что они и так и так ничего не поймут, но и потому, что могут пойти и рассказать всё старшим.       Что он имел ввиду, Фарвил не понял, — но он никогда и ни на что не жаловался, и не только на странного кузена, зазнавшегося только потому, что он уже считается почти взрослым. В семье вообще как-то было заведено так, что дети не задавали никаких вопросов — а взрослые на них не отвечали. И всем всё нравилось и так. По крайней мере, если не задумываться, — а они и не задумывались об этом. Как правило, нас больше беспокоит плохое, а о хорошем мы просто не думаем.       И то ли по этой причине, то ли из-за атмосферы благоденствия и расслабляющего спокойствия, витающей в стенах отчего дома, но Фарвил, которого с детства почему-то звали Марен, был свято уверен, что с кем-кем, а уж с ним-то точно ничего плохого не случится. Вообще никогда. Он искренне и безумно любил жизнь и был уверен, что жизнь тоже его любит. До сих пор, сколько он себя помнил, его всегда все любили, разве потом могло бы стать как-то иначе?       Без ложной скромности он сделал для себя вывод, что его можно любить в любом случае и при любом раскладе, — и за что-то, и за его личные качества, о которых он имел пока только смутные представления, и просто так. Просто за то, что он есть. Такой незамысловатый и нехитрый, но в чём-то эгоистичный молодой расчёт всегда успокаивал Марена, питая его иллюзию неуязвимости и всемогущества. К тому же, его родители были очень состоятельными и могли позволить себе всё или почти, а значит, в случае чего он никогда не останется один, компанию ему составит хотя бы прислуга.       А Жизнь загадочно молчала, улыбаясь уголками губ, и прикрываясь, как невеста, полупрозрачным покрывалом, — и не отвечала ничего. Но ведь и так было заранее ясно, что именно она бы ответила? Но никто, кроме неё, не знал, что именно она скрывает: звериный оскал хищника — или любящую и всепрощающую улыбку доброго высшего покровителя.       Достигнув относительно зрелого возраста, когда все, и в том числе и мы сами, считаем, что имеем право не только брать ответственность за свои решения, но и полноценно радоваться жизни, «а не как дети», — но при этом, как дети, полагать, что раз уж мы добрались до моря, теперь нам точно море по колено, Марен почувствовал, что его предчувствия его не обманули и жизнь и правда начала удаваться. Неизвестно, почему он вообще так решил, потому что никогда ещё не видел никакого контраста, и даже не подозревал, что могло бы случиться и иначе. Но вечное счастье и благоденствие расхолаживают, хоть и поддерживают в нас оптимизм и уверенность в том, что если раньше всё было хорошо, то и потом оно будет только таким и уж никак не хуже. А те, кому по какому-то недоразумению не повезло, или вообще не везло ни разу, — определённо они сами в чём-то виноваты. С ним-то самим, например, никогда и ничего плохого не происходило!       И Жизнь, то ли уступив юному напору и молодой бесцеремонной жадности, то ли следуя каким-то своим, только ей одной известным прихотям, сбросила свои цветные яркие одежды, развернула разноцветный веер предсказаний и возможностей. Ох, если бы ещё кое-кто сбросил свои одежды… как в жарком предрассветном сне, вспоминать о котором потом так сладко и стыдно, — и о чём, разумеется, никому не расскажешь. Ни в своём окружении, ни даже собственному дневнику, который подарил Фарвилу его дед-моряк, — путешественник, бродяга, любимчик фортуны и неутомимый авантюрист.       От пустых, ещё ничем не заполненных листьев тонкой бумаги, напоминающих хорошо высушенные и качественные листья сиродильского табака, пахло цветами и травами, которые во время бесконечных путешествия клала сушиться его бабушка. Бабушка Марена обладала лёгким характером, а также выгодным отношением ко всему происходящему, полагая, что такое великовозрастное дитя, как её муж, никуда нельзя отпускать одного. Дедушка знал об этом — но никогда не был против, уже потому, что вместе всегда веселее. А ещё — безопаснее.       И то ли из-за врождённой стыдливости, то ли из-за нежелания доверять свои самые сокровенные мысли и желания чистому листу, на котором, казалось, уже были написаны без слов другие желания, другие события и путешествия, но юный данмер предпочитал мечтать о своей подруге, не рассказывая об этом своему дневнику, — и заглядываться на девушку, не говоря о своих чувствах даже ей.       Не имея опыта общения с женщинами, но зато обладая иллюзиями касаемо прекрасного пола, Фарвил то видел то, что недоступно другим, уже привыкшим к жизни и присмотревшимися, — то наделял свою избранницу теми качествами и помыслами, которых у неё и с рождения не было.       К чести догадливой девушки надо заметить, что она отлично заметила своего воздыхателя, но не спешила сделать шаг ему навстречу. После расставания с прежним поклонником она была одна, — так, незначительная история, ничего серьёзного! — но не торопилась вступать в новые отношения. Начало, сами отношения, а потом конец — скучно. Будучи лакомкой по жизни, она предпочитала не сильно заморачиваться по поводу того, что у нас назвали бы «вложением в отношения». Или в Скайриме это называлось так же? Один раз, не то, чтобы давно, когда она… хорошо проводила время с одним зажиточным, или даже богатым имперцем, который благоволил к ней и был бы вполне себе неплохой подходящей партией для Элинны, если бы…       Во-первых, если бы он сам этой партией захотел бы стать, — но мужчина, скорее уж богательний и снисходительный к людским слабостям старичок, чем прекрасный принц, быть этой самой партией не хотел. Или только для Элинны, — или вообще. Было, конечно, подозрение, что медвежонок, он же зажравшийся богач, не хотел быть именно с Элинной, предпочитая всех молодых женщин на улице, уже хотя бы чтобы посмотреть, но об этом она бы ни за что не сказала ему, из женской гордости и такой же хитрости, что зачастую ошибочно принимают за женскую мудрость.       Элинна знала, что пока что она совсем одна и ей не на кого рассчитывать.       А медвежонок был совсем не таким уж и противным, — ни за столом, ни во время разговоров, ни в постели, а недостатки… Девушка научилась мастерски избегать их и отводить в сторону, как путники, идущие по лесной дороге, отводят со своего пути тяжёлые ветки, мокрые от росы или от дождя. Отведут, — а потом отпустят и идут дальше, зная, что где-то там за спиной ветка качнулась уже в пустоту, потеряв всю свою ледяную влажность. Так гурманы и знатоки высшей кухни привычно отделяют в спелом и сладком сочном манго золотистую мякоть от несъедобной и твёрдой косточки, о которую можно вдобавок сломать зубы.       Саму себя Элинна не относила ни к ценителям изысканной кухни, ни к гурманам. Но от природы она обладала отменным аппетитом ко всем тем дарам, которые жизнь могла дать ей. Она знала, что играть с законом нельзя, это опасно, да и хлопотно, — но обладала достаточным даром внушения, в том числе и по отношению к самой себе. А хорошо обученная и выдрессированная совесть, как известно, на своего хозяина никогда не залает.       Конечно, можно было всегда поставить вопрос ребром, выйти из ставшей родной и привычной обстановки, проявить строптивость и потребовать от старикашки, чтоб он наконец отвёл её в храм Мары, узаконить их отношения, а заодно и почувстововать, что у них серьёзные отношения, — не мальчик ведь уже! — но…       Конечно, это всё можно было сделать, но в глубине души Элинна была отходчивой и незлой девушкой, которая хоть и могла выяснять отношения, но не особенно любила это делать. Не зря медвежонок говорил ей, что она как домашняя сиродильская кошечка, которая греется у камина. И ей совершенно не хотелось ни слышать в свой адрес то, что ей слышать совершенно не хотелось, ни прилагать усилия для достижения результата, который ей определённо не понравится. Да и потом, обиды, упрёки и взаимные обвинения, — к чему ей это всё, если ей, по сути, и так неплохо? А старенький медвежонок — вот он.       Надёжный, до первого испытания, и галантный и заботливый до первого признака скуки, после которого ему срочно захочется пойти и развеяться, — потом он всё равно вернётся. А если она его потеряет, то он не вернётся уже никогда.       Хлопотно. Одиноко. Стыло. Скучно.       А сейчас — вот он, возвращается с кухни, с её кухни, где он хозяйничает, как у себя дома, хоть и говорил всегда, что настаивает на том, чтобы у каждого было своё жильё и никто ни от кого не зависел. И с кухни уже очень вкусно пахнет. Интересно, что он там приготовил?       Просчитав после жаркой ночи все возможные вероятности исхода, все выходы и ходы, кошечка успокоилась и разве что не замурлыкала от удовольствия.       Ей не будет хлопотно. Ей не будет одиноко. Ей не будет скучно. И рядом с ней всегда будет её человек, который сможет взять её на руки, — и плевать, если он сам свято верит до сих пор, что он никогда и никого не возьмёт на руки. Пусть не всё будет так, как ей хочется, — но очень многое всё равно будет так, как хочется именно ей. Более того, она внушала и внушит своему человеку, что то, что она заставила его делать мягкой лапкой, он решил делать сам.       Пока в доме у человека будет кошка, принимать решения будет не он.        — Почему ты смеёшься, кошечка моя? — ласково спросил мужчина, осторожно, как мать младенца, неся в обеих руках два бокала с подогретым пряным вином.        — Да вот, дорогой, я подумала…        — Что, кошечка?        — Да вот, я хотела сказать одну глупость…       Удивительно, как меняется настроение у кошек, — и острые коготки непроизвольно втягиваются в мягкие бархатные подушечки лапок.       Приятно тому, кого кошачья лапка приласкает ненавязчиво, а не оцарапает, и приятно самой кошечке, потому что она и не хотела царапаться.       Просто кошечке стало на мгновение скучно, она испугалась, что потеряет своего человека, который всё равно думает, что это он приручил кошку, и не считает себя таковым, она снова почувствовала холод потухшего чужого камина, от которого её безжалостно выгоняют на улицу, прочь.       Ведь кошка — это не собака.       Когда ей хочется, чтобы её успокоили и приласкали, она не виляет хвостом и не ластится, выпрашивая внимание.       Она просто играет с вами мягкой лапкой и не царапает вас.        — Надо же, ты уже давно не говорила глупости. Я даже успел соскучиться. (Нет, какой же он милый! он очень милый, не правда ли?) И какая там глупость была? Мне уже интересно.        — Ну… Сосок в волосах — как Луна в облаках. Массер или Секунда. Ну… у тебя.        — Ты говоришь глупости. Ну, ничего смешного, перестань баловаться, а то разольёшь!       Как темно на улице… ещё глубокая ночь, и ещё есть время, чтобы свернуться калачиком и поспать. Какое вкусное вино и какой заботливый её человек, каким бы словом он ни назывался. Как тепло и уютно в доме, который всё равно теперь стал их домом, кто бы где ни жил. Как уютно сворачиваться у него под боком и как приятно пахнет от него дымом от костра, вином, сиродильским табаком и цветами.       Как приятно спать на твёрдой земле — и как хорошо засыпать в объятиях, которые нас не держат и не возбуждают.       Они не пробудят от сна жаркими сновидениями, не уронят и не оттолкнут. ***       … Фарвилу повезло — или не повезло — полюбить Элинну, которая в день их знакомства ничего не сделала для того, чтобы это случилось, равно как и для того, чтобы этого не произошло.       Он очень удивился бы, если б узнал о женщинах с душой кошки, — но про это пишут далеко не во всех книгах. И не все книги в Мундусе успеют быть прочитаны. ***       Странной была их история, — история, в которой один даёт, а другой милостиво принимает и позволяет благодарить берущего за проявленное им внимание. Сравнение про то, что один целует, а другой подставляет щёку, было бы неверным, — но Фарвил настолько искренне полюбил холодную и неприступную красотку, что был готов на всё, лишь бы заслужить её внимание. А красавица Элинна к тому времени частично рассталась с пресыщенным имперским богачом, предварительно вытреся мягкой лапкой немало золота из его казны и дав понять, что он может быть свободным, сколько ему угодно, потому что мягкая лапка его больше не удерживает, — и тот ушёл, лишний раз убедившись в то, что серьёзные отношения рано или поздно заканчиваются и что их нужно избегать, потому что все должны идти своим путём, и что все женщины одинаковы.       Ни одна из них не хочет сидеть где-нибудь на ветру и на морозе, делая вид, что такие неудобства не затрагивают их души, и восхищаясь меняющимся светом Массера и Секунды, зато они мечтают о презренном золоте, банальном достатке и, чего греха таить, полной тарелке и полном кубке, в который они открыто и нагло подливают себе сами. Женщинам, оказывается, тоже нужен полный желудок, даже таким, которые ночью оказываются на холодном воздухе с букетом свежих цветов, морозно поблёскивающих в темноте.       Эх, ты, кошечка.       Такая же обманка, как и все.       Ещё одна история, которая не будет длиться, но хотя бы будет забавной.       Вот и Элинна, его кошечка, оказалась такой же, как и они все.       А ведь когда они встретились, он возвращался к себе домой после сытного ужина в таверне, а она стоял в лёгком шерстяном платье, которое так заманчиво струилось на ветру и, казалось, совсем не закрывало её хрупкую и какую-то бесплотную фигуру. В обеих руках она держала охапки сладко пахнущей ипомеи и рельефного, похожего на воздушные пирожные, водосбора. Казалось, красавица, сошедшая прямиком с бездонного темнеющего неба, была соткана из ледяного ночного воздуха, и эти цветы были ей необходимы для того, чтобы дышать, чтобы жить…       К счастью, пожилой любитель прекрасного обладал достаточной долей иронии и критично-насмешливым взглядом на всё и на всех, разумеется, кроме самого себя, потому что в скором времени выяснилось, что бесплотная красавица, стоявшая в полумраке на площади, продавала цветы, чтобы жить. А ещё — она обладает более чем реальным и неуместным при таком хрупком телосложении аппетитом.       А ещё — красавица мастерски пьёт вино.       Полночи она сидела у него за столом и пила и ела, а он смотрел на неё и улыбался, и отпускал разные шуточки в её адрес, которые она то ли не слышала, то ли игнорировала.       А потом она присела у очага, чтобы согреться, — и уснула, мурлыкая во сне, как кошка.       А он в то время уже долгое время был один, без женщины.       Так что… почему бы, собственно, и нет?       А она оказалась на поверку такой же, как и все остальные женщины, которые были у него раньше.       Закончившаяся история не ранила его сердце, только слегка оцарапала кожу. В конце-концов, этого следовало ожидать. Он подобрал уличную кошку, выходил её, научил быть самостоятельной и вдобавок научил построить свой очаг — самой.       Каждый умеет греться у чужого очага, гораздо важнее — суметь построить свой, собственный. Вот тогда и сиди и грейся на здоровье. ***       Могло ли у Элинны и Фарвила получиться хоть что-нибудь, учитывая уже то, что изначально оба видели от жизни совершенно разное? Опытная девушка догадывалась обо многом, чего ещё не знала, — а Фарвил наградил свою возлюбленную теми качествами, которые он у неё видел. Но которых у неё, увы, не было. Она сама очень удивилась бы, если бы узнала, что кто-то видит её именно такой, и посмеялась бы над этим. Она вообще много смеялась. Жизнь и так слишком сложная штука, к чему ещё лишний трагизм и лишняя серьёзность? А что русскому хорошо, то немцу смерть хорошо или сгодится одному, то для другого может быть опасно.       Медвежонок кормил её с золотого подноса серебряной ложкой, при этом вполглаза, но бдительно следя за тем, чтобы она не пресытилась и не потеряла чувства благодарности, — и Элинна, понимая, что в этой связке она самое слабое звено, решила бессознательно отыграться на другом. На том, что был ещё более слабым, чем она, — и кто вдобавок не был ни избалованным, ни привычным. Для кого всё было так внове, будто… да будто он никогда в жизни ничего подобного и не видел.       «Во имя Восьми… — думала с усмешкой девушка, вспоминая влюблённого в неё эльфа — Когда он на меня смотрит, мне иногда кажется, что он родился слепым, а теперь прозрел. И я стала первым человеком, которого он вообще смог увидеть.»       Медвежонок следил за тем, чтобы все получаемые от него блага Элинна не воспринимала как должное, и даже прогулка к Топальской бухте или к озеру Румаре на корабле она должна была воспринимать как минимум как спасение её жизни. Хорошо, что она была от природы весёлой и эмоциональной, это с лихвой маскировало недостаток чувств. В конце концов, можно улыбаться даже тогда, когда тебе совершенно не смешно. Это засмеяться было бы гораздо труднее.       Говорят, если в одном месте добавить, — то в другом убавится, и наоборот. Но не всегда и не везде можно убрать то, чего там нет, или добавить то, чего и так уже с верхом.       И, сама того не осознавая, кошечка Элинна решила отыграться на бедном беззащитном влюблённом за медвежонка, о существовании которого эльф даже не подозревал. Плохо, когда правая рука не знает, что делает левая, — насколько плохо, когда одинокая, свободная и независимая кошечка не знает, с кем играет в минуту скуки её мягкая лапка, куда несут её саму лёгкие и неслышные шаги?        — … А что ты будешь делать потом? — спросил как-то Марен с замиранием сердца, ожидая ответ своей возлюбленной.        — А потом я буду искать себе друга, который сможет защитить меня, поможет и никогда не даст в обиду. — просто и спокойно ответила ему Элинна, аккуратно стирая маленькое пятно на платье, оставленное ипомеей.       Со стороны могло бы показаться, что речь идёт о чём-то совершенно обыденном, но сам разговор не подразумевал такой простоты.       Услышав эти слова, Марен почувствовал, что земля качается у него под ногами, и что ещё немного — и его жизнь оборвётся. Как же так, его любимая, чистая, непорочная и непогрешимая девушка, воплощение всех достоинств, которые только возможны, оказывается, в опасности — а он при всей своей… да, своей любви! не смог не то, что защитить её, но даже догадаться, что ей грозит беда. Азура, какой же он недостойный, он был готов для неё на всё — а на практике оказалось, что он настолько жалок, что не может ровным счётом ничего.       «Скажи мне, что надо сделать! — чуть не крикнул он, только в то мгновение он потерял дар речи от отчаяния. Вся кровь бросилась ему в голову, и всё происходящее вокруг он различал, словно сквозь толщу бурлящей горной воды. Видеть, что его любимая хочет найти себе кого-то, кто будет несомненно лучше его — для юной и неокрепшей любящей души было слишком жестоким испытанием. — Если надо, я умру за тебя, я сделаю всё для того, чтобы ты была счастлива! Только бы видеть тебя, пусть издалека…»        — На самом деле, не нужно ничего особенного… — спокойно и как бы невзначай произнесла Элинна, видя, как поник её «тайный» воздыхатель, на чьём лице были написаны абсолютно все эмоции и который сейчас, казалось, был готов заплакать от горя. Забавно, правда! — Надо только вынести парочку двемерских артефактов из двемерских руин, а потом продать их… определённым людям. Вот и всё. Ты ведь знаешь, наверное, что в определённых кругах эти штучки очень высоко ценятся — и что двемеры уже давно исчезли, а потому это даже воровством нельзя будет назвать?        — Ну, так и кого мне найти для этого небольшого дельца? — спросила Элинна, словно разговаривая сама с собой — Это вроде как запрещено… но, с другой стороны. я никого ни о чём и не просила. Может, я и Массер и Секунду хочу получить в подарок, это же не значит, что кто-то мне их подарит?       О счастье и о любви, как о чём-то таком, на что он, как и всякое разумное существо, имеет право уже по умолчанию, он даже и не думал. Куда девалась его прежняя наивная уверенность в себе, которая раньше никогда не покидала его? Она исчезла при первом же испытании, сменившись странной и быстро укоренившейся мыслью, что он должен заслуживать всего, в чём нуждается. Заслуживать дружбу, уважение, признание, любовь и близость, потому что просто так он не имеет права ни на что.       Он до сих пор был уверен, что она и не подозревает о его чувствах к ней, в то время, как сама Элинна уже давно прочла его, как раскрытую книгу, и теперь была уверена, что дошла до самого конца и дальше не будет уже ничего интересного. Причин разорвать то, что даже отношениями не назовёшь, она не видела, но и расставаться с ним просто так… ведь он её любит, дурачок. Без него она останется совсем одна и ей будет скучно.       Мурлыкать у тёплого очага всегда приятнее, когда знаешь, что ты не одна. А раз уж он здесь и так беззаветно любит её, почему бы ей и не попросить его о некоторых услугах? Всё равно она здесь ни при чём, что бы он ни сделал, и её совесть будет чиста: она просто попросила, а уж что там и как он будет делать — это не её проблема. Не она ведь заставит его совершать что-то противозаконное, если ему и впрямь хватит ума или его отсутствия совершить что-то подобное? Он ведь не её ребёнок, чтобы она отвечала за него. «Мы в ответе за тех, кого мы приучили», и эта простая в своей сути мораль во всех реальностях и мирах одинакова, — но Элинна никого не приручала. По крайней мере, так думала она сама. А о том, что делать с приручившимися, которых мы просто не прогнали вовремя, пока ещё не было поздно, мало пишут во всех мирах.       Элинну можно понять: она не читала книги, предпочитая проводить время за более существенными занятиями.       И потом… как кого-то может приручить кошка? Кошка, которая всегда гуляла сама по себе — и лишь холодной и короткой скайримской весной с котом?       Даже если он пойдёт на преступление ради неё, никто его не заставлял, как никто и не заставлял его любить её. Она здесь совершенно ни при чём, как ни крути.       И Элинна успокоилась.       Что-то подсказывало ей, что скоро она может найти себе другого покровителя, на которого можно будет опереться, вместо медвежонка, — ну, и знать, что тебя любят и ради тебя, возможно, кто-то готов пойти на всё… Это, знаете ли, тоже очень приятно. А если ты, ничего не делая, получаешь взамен любовь, обожание и беспрекословное подчинение, о каком может мечтать даже сам император, но при этом можешь с полной уверенностью сказать, что ничего для этого не делал, — это, знаете ли, дорогого стоит. И вдобавок нет необходимости что-то отдавать взамен, пусть даже и простую благодарность. Ты ведь не просил этого? Нет, сами пришли, сами полюбили, сами готовы теперь на всё, — вот пусть сами за это и расплачиватся.       Элинна вовсе не желала Марену зла.       Она просто не хотела новых отношений, и вдобавок слишком серьёзных. К тому же, её воздыхатель не был ни влиятельным, ни богатым, а значит, ей нужен был кто-то другой. С холодной головой и прохладным сердцем, с полным кошелём золотых монет, который обеспечит ей безбедное существование и сегодня, и завтра, и послезавтра.       А про то, что будет дальше, она подумает потом.       Обязательно подумает.       Огонь не отвечает за мотылька, который летит к нему, привлечённый гибельным теплом и губительным светом. Лучшее, что он может сделать для него, — это быть холодным. Но глупые мотыльки всё равно летят к своей верной смерти. Хотелось бы верить, что они хотя бы умирают счастливыми — и не успев понять, что с ними случилось.       Быстрой и лёгкой вам смерти, бедные глупые мотыльки…       И холодного вам, необжигащего огня. ***       Непонятно, как вообще Марен не то, чтобы стал преступником, скорее уж встал на скользкий путь. Скорее уж те, кому он верил и доверял больше, чем самому себе, обманом и хитростью завоёвывали его расположение, мастерски сыграв на его стремлении быть рядом хоть с кем-то — и тайном, но от этого не менее сильном желании стать любимым. А чтобы достаточно порядочный эльф не отказался нарушать закон, всё было представлено как благое дело, которое даже если никому и не поможет и не принесёт пользы, то хотя бы и вреда не причинит никому. А дружеская услуга? Это та просьба, от которой мало кто, мечтающий завести друзей, откажется так запросто.        — Не знаю, зачем вам это нужно… Это ведь преступление, не так ли? — спрашивал Фарвил того, кого уже считал своим лучшим и надёжным другом.       А внутренний голос уже шептал ему: ну и что, никто ведь из-за этого не пострадает, не умрёт и даже не понесёт какого-либо ущерба! А если ты потеряешь тех, кого ты уже считаешь своими друзьями и без кого уже жизни себе не представляешь, разве не будет хуже тебе же самому?        — Удивляюсь я тебе, Марен… — промурлыкала Атиджа, играя заколкой в мягкой лапке — Зачем нужны всеми забытые и никому не нужные вещи, тем более, там, где никого больше нет? Или ты где-нибудь видел живых двемеров? — её мохнатая мордочка смешно искривилась от ироничной усмешки, и только прищуренные изумрудные глаза оставались внимательными, цепкими и холодными — Ну, и какие они, а? Они маленькие, как бесы — или высокие, как альтмеры? Расскажи, нам всем не терпится узнать о них больше! А когда мы их встретим, то поговорим с ними и поторгуем и без твоего посредничества. Хотя ты вроде как торговец, так ведь? Но и каджитка сама умеет торговать не хуже.       И, наверное, эти слова и стали последней каплей убеждения. А потом запустилась череда событий, после которых произошло столько всего, что возврат назад уже невозможен, и ничто и никогда больше не станет прежним.       У опытного манипулятора не всегда можно понять, когда именно он манипулирует, — а когда нет, а если да, то когда именно. У хорошего музыканта тоже не всегда можно понять, на каких инструментах он играет, но слышимые нами шелест травы, плач или смех детей, звон бокалов или рычание льва в его музыке не кажутся нам менее реальными и правдоподобными.       Ведь мы хотим, чтобы нам позволили верить, или хотя б помогли в нашей вере, раз в другом помощи можно и не дождаться. Можно прожить без многого… но как прожить без веры? Можно было, конечно, объяснить друзьям, что всё равно так не поступают, и что продавать двемерские артефакты запрещено… вот только куда идти и что делать, если друзья и впрямь решат обойтись без него или просто уйдут, Марен не знал. Как без них жить — тоже. А за чувство дружеского плеча и дружеской поддерки можно было отдать всё. В том числе и свои соображения по поводу того, что такое хорошо и что такое плохо. Тем более, что никому из ныне живущих от этого «плохо» вроде бы плохо и не станет.       В первый раз он пошёл на задание по просьбе друзей; во второй — уже сам. Как и следовало ожидать, никакой благодарности ему за это не было, — но разве стоит благодарности от друзей, которые просто выполняют свой долг? Солнце — и то не благодарит никого за свой свет, а светит совершенно бескорыстно. Но Марен не был Солнцем, и никому не давал жизнь одним только своим присутствием, да и жизненно важным и необходимым — тоже. А кто такой никому не нужный и брошенный близкими одиночка? Никто. Чужак в Мундусе. Чужак в Аурбисе. Чужак в Тамриэле. Не нужный никому, кроме самого себя… да и нужный ли?       Очевидно, Фарвилу достался исключительно могущественный ангел-хранитель, который сумел уговорить всех аэдра и даэдра помочь болвану, потому что никаких особенных проблем у него не возникло. Один раз только эльф чуть не свалился в полузатопленную шахту, к счастью, неглубокую, — и один раз на него напал потерявший страх престарелый злокрыс, который, очевидно, так зажился на свете, что ему было всё равно, от чего умирать, лишь бы поскорее. Злокрысу это стоило смерти от заклинания пламени, а эльфу — неглубокой царапины на обуви.       Обходя одно из двемерских подземелий, Фарвил заметил на верхнем этаже в алькове небльшую потайную дверь, закрытую на исключительно простой замок. Настолько простой, что эльф, державший отмычку в руках всего пару раз, и то смог взломать его, не сломав единственную отмычку, одиноко лежащую у него в кармане. Как ни крути, а ни вором, ни взломщиком он никогда не был, будучи потомком патологически честных торговцев. Просто так вышло, что в один (не)прекрасный день он решил, что для того, чтобы стать любимым и счастливым и никогда не чувствовать одиночества, он должен красть и продавать контрабанду. Укороченная и очень простая цепочка, которую он, при всём своём уме, почему-то не рассмотрел.       Но безумные и безрассудные мысли стали посещать его всё чаще. А что, если он наконец станет достойным и настоящим мужчиной, красавица Элинна наконец обратит на него внимание и станет его? Впервые он перестал мучительно краснеть от одной только мысли об этом, но до того момента, когда он сможет нормально поговорить с девушкой, должно было пройти ещё немало Лун.       «А почему бы, собственно, и нет? — думал он, совершенно забыв про свою неуверенность в себе — Элинна прекрасная, умная девушка, она хорошо разбирается в людях… и если… когда… нет, если она оценит меня по достоинству… Ох.»       То, что удивительно удачливому эльфу удалось так легко взломать замок, показалось ему указающим перстом судьбы. Ну, не стали бы даэдра помогать ему, если бы он совершил что-то противозаконное, не правда ли? Но то ли он совершенно не разбирался в знаках, то ли знаки не знали, что кто-то читает их и пытается разобраться, а потому вели себя совершенно нелогично и непредсказуемо.       С замирающим сердцем юный искатель приключений открыл тяжёлую дверь из массивного куска двемерита, которая отрезала его от шума дверерских машин вокруг, а заодно и от всего остального мира. Ему казалось, что за этой дверью определённо должно было скрываться что-то очень интересное; вот только тот факт, что дверь была закрыта скорее уж символически, его почему-то не насторожил.       «Только для тебя, Элинна!» — прошептал Фарвил, подумав о своей любимой. Что бы он там ни нашёл, это он обязательно отдаст ей большую часть, если это сокровище. А то и вообще всё. Зачем ему сокровища, если у него может быть она? Да даже просто увидеть её счастливую благодаря ему улыбку — это уже счастье. А любовь, как и признание, уважение, доверие и дружбу нужно сначала тяжело и долго заслуживать, — и он обязательно всего достигнет. И всего добьётся.       Фарвил забыл, или просто не знал, что невозможно пробраться в двемерские руины, не встретив там никаких противников, даже обычного двемерского паука, который может доставить немало проблем неопытному искателю приключений. И вряд ли кто-то, помимо давно исчезнувших двемеров, стал бы оставлять дверь так плохо закрытой.       Если бы он был хотя бы просто искателем приключений, он бы почувствовал, как всё это время кто-то неслышно и невидимо следовал за ним по пятам, оставаясь на границе тени и восприятия.       И он не сразу понял, что случилось, когда, казалось, прямо из стены появились две тени и не сговариваясь синхронно набросились на него. Один незнакомец в странной одежде заломил ему руки за спину и крепко связал, а другой заткнул рот кляпом, прежде чем Фарвил успел испуганно вскрикнуть. Теперь он мог только беспомощно переводить взгляд с одного похитителя на другого. Его трясло от внезапно напавшего ужаса, как от электрического заклинания.        — Да уж. Даже новорожденный гуар и то не такой тупой, как ты. — презрительно произнёс холодный и высокомерный незнакомый мужской голос — Мы уже так давно за тобой следим, что даже надоело. И раз нам никогда не удавалось встретить твоих… друзей, то мы хотя бы повстречали здесь тебя. Ну, и как это, — выгребать жареные каштаны из огня для других? Ах, да, ты ведь не можешь ответить… Как жаль.       Марен до последнего был уверен, что это какое-то недоразумение, и что друзья сейчас придут и спасут его, они ведь должны быть неподалёку, они ведь не могут просто взять и забыть про него! Но всё было тихо. Отчаянные попытки освободиться ни к чему не привели.       «Кто вы такие? Что вам от меня нужно?» — хотел спросить он, но получалось только мычание.        — Если не ошибаюсь, тебе интересно узнать, кто мы такие, да? — издевательским тоном произнёс один из похитителей — Эх, пользуешься нашей добротой… А ведь мы не всегда такие вежливые и заботливые. И мы расскажем тебе заодно и про то, кто такие твои друзья, если будешь хорошо себя вести, разумеется. Не думаю, что ты так много про них знаешь.»       Когда неизвестные потащили Марена к выходу, он пробовал сопротивляться; тогда один из похитителей взвалил извивающегося и брыкающегося пленника на плечо и легко, как пушинку, понёс к выходу. Собственно, со своим субтильным телосложением он и весил не так уж и много.       Стоявшая в укрытии, не неподалёку странная троица внимательно следила за происходящим, никак не комментируя его.        — Скучно… — со вздохом произнёс наконец томный и холодный девичий голос, словно речь шла о неинтересной прогулке.