«Много вас таких
Ходит по лесам,
Каждый норовит
Нос сунуть в мой подвал.»
«Король и Шут — Верная жена.»
Надо отдать старухе должное, — увидев меня бодрствующей и в твёрдом уме и доброй памяти, или как оно там говорится, — она совершенно не удивилась. Не удивилась и тому, что я освободила своего приятеля. Но при этом она так виртуозно делала вид, что не заметила ничего особенного во всей этой, скажем так, необычной по крайней мере для нас с эльфом ситуации, что я ей просто позавидовала. Интересно, когда у меня появилась такая неучтённая раньше способность или особенность завидовать злодеям? Хотя… в том, что Анис была злодейкой, или злом в чистом виде, у меня были очень серьёзные сомнения: на моей памяти, никто из добрых людей не вёл себя, как она, — и никто из злых тоже. Да кто она вообще такая, чёрт побери?
Чёрт вполне ожидаемо не ответил, уже который раз, делая вид, что или его вообще нет, или что он меня не слышит, — а старая спокойно прошла в угол дома, где на полках стояли баночки, бутылки и склянки, и стала спокойно греметь своей утварью. Я подавила смешок, из-за чего у меня получилось приглушённое возмущённое фыркание, как у породистого жеребца, которому строгий наездник помешал сразу взять в галоп. Как-то её поведение —
повадки хищника поведение обычной старой женщины — совершенно не вязались с тем, какой она мне показалось первоначально. Про эльфа вообще говорить не буду, — не думаю, чтобы после всего пережитого у него остались хоть какие-то иллюзии по поводу того, что вселенная любит нас и всё прочее. Про свой прошлый игровой опыт я говорить не буду, потому что не факт, что он очень будет совпадать со всем тем, что я уже увидела здесь, в реальном Скайриме.
Интересно, а куда мы отсюда потом пойдём? Если, конечно, вообще так просто выйдем, да ещё и без обязанности сделать что-то взамен, — но об этом я пока предпочитала не думать, уже потому, что понятия не имела, до чего я должна была додуматься — и до чего додумается или уже дошла своим хитрым умом старая. В Ривервуд, — правда, уже без Ралофа или Хадвара, чтобы потом выслушивать канонические упрёки от жены Алвора, Сигрид, слушать бренчание барда в таверне, а по пути выполнить пустяковый квест касаемо Ривервудского любовного треугольника? А что, если здесь, в «настоящем» Скайриме всё как-то изменилось по сравнению с игрой, и этого самого квеста тоже не будет? Да и не хотелось мне тратить время на всяку ерунду, когда меня ждали другие великие свершения.
Великие свершения… Я запнулась. Интересно, а какие? Вот чёрт.
Чёрт ожидаемо не ответил. В северной провинции Тамриэля чертей не было и нет, их заменяли двухметровые красавцы в даэдрической броне, и я что-то не помнила, чтобы они когда-то вели диалог со смертными или отвечали на вопросы, где их упоминали, пусть даже и косвенно.
— Хорошо, что ты уже поправилась, — дочка. — начала Анис каким-то странным голосом, который выдавал какую угодно эмоцию, кроме, собственно, материнской любви. Или она просто имела ввиду возраст? И я зря здесь какой-то скрытый смысл ищу? Ну, не барышня же она меня должна назвать, и не мадмуазель, в конце-то концов! — Когда ты полностью поправишься, черед пару-тройку дней, я хотела попросить тебя об одном одолжении…
Кажется, на этом моменте я должна была напрячься, почувствовать какой-то подвох, или заподозрить что-то нехорошее…
но. Вместо этого я почувствовала в голове или где-то в другой части своего нового организма какую-то пустоту, в которую старая должна была что-то положить. То ли просьбу, то ли приказ. Я бы не удивилась, даже если это был бы самый что ни на есть настоящий древний свиток, причём в его изначальном значении. Просто старый пергамент, исписанный незнакомым почерком и на непонятном языке.
В ушах зашумело, словно к нам приближался огромный пчелиный рой, или загудел старый компьютер, который всегда гудит в холодное время года перед тем, как разогреться и начать наконец работать нормально. «Я, что, теперь робот? — вяло удивился остаток моего сознания, потеснившегося перед пыльным «свитком». — Или я теперь, как их, NPC? Искусственный интелект? И мне и полагается всё видеть и воспринимать именно так? А как оно должно быть?» Но последние мысли очень быстро утонули, как рыбы в испорченной воде и всплыли кверху брюхом, признавая своё поражение.
— Видишь ли, дочка, я уже женщина больная, старая, силы уже не те… — продолжала Анис совершенно обыденным тоном, будто говорила о чём-то совершенно безобидном, вроде курицы, снёсшейся не в курятнике, а в каком-то другом месте, облюбованном, например, в лопухах или за поленницей — Мне нужно отнести одно важное послание моей подруге, можно сказать, единственной сестре… А пойти некому. Хорошо, что ты пришла и теперь ты здесь… Я знаю, ты девочка добрая и не откажешь старушке в её небольшое просьбе.
Странное гудение в голове всё не прекращалось, и мне показалось, что ещё немного — и я услышу, как что-то в моей голове быстро печатает то, что говорит старуха, словно создавая компьютерную программу, а потом я увижу чёрно-белую командную строку. Но сил на то, чтобы проанализировать происходящее, у меня почему-то не было. Равно как и воли к каким-то самостоятельным действиям. Что-то действовало на меня, как ограничитель, лишая способности даже подумать о том, чтобы ослушаться старуху и сделать что-то, идущее вразрез с её волей.
«Интересно, она, что, гипнозом владеет? — подумала я, и эта мысль всплыла на поверхность, как пузырёк воды на том месте, где кто-то утонул, не дождавшись ни помощи, ни спасения — Но я ведь ей даже в глаза не смотрю! Или уже посмотрела, и теперь этого достаточно? Или здесь что-то другое? Зелья… может, дело в них? А как там, интересно, мой эльф? Не знаю, смогла бы я развязать его тогда в том состоянии, в котором… которое…»
Мысль запуталась, оборвалась и растаяла, как кусочек рафинада, упавший в спящее озеро. Тихо. Быстро. Без всплеска. Бесследно.
Голос старухи продолжал звучать рядом со мной, вокруг меня и у меня в ушах, сплетаясь с отголосками других голосов, бесплотных и неизвестных. Или это просто на улице пошёл дождь и капли дождя стучат по стеклу? Или ветки деревьев шуршат по крыше? Я так давно не выходила на улицу… интересно, как долго я уже здесь? Так хорошо просто сидеть и отдыхать, ничего не делать, не двигаться… Я не хочу двигаться, не хочу спрашивать что бы то ни было, не хочу ничего делать, не хочу никуда идти… Мне так… хорошо… мне так…
«
Проснись! — приказал тихий внутренний голос, от которого я бы обязательно вздрогнула, если бы не была в тот момент такой…
рассеянной, или рассеявшейся. Словно порыв свежего ветра прогнал странную сонливость и я почувствовала что-то, напоминающее ощущения тяжело больного, который понял, что он наконец поправился. Остаётся, правда, ещё небольшая слабость и головокружение, но скоро уйдут и они —
Возьми себя в руки! Подумай о том, что с тобой происходит! Так, спокойнее, и никто ничего не заметит. Ничего с тобой не случится. — добавил тот же голос уже спокойно и, можно сказать, с каким-то удовлетворением.
Я незаметно опустила взгляд на чистую и гладко отмытую столешницу, опасаясь, что Анис может заметить что-то по моему изменившемуся взгляду и поймёт, что взгляд у меня на мгновение стал отнюдь не кукольным, — хотя, если мне не изменяет память, скайримские куклы сами по себе никогда особенно кукольными и не были, но мало ли что, — и увидела, как старуха цепляет мне на руку какой-то браслет. Бижутерия из скайримского глухого леса ни простой, ни самодельной не казалась. Похожая на какую-то смесь дерева и бронзы, она была лёгкой и приятно холодила руку, а её единственным украшением был небольшой красный камешек, влажно и выпукло поблёскивающий, как чей-то глаз.
— Это чтобы ты, дочка, не потерялась, — совершенно спокойным и обыденным тоном произнесла новоявленная ведьмина «мамаша», — пока со мной тут побудешь, а потом к сестрице моей пойдёшь… Она добрая, хорошо тебя примет. В нашем ковене всегда хорошо принимали новичков, и
и тебя вылечат, и меня тоже вылечат тебя тоже примут…
Красный «глаз» на холодящем руку браслете уставился на меня в упор и мне показалось, что он кровожадно осмотрел меня и подмигнул, прежде чем спохватиться и снова стать тем, чем и должен был быть — или казаться. А именно — простым оригинальным украшением, имитацией рубина. Простой стекляшкой, каким-то образом отражающей скудный дневной свет.
На мгновение мне показалось, что проклятый браслет был браслетом от наручников, причём его «близнец» был пристёгнут на ком-то другом, кто в этой истории явно был не в моём мутном и, кажется, не особенно свободном положении, хоть это не я проснулась сегодня привязанной к кровати.
«Только бы мой эльф не пострадал от этого всего. — подумала я неожиданно здраво для этой бредовой ситуации и неожиданно заботливо для меня обычной. Или после всего пережитого я уже никогда не стану прежней? — Ни от этой сумасшедшей старухи, ни от её сестрицы, ни от меня самой. А что, если попробовать снять эту цацку? Это ведь не электронный браслет, в самом-то деле! И замка я здесь нигде не вижу. Мне показалось, если браслет каким-то непонятным образом сжался на моей руке, как стальные тиски, и начал угрожающе нагреваться, или раскаляться? Вот же чёрт… — А то кто его знает, на что я могу сподобиться, со всеми этими шаманскими примочками? Да уж, Машутка, удачно ты к людям из Хелгена выбралась. Хотя, кто его знает, как нас бы в Ривервуде приняли! Может, отправили бы по новой в тюрьму или, чего доброго, вообще бы казнили! Кто их знает, этих аборигенов и эти времена, и как всё в реальном Скайриме обстоит.»
Неожиданно кисть правой руки, по прежнему лежащую на столе, вместе с запястьем, к которому прицепился, как живой, браслет, накрыло какое-то странное тепло. Словно кто-то невидимый подошёл ко мне и положил свою руку на мою.
«Я… постараюсь… найти тебя. — далёким эхом послышался мне чей-то голос — Я… ищу тебя…»
И почему-то я не знала, кому об этом можно рассказать — и хорошо это было или плохо.
— Дочка, ты, что, так и не поняла, что ты со своим другом вообще-то спаслась от смерти? — спросила старая Анис то ли своим обычным, уже не гипнотическим голосом, то ли просто на меня её гипноз почему-то перестал действовать.
Будь я хоть немного склонна к мистике и прочим размышлениям, обязательно предположила бы, что безвременно погибшая Амалия Мид решила помогать мне, попаданке в её тело, и с того света тоже, и что я теперь должна бы каким-то образом, когда (если) всё уляжется, почтить её память. Сходить на могилу, ага. Особенно если учесть тот факт, что моя попаданческая душа вообще-то оживила её… труп, всё никак не могу к этому привыкнуть и даже подумать без содрогания.
— Я вижу, что ты чуть не погибла, девка. — продолжала ведьма, по-видимому, разжаловав меня из «дочек», что меня почему-то только обрадовало — А тебя что-то спасло. И спасало ещё много раз. Смерть стоит у тебя за спиной. Только она словно… наблюдает. Ну, хоть с твоим другом всё попроще, хоть и нашли вы оба мне, старой, работы. — добавила она обычным старческим ворчанием, превращаясь в обычную и безобидную старушку-травницу.
Про её таинственный браслет, висящий мёртвым грузом у меня на руке, я малодушно предпочитала не думать. Тем более, что рукава моего отчищенного и выстиранного платья надёжно скрывали его — и прежде всего от меня самой.
А если чего-то не видишь, значит, этого и нет?
Так ведь?..
***
… Умостившись на неудобном стуле из сучковатого просоленного в морской воде дерева, потемневшего от времени, я закрыла глаза, стараясь хоть как-то отдохнуть. Получалось плохо, — все мысли, впечатления и воспоминания последних часов или дней навалились на меня разом. И какая-то часть меня, маленькая, но требовательная и беспомощная, была рада тому, что рядом была Анис. Пусть и со своими странными разговорами, мутными (во всех смыслах этого слова) зельями и непонятными намерениями — но в этом новом, непонятном и враждебном мире мы теперь были не одни. Воспоминания, чувства и страхи теперь были не такими опасными, но временами мне всё равно казалось, что ещё немного, — и меня просто погребёт под этими завалами, так, что я больше не смогу подняться.
Время от времени, не добавляя мне ни оптимизма, ни присутствия духа, на гребнях этих мутных волн то поднимались, то исчезали воспоминания о моей сестре, которую, я это знала, я больше никогда не увижу. Потом, нарисованные более яркими мазками, отчётливо проступающими во мраке, выходили на первый план моё знакомство с генералом Туллием, моя несостоявшаяся казнь в Хелгене и последующее неканоничное бегство из оного и всё-всё, случившееся до сегодняшнего дня.
«А ведь это только ты виновата во всём, что случилось! — произнёс внутренний голос — Выходить к людям ты не хотела, люди вышли к тебе сами — и совершенно неожиданным образом оказались здоровыми и хорошо подготовленными некромантами, с детства знакомыми с тем миром, в котором они живут. А от Туллия, Хадвара и прочих ты ожидала какой-то опасности, думала, что ты справишься сама? Думала, что ночной зимний лес, находящийся вдали ото всех населённых пунктов, самое безопасное место, вроде сада у тебя во дворе? Или вроде посадок рядом с бывшим санаторием «Радугой», куда ты с матерью ездила в гости летом? Да уж, это тебе не молочный коктейль, который тебе тогда щедро разливали в пластиковые стаканчики! Привкус смерти, ядов и крови, вкус зелий со вкусом мадеры на травах — к такому я точно не была готова. Что и говорить, ты не смогла справиться с несколькими
наркоманами некромантами, которых в игре убивала всегда за пару минут и без труда… И тебе на самом деле всегда и везде нужны были помощь и защита!»
На последних словах передо мной, как живое, появилось лицо сестры. Она подозрительно смотрела на меня, словно пытаясь понять, что такого на этот раз выкинула её взбалмошная старшая сестра, — и никак не могла понять. Какая-то странная смесь досады, удивления, непонимания и печали, понимание того, что произошло что-то непоправимое… наверное, так она смотрела не меня в нашем мире, вернее, на то, что от меня осталось. Что было, то было: за свою не слишком-то короткую жизнь я покуролесила неплохо… но раньше я ещё никогда не умирала. В этот раз я смогла удивить и
мальчика Катю, и саму себя. Удивить насмерть. И теперь во мне до конца этой новой и непонятной жизни останутся две жизни и две смерти, — моя и Амалии Мид.
Каменная плита из оползня разных чувств и воспоминаний наваливалась всё больше и больше, мешая спокойно думать, и в эту минуту мне было абсолютно всё равно, что за зелья мне давала Анис, если после них хотя бы становилось спокойно и хорошо. Что-то, правда, в том «зельевом» состоянии было неправильным, что-то должно было меня насторожить… Но эта мысль всё время ускользала от меня, как только мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я смогу ухватить её и понять, о чём она была. И потом, ускользнув, она снова мельтешила где-то на границе сознания, не подходя ближе и не даваясь в руки.
«Да, но зато ты не бросила человека в беде, — продолжил другой внутренний голос, уже не обвиняющий, а защищающий, — не струсила и в новой и непривычной ситуации смогла сориентироваться так хорошо, насколько это вообще возможно, — с другими попаданцами ты всё равно померяться успехами не сможешь, потому что их здесь нет. Чудом избежав смерти больше одного раза в день, ты не знала, кому теперь доверять и кто друг и кто враг. А проверять экспериментальным путём тебе совершенно по понятным причинам не хотелось. Ты взяла на себя ответственность за первого встречного и за его безопасность и жизнь тоже, другое дело, насколько хорошо у тебя всё это получилось…
Но не ты одна во всём виновата, помни об этом. Вокруг тебя — мир. Вокруг тебя — жизнь и смерть, и обе гораздо ближе, чем того хотелось бы. Не забывай, что никто не всемогущ и что не ты одна можешь отвечать за то, что и чем закончится. А когда всё наконец закончится, вы со своим другом можете просто быть благодарны друг другу за всё. Так будет проще и понять, и забыть, и не копаться ни в своих, ни в чужих воспоминаниях. А скелеты, запертые долгое время в шкафу, рано или поздно всегда превращаются в пыль.
Умереть не страшно — страшно умирать. Когда ты уже умер, у тебя больше нет никаких сожалений по поводу своих или чужих ошибок. Помни об этом и вспоминай каждый раз, когда ты начнёшь вспоминать о своей смерти — или чьей-то ещё.»
Почувствовав резкий толчок, я едва не свалилась на земляной пол, покрытый щелястыми досками.
Анис в хижине не было, а снаружи доносилось задумчивое блеяние козы, которому ласково вторил воркующий старческий голос. Кто бы мог подумать, что Анис тоже кого-то любит — и умеет так ласково разговаривать! У старухи нет ни собаки, ни кошки, ни даже злокрыса ручного, поэтому коза должна быть и её единственным питомцем, и единственным собеседником.
Вполне возможно, она любила кого-то из людей, но очень требовательной и тщательно скрываемой любовью, считая их лучшими, чем они были на самом деле, и требуя от них полного сответствия. А что ей требовать от козы? С козой, как ни крути, всё было просто и ясно. Козы — дело очень простое; а вот чтобы требовать, например, чтобы коза давала столько же молока, сколько его даёт корова — нет, дурой старая Анис всё-таки не была.
— Всё ещё будет… — шептала старуха, наблюдая за тем, как белые струйки падали в старое ведро, и непонятно, к кому она обращалась, к себе или к козе — Всё будет.
Коза слушала и молчала. Временами Анис казалось, что её коза понимает и знает гораздо больше, чем по ней можно было понять.
Может, она имела ввиду успех во всех своих делах, как обыденных и давно уже ставших привычными, так и в новых, которые она решала на свой манер и из которых уже вполне привычно пыталась извлечь для себя хоть какую-то, но пользу. Боги — и те не помогают безвозмездно, даэдра — вообще неподъёмную плату за свою помощь берут… Так что саму себя Анис на полном серьёзе считала очень хорошей.
***
Шло время, а эльф всё не приходил в себя. Анис время от времени подходила к его кровати и, ворча под нос, меняла повязки и смазывала начинающие темнеть, но всё такие же зловещие пятна ожогов какой-то едко пахнущей мазью.
— Это от грозового разряда. — буднично сообщила она, словно для любого жителя Скайрима след от попадания такой собственноручно сделанной «шаровой молнии» было чем-то таким же обыденным, как, например, для нас грыжа или шишка от ушиба. Потом она заметила, что я стою рядом и, не особо-то сочувствующе разинув рот, наблюдаю за процессом. — Эх, была я молодая и тоже умела так делать… Правда, для меня это опасно никогда не было. — добавила она с какой-то нечитаемо интонацией.
Я попробовала представить себе, как эта старая ведьма когда-то была молодой женщиной и вдобавок грозовым магом
из форта Амол, как будто одно каким-то образом могло помешать другому, особенно в этом мире
меча и магии, пока её грубые руки с тёмной кожей, покрытой тёмными веснушками и узловатыми длинными пальцами продолжали уверенно делать своё дело. Временами мне казалось, что они живут своей жизнью, независимо от их хозяйки.
— … Как сейчас помню, пришли ко мне сюда двое солдатиков молодых, узнали, что я девушка одинокая и в лесу живу, тихая и травы собираю, вот и решили, что за меня заступиться некому. Ну да, некому… — старуха зловеще улыбнулась, аккуратно делая свежую повязку — потому что мне и не нужно ничьё заступничество. Запомни, девка! Никогда с нами не произойдёт ничего, что мы сами не разрешим, ни с мужчинами, ни с женщинами. Если с тобой что-то произошло, значит, оно всегда с тобой было, или в тебе, или рядом с тобой. А теперь вот взяло и вышло, потому что час пришёл.»
Старая Анис укрыла неподвижно лежащего больного и мне показалось, что на её пергаментном лице промелькнуло что-то вроде сожаления и… жалости?
— Молодой, а уже жить не хочет. — подвела старуха итог нашему приключению в ночном лесу и о котором я никому не рассказывала — Ну, вот зачем «равновесие» использовал? Запаса магических сил не хватило бы? Ну да… молнии ведь всё выжигают…
Словно в наказание за мою прошлую самоуверенность, попаданческую глупость и профнепригодность, память услужливо подбросила сценки из того сражения в ночном лесу, и когда по тюремной робе моего друга снова заплясали зловещие змейки вражеских заклинаний, я передёрнулась так, словно мне самой было больно.
— Да, не повезло парню, — продолжала старуха, словно догадываясь о моих внутренних переживаниях и не собираясь меня щадить, — и некому было его прикрыть…
Стало так муторно-противно, что я с удовольствием выпила бы старухиной «мадеры», лишь бы ничего не видеть, не помнить и не понимать и просто сидеть с видом ростовой куклы и глядеть на мир, ограниченный деревянными стенами дома, глупыми кукольными глазами.
— Что ж ты хоть атронаха-то какого тогда не вызвала? — донёсся до меня голос Анис, как моей воплотившейся и вконец распоясавшейся совести, и я внезапно почувствовала всю абсурдность ситуации. Почему-то даже моя прошлая «игра в снежки» уже не казалась мне настолько глупой. Ну, откуда же знать старой, что я вообще пришла сюда из другого мира, в котором нет магии, — а вот владела ли магией Амалия, я понятия не имею? Что ж, меня хотя бы в Ковен никто не примет, хотя я никогда не видела в игре, как именно происходит «отбраковка» неспособных к тёмной магии учеников. Может, им просто говорят что-то вроде
«мы вам потом перезвоним» «вы нам не подходите», потому что вряд ли обучаемы», и те идут восвояси?
Так, сейчас главное — это удержаться, — думала я, чувствуя, как меня словно начинает понихоньку мутить, и не факт, что физически, а не психологически, — и не важно, за кого. И за что. Главное — удержаться, выжить и выплыть в этом новом и не таком уж и фэнтезийном мире. И плевать, если я буду держаться за старую ведьму и за её «мадеру», хоть за даэдра из Обливиона, может, хоть так будет какая помощь… Может, хоть это поможет.
Где-то на периферии моего смутного сознания, как в запотевшем зеркале, конфетным фантиком промелькнуло словосочетание «стокгольмский синдром», но его тут же унесло куда-то в сторону.
Это всё слова, и к реальной жизни они не имели никакого отношения.
Потому что самое важное делалось и происходило без слов.
***
…
Уже несколько дней Императора мучало какое-то странное предчувствие, которое он никак не мог объяснить в двух словах. Сколько раз ему удавалось чётко и ясно формулировать разного рода доклады, приказы и декларации, но сейчас его умение чётко и ясно выражаться и так же мыслить изменило ему полностью. Ему всегда казалось, что он любит и любил Империю, теперь же выяснилось, что он любит свою дочь больше этого всего. И ещё — что за своей постоянной и ставшей уже привычной деятельностью он совсем забыл про то, что он ещё и отец. Амалия, его маленькая девочка, которая всегда была рядом с ним и которую он почему-то никак не мог представить себе взрослой, выросла. Выросла — и исчезла из дворца. Почему-то как отцу ему это представлялось именно так.
Император Тит Мид пытался вспомнить, что именно его дочь делала в последнее время, было ли в её поведении что-то странное, — но как он ни старался, не мог вспомнить ничего. Ему было стыдно признаться самому себе, что он слишком мало времени проводил с Амалией, предоставив заботу о ней многочисленным слугам, и поскольку она всё время была рядом с ним, будучи во власти иллюзии, что родители знают про своих детей всё, он на самом деле не мог теперь ответить на самые простые и важные вопросы.
Когда же малышка Амалия выросла — и как? Почему-то воспалённое воображение подкидывало ему нелепую, собранную из разных лоскутных кусков нелепую сцену: вот она, пухлая малышка, лежит в своей колыбельке, потом внезапно начинает расти. Детская одежда становится ей мала и трещит по швам; вот уже подросшая девочка выбирается из своей детской кроватки и идёт к шкафу из резного дуба. Её шаги становятся всё более и более уверенными, пока она не скрывается за тёмной гладью тяжёлой дверцы. Наконец она выходит, уже будучи взрослой девушкой лет семнадцати, одетая как для похода, подходит к окну и открывает его. Затем она наклоняется вниз, словно хочет что-то рассмотреть поближе, осторожно перелезает через подоконник и исчезает. Рождение, взросление, постоянная обманчивая близость — и под конец внезапное исчезновение. Всё.
Вокруг всегда было полно стражников, служанок и прислуги, так что казалось, что огромный императорский дворец никогда не спит, но в одно прекрасное, вернее, ужасное утро Император обнаружил, что комната его дочери пуста. Пуста — и закрыта изнутри. А на её постели под одеялом лежит скрученное постельное бельё, имитирующее лежащую человеческую фигуру.
Больше Амалию никто не видел. Ни мёртвой, ни живой.
В ожидании своего тайного советника, который на самом деле выполнял очень много ролей, возможно, не таких государственно-важных, но незаменимых, Император мерял зал широкими шагами. И хотя он уже привык к тому, что его советник всегда появлялся неожиданно, умудряясь сделать это даже тогда, когда его ждали, он чуть было не схватился за сердце.
— Я пришёл. — коротко сказал прибывший, не тратя время на соблюдение форм вежливости.
— Вот… — как-то неожиданно растерянно даже для самого себя произнёс мучающийся неизвестностью отец, протягивая ему маленький округлый предмет, свободно умещающийся на широкой мужской ладони. — Вот, посмотри… что получилось.
Император не мог не почувствовать — как-никак сказывалась многолетняя даэдрова военная выучка и такая же даэдрова привычка держать себя в руках, — но сейчас им овладело смутное чувство, что для него одного этого как-то многовато. Сказывалась ещё и усталость. Надо будет потом зайти к лекарю, попросить бутылочки зелий, выпить их — и сказать себе, что он просто чем-то заболел, а теперь поправится.
И самому поверить в это.
При ближайшем рассмотрении предмет оказался маленьким выпуклым амулетом, похожим на медальон. Сходство добавляли простой рисунок на одной из сторон и тонкая изящная цепочка.
Почему-то память услужливо подкинула давным-давно забытое воспоминание из далёкого детства. Вот он ещё маленький мальчик, стоит перед отцом и растерянно показывает ему сломавшуюся игрушку. Разбившееся стёклышко чего-то, отдалённо напоминающего двемерского механического паука, только в миниатюре.
— Пап… Пап, посмотри… Вот что получилось… Ты ведь можешь исправить, папа? Ты ведь всё можешь?
Прошло много лет, и отца уже нет в живых. Теперь он сам отец. А по поводу семейного положения и наличия или отсутствия детей у его тайного советника Император не знал ровным счётом ничего. Удивительно, но он вообще мало что про него знал, кроме того, что тот всегда рядом в нужную минуту и что на него можно положиться. А этого мало или много? Или он должен был узнать о нём хоть немножко больше, прежде чем доверить ему такое важное дело, как поиск пропавшей Амалии?
Советник, шпион, тайный палач и много кто ещё в одном лице не проявил ни малейшего удивления, решив, что он должен догадаться обо всём остальном самостоятельно. Кто-то другой, возможно, и не справился бы — но советник за долгие годы службы Императору уже привык ко многому, или же просто обладал счастливой способностью привыкнуть и приспособиться ко всему.
— Это вторая часть охранного амулета. — произнёс он вслух, словно речь шла об абсолютно очевидных вещах — Кроме того, он играет роль маячка, с помощью которого можно отслеживать местонахождение того, у кого при себе есть ещё один такой же. Местоположение обладателя второго амулета невозможно определить абсолютно точно, он действует с погрешностью в…
— Я сам знаю, что это такое! — досадливо прервал его Император, краем сознания отметив, что его верный советник, оказывается, разбирается в такого рода вещах, а значит, он определённо сможет помочь и с поиском его пропавшей дочери. Накануне своего исчезновения она носила его с собой, правда, она не знала о том, что это не простой оберег, — или нет только оберег, иначе сейчас другой такой же лежал бы в её комнате, там, где время, казалось, остановилось. — Но он не работает, вот что плохо! — он потряс погасшим амулетом перед носом советника, как погремушкой перед капризничающим младенцем. — Он не работает, и я не знаю теперь, ни где моя дочь, ни что с ней!
Плохо. Всё выходил из рук вон плохо. Привыкшему всегда держать себя в руках и всё контролировать Императору снова показалось, что он опять стал маленьким мальчиком, который просит у своего отца невозможное и свято верит, что папа всемогущий, он лучше любого придворного волшебника, и что он всё знает, всё может. Только теперь вместо отца был невозмутимо смотрящий на него советник, который не разу не подвёл его — и ни разу не переспросил и не попросил ни о чём для себя самого. И всё-таки Император не был глуп и никогда не считал его добрым или бескорыстным. Хотя он всё-таки по-императорски щедро платил ему, по многим причинам делая всё для того, чтобы советник, не приведи Восемь, не счёл себя обиженным.
— Я… найду, где сейчас находится ваша дочь. — наконец сказал советник. — Только мне нужно взять этот амулет с собой. — И не успел Император ничего сказать, как он снова продолжил — А потом я доставлю её сюда, во дворец, целой и невредимой. В том плане… что я не причиню ей больше вреда, чем ей уже причинено. Может быть.
На такой странной и утешающей только наполодину ноте советник исчез, так неожиданно и быстро, что Императору показалось, будто тот использовал свиток телепортации, предварительно выпив зелье невидимости.
«Я буду ждать тебя, Велармо. — прошептал одинокий отец — Пусть Восемь помогут тебе в твоих поисках.»
***
… — Бабушка, а что за настойку ты пьёшь? — спросила я у Анис, когда та, сидя перед сном там, где я по старой памяти определила кухню. Вроде бы спиртным не пахло, — и после распития этого странного зелья старуха вроде бы никак не менялась. Она не становилась ни агрессивнее, ни добрее, ни более грустной, ни более весёлой, даже не молодела, так что не было никакой возможности предположить, что в моём Скайриме какой-то умелец научился варить омолаживающие зелья.
Не знаю, почему я вдруг настолько осмелела и позволила себе заговорить с Анис, как с самой обычной безобидной старушкой, вроде моих прежних соседок, — наверное, я просто начала привыкать к ней и сейчас, вечером и при свече, сидя за столом и потирая то колени, то поясницу, она была похожа на самую обычную старую женщину. Она, собственно, и была таковой, — в смысле, на вид и по возрасту.
— Болею я, дочка. — словоохотливо ответила та — Старая я уже стала, никуда не гожусь… вот и болит всё. Вот здесь у меня поселилось что-то, — она показала на впалую старческую грудь под простым тёплым платьем, — и болит иногда, сил нет. А иногда всё проходит, будто и не было ничего.
Я встала в дверном проёме, словно не зная, на какую и на чью сторону переходить, а потому сливаясь с тенью. С одной стороны, надо было быть просто ушибленным по голове ангелом, неудачно упавшим после изгнания с небес на Землю, чтобы решить, что Анис — просто одинокая травница-старушка, которая и мухи не обидит, да и вообще, проста, как старый стол из грубо сколоченных досок, за которым она сидела. Потому что она — точно обидит. И муху, и слона, вернее, мамонта. Другое дело — зачем? Никто не смог бы назвать Анис глупой или тупой, и я была точно уверена, что во всём, что она делала, всегда была какая-то своя мотивация. Другое дело, что никому, кроме неё, она не была понятна — а старуха не разменивалась на такие мелочи, как делиться своими мыслями и соображениями с другими.
Казалось, что старая ведьма, напрямую связанная с колдовским Ковеном, потом возвращается в свою берлогу, снимает с себя ритуальные наряды и амулеты, переодевается в своё обычное старушечье тряпьё — и превращается в обычную старую женщину, живущую в лесной глуши и у которой единственным близким была её коза. И только затихший до поры до времени амулет с погасшим рубином, словно со спящим красным глазом, напоминал мне, что недооценивать старую было всё-таки нельзя. Хотя, с другой стороны… что мне делать со старухой, если она не захочет отпустить меня с моим уже поправившимся эльфом и как воевать не то, чтобы со старой женщиной, а как сражаться вообще — я понятия не имела.
По-прежнему стоя в тени, я подумала о том, что отношения с моим новым знакомым у меня складывались как-то странно. Казалось, что он то ли боялся меня, то ли избегал, или ему было неприятно находиться рядом со мной, причём он вёл себя исключительно вежливо. И всё-таки что-то мне в этом всём не нравилось, хоть я и не могла бы сразу объяснить для самой себя, в чём именно было дело. Боялся он меня, что ли? Была у меня, собственно, и такая мысль, только я отмела её из-за её громоздкости — и неуместности более или менее душевных разговоров. А присутствие Анис рядом и наше с эльфом присутствие в её доме меня почему-то лишали моей прежней многозадачности вместе с умением говорить с кем угодно, где угодно — и на любую тему, лишь бы мне этого в какой-то момент (за)хотелось.
***
В это же самое время.
Мутное толстое зеркало, покрытое тусклым налётом, ясно показывало смотревшему в неё мужчине то, что ему и хотелось увидеть. Ухоженное и гладкое свежевыбритое лицо — не хватало ещё быть похожим на этих тупых деревенщин, которые, похоже, не только не бреются, так ещё и никогда не моются, рожи такие, что ими только рифтенских медведей пугать! — добротный кафтан, отлично подходящий к скайримском климату, никогда не балующую теплом и сухой погодой, особенно зимой, и лёгкая броня, скрытая под простой одеждой. Но этого в зеркале уже не было видно, разве что плотно натянутая ткань, как армейское одеяло на матрасе выдавала присутствие под одеждой чего-то ещё.
Радовало смотревшего в зеркало молодого щёголя и его лицо, — молодое, с капризно изогнутыми полными губами, с капризным и порочным выражением злого маленького ребёнка, который из каприза отказался взрослеть, и вместо этого незаметно и потихоньку стареет, но пока ещё волей судьбы сочетает в себе одновременно всю прелесть детства, молодости и начавшегося взрослого времени жизни. И хотя в Скайриме всегда взрослели быстро, во все времена у богатых было больше возможностей, чем у бедняков, которых жизнь никогда не имела привычки баловать. Если, конечно, они не догадывались в один прекрасный день поменять плуг и лопату на что-нибудь более увесистое и тяжёлое, не объединялись и не выходили на большую дорогу. В сырых затхлых и захламленных пещерах, считающих добытое нечестным путём золото, а потом и в сточной канаве с проломленным черепом — для этих неотёсанных чурбанов это было самое то.
Мужчина огляделся вокруг, на цыпочках подошёл к входной двери, вышел и тихо закрыл её за собой.
Мамаша, конечно, была против того, чтобы он отправлялся туда… Но он уже взрослый, он сам знает, что делает, и с ним ничего не случится. В конце концов, его ещё никто и никогда не обманывал безнаказанно. И сейчас он тоже спуску не даст. Он вернётся так быстро, что мамаша даже не узнает, куда именно он отправлялся. Потом скажет, что с девочками был, не приревнует же она его, в самом-то деле? Своего дорогого и любимого сыночка?
Никем не замеченный, мужчина направлялся к городским воротам, втайне радуясь тому, что он родился и вырос в богатой семье и что его сначала баловали, а потом просто не ограничивали ни в чём. Теперь он может с полной уверенностью сказать, что благодаря этому он стал настоящим человеком, для которого нет в Тамриэле ничего недостижимого и невозможного. Нет, он был реалистом и никогда не хотел Луну с неба, да она ему и не нужна была. И если бы он был знаком с одним из чужих языков на далёкой чужой планете, находящейся не в Нирне и даже не в Аурбисе, он с гордостью сказал бы, что ни терпилой, ни лохом позорным он никогда не был, да и потом не станет тоже.
***
С самого утра Анис пребывала в превосходном расположении духа.
Вчерашняя странная и уже ставшая привычной боль в груди сначала притупилась, потом полностью ушла, хотя старая травница не была настолько глупой или доверчивой, чтобы решить, что её болезнь полностью прошла. По этому поводу у неё не было никаких иллюзий; а зелья, которые она принимала, только убирали боль и, возможно, помогали отсрочить неизбежный конец. Всё-таки давнее падение на острые камни в реке и последующее лежание в ледяной воде не прошли бы бесследно даже для кого-то гораздо более молодого и совершенно здорового. Даже в мире магии зелья не были всесильны, особенно тогда, когда травма уже угнездилась в теле и превратилась в застарелую болезнь.
Занимаясь своим хозяйством, она что-то напевала себе под нос, что случалось с ней довольно редко, и строила планы на занимающийся за окном день. Планов было много, и все они нравились старой ведьме и внушали ощущение собственной жизненности и простого обыденного счастья. Да, ещё подоить Ленсу, потом сходить в Ривервуд, надо будет выменять что-нибудь у старой Хильде на молоко и сыр, а потом — почему бы и нет — зайти в лавку и попробовать купить что-нибудь. А то она совсем уже из своего леса никуда не выходит. А вот раньше… бывало же золотое время…
От радостных и мирных размышлений её отвлёк еле слышный шум снаружи.
Похоже, кто-то бродил рядом с домом, хотя кто, как не лесные звери, могли шататься около старого дома такой же старой травницы, живущей там? Или это Ленсу, дрянь полорогая, опять отвязалась и теперь чешет рога и круглые бока — ишь, отъелась! — о бревенчатый сруб избы, оставляя на круглом крупком дереве, желтеющем, как козье масло, полоски от острых рогов и мягкие клочки козьей шерсти, похожие на предрассветный туман.
Дверь приоткрылась без скрипа, и Анис, прожившая очень долгую, наполненную различными событиями, но далеко не самую праведную жизнь, получила последнее послабление. День и правда оказался для неё удачным, — но не в том смысле, как она думала.
Анис не успела увидеть свою смерть, как и не успела понять, что с ней произошло.
Она успела только мимолётно удивиться тому, что единственное, что она ощущает — это слабость и равнодушие ко всему. Так что смерть была к ней добра.
***
… Когда на моей правой руке почувствовалась неожиданная лёгкость, а расстегнувшийся сам по себе браслет, тихо звякнув, упал на пол, я подпрыгнула так, будто у меня над ухом разорвалась бомба.
В следующий миг я услышала, вернее, почувствовала, что Анис окончательно и безоговорочно мертва, — тихий вздох и падение чего-то тяжёлого не оставляли никаких сомнений в этом, — а чьи-то тихие осторожные шаги вели в подвал, крышка которого тихо и предсмертно скрипнула, словно вторя своей умершей хозяйке.
Я не знаю, сколько времени я простояла так в оцепенении; голову словно сдавило раскалённым тяжёлым обручем, затылок жгло, словно убийца старой Анис добрался и до меня тоже, а теперь ударил обухом по голове, чтобы не оставлять свидетелей своего злодейства, а руки и ноги налились свинцоцовой тяжестью. Сквозь шум в ушах я различила, что эльф что-то говорил мне, но не разобрала слов; затем на негнущихся ногах я прокралась на кухню, к раззявленному, как рот задушенного, проёму открытого подвала, тайну которого старуха всегда так ревностно оберегала при жизни. Там внизу кто-то хозяйничал, как в собственном доме, то ли не боясь быть услышанным, то ли свято веря в свою безнаказанность, то ли считая, что никого, кроме него в доме нет.
Краем глаза я отметила Анис, лежавшую около входно двери в неестественной позе. Рука странно вывернута, рот приоткрыт, словно от удивления, а глаза не мигают, и ещё больше запавшая больная грудь не вздымается от дыхания. А по комнате, словно обходя ставшие привычными запахи трав и не смешиваясь с ними, как масло с водой, витал откуда-то знакомый запах сладких духов или туалетной воды, если, конечно, последняя была в Скайриме. Интересно, где же я уже чувствовала эти противно-сладкие духи — и когда? И почему мне кажется, что этот запах мне уже знаком?
Непонятно, какая сила помогла Амалии, мне или нам обеим не только захлопнуть глухо лязгнувшую, как мышеловка, крышку подвала, но и перетащить на неё здоровеный сундук. Теперь неизвестный, оказавшийся по совместительству ещё и убийцей приютившей нас старухи, оказался надёжно запертым в подвале. Я подумала, что подвал старой ведьмы, несущий смерть всем любопытным при её жизни, продолжил убивать тех, кто в него проникнет, и после её смерти, и еле сдержала нервный смешок.
Ноги тряслись, наверное, от напряжения, поэтому я шлёпнулась на пятую точку и отползла в сторону от сундука, стоявшего на том, что теперь должно было стать могилой ещё одному любопытному, позарившемуся на тайну старой Анис, живущей в лесу. Интересно, старая гордилась бы мной, если бы узнала о произошедшем — или всё-таки нет? Вряд ли она убивала кого-то таким изощрённым способом, оставив свою жертву медленно умирать от голода и жажды, потому что вряд ли из её подвала был второй выход.
— Эй! Есть кто живой? — донёсся из подвала приглушённый мужской голос — Выпустите меня отсюда!
Так. Похоже, второго выхода нет, — и не думаю, что если я сейчас выпущу убийцу старухи, он не проделает то же самое и второй раз, да и в третий. Тяжело убивать только в первый раз, а потом уже гораздо проще; и как бы там ни было, остывающий труп Анис на пороге красноречиво говорил о том, что незнакомец, запертый в подвале, свой первый раз уже благополучно совершил.
Послышался тихий шелест и такой же тихий вздох ужаса; на пороге стоял мой эльф и широко открытыми глазами смотрел на получившийся в кухне «
натюрморт» и на мою скромную попаданческую персону, сидящую на полу в позе перебравшего пьяницы.
«А ведь тот, кого первого находят на месте преступления, и становится первым подозреваемым! — подсказал внутренний голос, очевидно, на случай, если я чего-то не поняла. — Но ведь я, как ни крути, сделала это для нас двоих! Да уж, молодец Машка, отличилась. Молодец, медаль себе купишь, в «Ривервудском торговце», если ты теперь наконец расхрабрилась и решила к людям выйти. Ну прямо как Раскольников. Вот только старушку грохнула не ты.»
«А если убрать труп, тьфу ты, похоронить Анис, то никто ведь и не догадается! — подсказал другой голос — Здесь ведь кладбище рядом! Никто и не узнает ничего.»
«Поздравляем, теперь вы пополнили собой ряды преступников Тамриэля.» — пронеслось в уме, и на какой-то момент мне показалось, что это было как всплывающая подсказка или системное оповещение, как это бывало со мной раньше в игре.
Я собрала наконец руки и ноги в кучу и встала с пола, стараясь не шуметь и справедливо рассудив, что тот, кто обречён моими стараниями на смерть в подвале, пока что всё равно не покойник. Пока. А уносить ему в могилу знание о том, что в пустой избе на самом деле было ещё двое живых, — этого как-то многовато будет даже для будущих мертвецов.
