Амнезия

— Не смотри на меня так, будто я тебя предал, — Армин проводит рукой по чужому лбу, убирая прядь волос, выбившуюся из общей копны, и ласково улыбаясь, озаряет этой улыбкой весеннее спокойствие улицы. Ветер дул в лицо, задувал порывами в уши, но рядом с Арлертом казалось, что погода не дышит, боится спугнуть, нарушить самое ценное человеческое чувство в мире — нежность. — Я уже скучаю, — Жан ведет носом вслед за чужой рукой, чтобы мимолётное касание осталось на его лице, как можно дольше, а момент не кончался, чтобы не пришлось отпускать его. Ну почему отцу Арлерта так понадобилась эта работа в другом городе и почему они всей семьей обязательно должны уехать прямо сейчас? — Глупый, ну я ведь не на другой континент еду, пара часов езды до другого города, — успокаивает юноша, — мы будем видеться. Да чуть реже, но что поделаешь. Как только исполнится восемнадцать я вернусь! Ты никуда от меня не денешься, — Он ласково смеётся, перекладывая ладони на щеки. Лицо в его руках такое родное, теплое. Жаль что грустное, до одури скучающее, будто Жана уже бросили и он знает что это случится снова если отпустит. На деле его преданный взгляд лишь молил о том, чтобы все сказанное было правдой. — Я очень надеюсь на это, как приедешь обязательно напиши, нежность, — с щенячими глазами просит Кирштайн и парень кивает, конечно напишет, напишет еще в дороге, когда появится связь, плохо ловящая между городами. Напишет, только ступив на порог дома. Обязательно напишет. — Армин, нужно ехать! — слышится из-за спины и кажется Кирштайн растекается. Сейчас он просто поглотит Армина в своей бесконечной печали и он никуда не уедет. В шестнадцать лет все кажется трагедией даже если как таковой её нет, но расставаться с любимым человеком так тяжело, как люди вообще переживают отношения на расстоянии. — Прости, я пойду. Люблю тебя! — Арлерт встаёт на цыпочки и тянет парня на себя, осторожно целуя в губы. Под пальцами чувствуется мягкая кожа, под губами — губы. К сожалению все имеет свойство кончаться. — Я тебя тоже, иди, — Жан ещё раз чмокает парня в щеку, замечая довольный проблеск голубых глаз и отпускает. Родители ждут только Армина. Он запрыгивает в машину и сразу ставит рюкзак на соседнее сиденье. — Обязательно нужно было делать это на улице? — Мать выглядит хмурой, Армин тупит взгляд к ногам, ему не нравится этот тон и уже висевшая месяцы в воздухе тема отношений с Жаном Кирштайном. — Мам, как я могу уехать в другой город не попрощавшись с ним? — Он намеренно избегает слов которые злят ее. Хотелось сказать «Это мой парень!» и спросить как он может не поцеловать его перед отъездом и в полной неизвестности, когда увидит в следующий раз. — Прощание не может быть через рукопожатие? — она едва оборачивается только, чтобы Армин видел, как искрят ее глаза, — все что угодно только не это у всех на виду, неужели тебе нравится играть мне на нервах, Армин?! — Я. — начинает парень и видит как мужская рука тянется к колесику увеличения звука. Отец делает любимую песню громче, чтобы помешать дальнейшему диалогу. Женщина вдруг осекается и смерив взглядом мужа, отворачивается к окну. Армин не может поблагодарить его в слух, он тянет руку и со стороны окна трогает папу за плечо. Немой жест благодарности, он поймет.

…

Воспоминания это очень хрупкая вещь, кажется они навсегда останутся с нами, только если к старости не прихватит Альцгеймер и голова начнет пустеть, а вместе с этим и не нести в себе ничего ценного. На деле они повреждаются ежедневно, покрываются пылью и в конце концов зарастают толстым слоем паутины и пыли. Больше никто не имеет к ним доступа и в конце концов они сгнивают, перестают иметь вес и смысл. Но Жан думал что, чтобы забыть нужны года и десятилетия, чтобы избавиться от навязчивого воспоминания об имени и поцелуях, нужно больше чем пару часов, чем мгновений, за которые самолеты над головами пересекают небесную гладь. Больше, чем время, за которое он моргнет и станет чем то неважным. Чем то, что осталось в зарослях памяти. Скрытое. Забытое. Ему уже не шестнадцать, он бы сказал давно, но понятие «давно» разниться у людей в абсолютно страшном масштабе. Для кого то год — недавно, для кого то неделя — давно. Жану двадцать, уже почти двадцать один и время не останавливалось, а воспоминания копились, однако самые яркие всегда оставались рядом с ним. Помнить приходилось многое, как он держал кого то очень знакомого и родного за руку, как говорил с ним едва слышно, чтобы никто вокруг не слышал самых важных слов, как смотрел с ним на звезды, а главное слушал всё, что этот кто то знал. В голове не расплывались даже черты лица, спустя четыре года улыбка оставалась такой же четкой, глаза впивались в душу и цвет их отражался в каждом водоеме. А когда Жан сам закрывал глаза чужие в его голове распахивались и смотрели нежно-нежно. Так умел только Армин. Вопреки всему Жан готов утверждать, что потерять человека страшнее чем пережить его смерть. Когда кто то умирает, ты хотя бы знаешь где его искать, знаешь, что думать и знаешь, что новой встречи не случиться никогда. Со временем с этой мыслью возможно смириться, принять нелегкие условия жизни и жить вопреки всему, а вот пропажа человека не давала Жану думать в равной степени ничего. Он жив? Он мертв? Как он выглядит? Вдруг однажды он уже видел его в толпе между людьми, но не узнал? В это Кирштайн стойко отказывался верить. Не узнать глаза, которые вспоминаешь каждый день было невозможно. Хотя он невероятно хотел о них забыть. Жан долго пытался, рвался избавиться от всего, что напоминало об Арлерте даже косвенно. Он не щадил вещи подаренные парнем, фотографии, переписки. Материл все живое, а свои собственные вещи, когда то надетые Арлертом вышвырнул из шкафа. Запихивая все это в пакет, нещадно разрывая на куски, он был уверен: теперь станет легче, а когда случайно нашел кулон, между своими вещами и не выкинутый со всем, что хранило его тепло — рыдал, ненавидел, но выбросить рука не поднялась. Оставил, носил. Однако все это было материальным, все это можно было уничтожить, а выдрать из головы тепло, любовь и воспоминания было невозможно. Жан не мог просто отпустить, хотелось найти Арлерта, спросить: «Ну почему? Почему ты меня оставил?» Когда так искренне улыбался в последний раз, целовал так, как целовал всегда и точно искренне говорил, что любит. Обида проникала в душу, ядом отравляла всю жизнь и оседала там раз и навсегда, никогда не оставаясь забытой. Жан мечтал о том, чтобы забыть Арлерта так же как и он его. За секунду, за мгновение, за которое моргнет. И это предательство кажется было самым сильным разочарованием в жизни. Жан и дальше общался с людьми, а с кем то прекращал на не лучшей ноте, но все это не шло ни в какое сравнение с тем как нагло Армин врал ему в глаза, а Жан потом врал себе о том, что ему и вовсе все равно на произошедшее. Кинул? Забыл? Да и черт бы с ним! Живи, радуйся, кути! И он отдавался во все тяжкие заручившись поддержкой старого друга Конни Спрингера, а там где по спокойнее еще и Марко Ботта. Он уже не плакал, не страдал, но отголоски всегда оставались в голове, всегда напоминали о себе. Кирштайн обещал себе найти выход. Он находил его в обиде, в обжигающей злости на Арлерта. Он завершал любой диалог о нем на корню, он не мог вспоминать с ностальгией, как это делал Марко, опуская взгляд и робко улыбаясь, наплывшим воспоминаниям. Он убеждал себя в том, что Армин не нужен ему ровно так же как и Жан оказался не нужен. Но за стенами дома, когда строить образ не приходилось, он снова задавался одним и тем же вопросом: «Почему?» Потом кончилась школа, Жан решительно был уверен, что вот сейчас изменится всё, забудутся обиды, заживут раны. Институт — лучшее место изменить свою жизнь, а значит всё будет! Только вот учеба за последний год просела, мать была не в состоянии платить и выбор пал на то, в чем ум ему не требовался, только смелое движение ручки по бумаге, полная уверенность в том, что если не институт то уж армия точно сделает свое дело. В восемнадцать лет это казалось решением, пожалуй, главной проблемы в его жизни. Бундесвер принял его с радостью. Но и сейчас чувства к произошедшему сложно было назвать безразличием. Сегодняшний день казался Жану совершенно отвратительным. Было жарко, стояла духота, предупреждающая, что следующая неделя вероятнее всего грянет с дождями и грозами, стоит найти зонтик запрятанный подальше, чтоб не мешался другим вещам и быть готовым к ужасным ливням, через которые хочешь не хочешь, а придется добираться на работу. Лавочки в парке были свободны, солнце выдалось столь испепеляющим, что выжигало любых выходящих даже на самую короткую прогулку, даже в магазин. Улицы были в гробовой тишине, но Кирштайну казалось, что это всяко лучше чем сидеть на обеде в офисе, все в таком же душном только в другом смысле. Он никогда не хотел такой работы, да сказать честно он такой жизни не хотел, но кто его спросит. После армии пришлось пойти работать хоть куда нибудь, служба тоже была не лучшим выбором, но в конце концов сносного образования у Кирштайна так и не было. Снова нужно было жить как раньше, без чужих приказов, без готовой еды по расписанию. Без Армина. На мыслях о последнем пункте он старался себя ловить, хотя бы чуть чуть контролировать поток нечеловеческой скуки и привязанности к фантомному образу, но в бесконечной рутине, в какой то степени, он находил отдушину в том, чтобы закрыв глаза, вспоминать о том о чем старался забыть. И вся эта отвратительная каша из рутинных дней длилась так долго, часы будто намерено зависали пока Жан не смотрел на них, минуты тянулись и под жарящим солнцем всё плыло, лишь иногда сменяясь легким, на удивление прохладным, ветерком. Он щекотал лицо, трепал волосы и свистел в ушах. Приятный контраст оживлял, а в голове одна за другой появлялись мысли: «может быть все не так уж плохо?» И Жан соглашался. А что? Весьма ведь не дурно, не всё ведь вечно жаловаться на горечь жизни. Надо сказать, что и радостей хватало. Нудная работа приносила достаточно денег, чтобы позволять себе вкусный ужин и прогулки, если было с кем. Уютная, съёмная квартира, пушистая мамина кошка, мурлыкующая в ногах. Жан был большим сторонником собак, однако белая, голубоглазая кошечка не могла больше проживать у матери и Кирштайн, выросший с ней, не смог оставить мурлыку кому то ещё. В мыслях о хорошем и плохом, что было в его жизни он особо не слушал окружающий мир. Изредка проходящих людей он не считал, но мог сказать, что их было всего ничего: девушка с ребенком за руку, который скакал вперёд неё и старался подгонять, парочка влюбленных, очевидно старающихся выглядеть перед друг другом как можно лучше, несмотря на то, что оба ужасно вспотели и хотели бы сейчас куда то где прохладнее, чем под солнцем и пожилая женщина с пакетом продуктов, неспеша идущая то ли в другой магазин, то ли уже возвращавшаяся домой, в любом случае она не торопилась ни туда, ни туда. Он не заметил только одного: стремительно приближающихся шагов и неожиданно побеспокоевшего его парня с сумкой наперевес, он остановился и только тогда Жан поднял взгляд на его лицо. — Извините, вы не подскажите где здесь метро?