Тошнота

Заносчивый. Порыв ветра резко рубанул по волосам, взвинчивая чёрную чёлку кверху. Наглый. Толчок – сотрясение мышц икр и бедер, взрыв энергии, перешедший в плавное скольжение. Надутый. Солнце сверкнуло прямо в глаза, заставив Макса сощуриться и слегка качнуться. В нескольких метрах кто-то взволнованно охнул. Кусок дерьма. Он, ожидаемо, сорвался. Никакого черничного пирога не случилось. Разговора людей, которым насрать друг на друга, – не случилось тоже. Ноги сами понесли его на улицу, по асфальту, ещё раскаленному ранним осенним солнцем. Размытые очертания домов, гул собственного дыхания – приводит всё к парку и, соответственно, к скейту. Макс уже не помнил, когда в последний раз катался на эмоциях, – просто так, без цели, без желания показать себя, без необходимости доказать что-то кому-то, – чтобы остыть. Вены на шее вздуваются, а руки дрожат от неконтролируемого желания разбить что-нибудь вдребезги. Резкий удар ноги по тейлу – доска делает два оборота в воздухе и мягко ложится на ладонь – замах, и Макс с криком швыряет скейт об землю. – Тварь! Сейчас нужна была только скорость, только движение, только этот безумный полет над асфальтом, чтобы забыть о Брэдли, об этой мерзкой улыбке, о взгляде, забыть, забыть, забыть. Первой же преградой стала пара металлических перил, торчащих из асфальта. Одно движение – Макс с легкостью запрыгивает на них из олли, для секундной разминки, а на выходе сразу же закручивает кикфлип – подбросил, щелкнул носком ботинка по хвосту, и доска, сделав полный оборот, вернулась под ноги. Место, где его лица касались пальцы Апперкраста, кажется, до сих полыхают огнём. Быстрый пролёт, скольжение по постаменту памятника – почти ноус блант, твою ж, – бронзовая фигура очередного, никому не известного, но, видимо, очень значимого придурка проносится мимо. Макс чувствует себя униженным, использованным и грязным. Хочется сжечь одежду, умыться и как следует проблеваться. Доска скрипит, но скорость он не сбавляет. – Ублюдок, – шипит, сжимая зубы, пока челюсть не начинает болеть, – думаешь, что после этого я буду сидеть тихо? Макса натурально тошнит. Поп-шовит, еще один кикфлип – нажимает ногой на хвост доски, взлетая в воздух. Трюк, по своей сути, самый обычный, но он всегда добавлял что-то свое, какой-то изысканный нюанс. На этот раз это был дополнительный поворот – стремительная петля в воздухе, которая придавала его движению острую грацию. Это была, отнюдь, не та грация, которой сквозило каждое движения Апперкраста. Он был показным, наигранно-хищным, словно постоянно позировал для фотографов. Макс же двигался естественно – движения были полны животной силы. Он не старался впечатлить, он просто жил, и его движения были отражением его жизни. Длинная, каменная лестница внезапно раскрывает пасть прямо под ногами. Прыжок – Макс слегка прищуривается от ветра – сердце пропускает два удара. Высокомерный придурок. Удар. Точность до миллиметра. Колени на мгновение дрогнули, но доска, волной, подстраивается. Вместо привычного маршрута в центр города он сворачивает на дорогу к набережной, где количество спусков увеличивается вдвое, ведь дорога ведёт в низину, а их сложность растёт пропорционально высоте, с которой приходится прыгать. Это просто зависть. Ядовитая, колючая, острая, – так теперь завидуют выскочки? Дыхание начинает сбиваться, а в мышцах собирается усталость – они гудят, как трансформаторная будка, которую парень перелетает в хилфлипе, закручивая скейтборд вокруг пятки. Завидует, что его обошли – ха! обошёл первокурсник! Удар об землю с каждым прыжком всё жёстче, больнее. Даже фамилия, даже этот фальшивый авторитет и лживое уважение, – тебе же просто лижут жопу, Брэд, – даже деньги богатенького папаши не смогут сберечь тебя, если ты последняя сволочь. Злость буквально шумит в ушах. Пот ледяной дорожкой скользит вдоль позвоночника. Макс набирает скорость, сердце колотится в такт стремительно вращающимся колесам. Он уже не просто катается, он гонится за границей своих возможностей, за пределом, где физика и воля сливаются в едино. Следующий спуск – самый высокий, прямо к озеру – дыхание замирает. На секунду он представил себе идеальный трюк – фронтсайд файвфорти, целых пятьсот сорок градусов вращения. Рискованно, безумно, но так необходимо. Это будет не просто прыжок – это будет взлет. Ноги горели, каждая мышца кричала от напряжения. Парень сжал зубы, закрыл глаза, и в этот момент время словно замерло. Скачок, щелчок. Он прыгнул, закручивая доску, чувствуя ее послушное движение под собой. Но – только в воздухе, когда ноги уже не касались земли, доска дернулась – странно. Вместо плавного вращения, Макс ощутил зарождение паники – он терял контроль, не успевая сделать и половины оборота. Мир закружился, по щелчку превратившись в размытое пятно. Он видел уходящий вниз асфальт, каменную лестницу под собой, и чувствовал, как неумолимо тяжелеет голова. Он ещё не чувствовал боли, лишь её предвестника, удушающую тяжесть. Как раз вовремя в голову приходят две мысли. Удар. Тупой, глухой, не оставляющий вопросов. Первое – он забыл шлем в парке. Холод пронзает его от макушки до пят, смешиваясь с острой болью, расползающейся по каждому волоску и каждой клетке тела. Звук прибоя превращается в оглушающий гул. Второе – мерзкая улыбка Брэдли донельзя красивая. В глазах потемнело.

***

Макс сидел в темноте. Густой, как чернильная клякса. Она обволакивала его, словно тяжелый, влажный плед, лишая возможности видеть хоть что-то. Дышать в этом пространстве было тяжело – воздух был затхлый, пропитанным запахом сырости и гнили. В нос ударил слабый аромат плесени, который Макс запомнил еще с детства. Он знал это место – старый сарай на заднем дворе, который когда-то казался ему таким большим, таким таинственным. Его мрачные стены, покрытые трещинами, всегда вселяли в него трепет и ужас. И вот, он снова здесь. Снова заперт. Как в детстве, когда дверь внезапно захлопнулась. Сердце застучало быстрее. Как он тут оказался? Макс попытался вспомнить хоть что-то, но память отказывалась сотрудничать. Только непреодолимое желание выбраться. Он встал с места и попытался ощупать стены. Они должны были быть холодными и влажными, и только мысли об этом хватило, чтобы его пробрала дрожь. Но стен не было. Ни через пять шагов, ни через десять. Звон. Сначала тихий, едва уловимый. Он проникал сквозь черепную коробку, словно тонкая игла, протыкая плоть и кость, оставляя за собой лишь тупую, ноющую боль. Ноги подкосились. Попытался опереться на что-то, но не нашел опоры. Вокруг него была только эта пустота, этот чернильный мрак и пронизывающий холод. Макс закрыл уши руками – но тщетно. Звук не просто слышался, он чувствовался в каждой клетке тела, в каждом органе, в самой его душе. От него хотелось сойти с ума. Шаг, и внезапный рывок – земля пропала, словно из-под него выдернули опору. Внутри всё сжалось. Казалось, даже темнота вокруг начала расплываться: тени искажались, превращаясь в мутные, зыбкие пятна, то приближаясь, то отдаляясь. Он тонул в густой, горячей пустоте, словно падал в дыру без дна, где каждый вдох давал ложное чувство облегчения, а каждый выдох только глубже погружал в ледяную бездну одиночества. Сверкнуло – вспышка света – одна, вторая, третья – справа, слева, где-то возле виска. Это было похоже на беззвучные удары молнии в пустой небесный свод, как яркие вспышки боли, разрывающие его мозг на части. Словно кто-то бил его по голове дубиной, от которой все кости дрожали и звенели. Звон нарастал, раздуваясь, словно злобный пузырь, грозясь заполнить собой всё пространство. Тягучий, на одной ноте, он проникал в мозг, заливаясь через уши, впивался и грыз изнутри, как саранча, что пожирает всё на своем пути. Он был похож на рев бешенного зверя, на вой ветра, на крик, полный боли и отчаяния, – он был везде, он был во всем, он был внутри него. Следом полетели осколки звуков, обрывки фраз, невнятные голоса — хаотичный поток информации обрушивался на него, разбиваясь о невидимое что-то, не находя там ни опоры, ни отражения. Это было как резать по стеклу, как скрести когтями по грифельной доске, — каждое слово, каждый звук пронзал его насквозь, оставляя после себя нестерпимую боль. Макс чувствовал, как его тело медленно парализует, как вязкая тьма вползает в него, окутывая его, забирая контроль над движениями. Где-то на подкорке сознания, в едва различимом уголке, мелькает до боли знакомая копна рыжих волос, недостижимая до дрожи в руках, – стой, стой! – попытка дернуться, ухватиться, удержать эту частичку чего-то понятного, но пальцы его лишь скользят и ловят рассеивающуюся дымку. Он хотел кричать, рвать горло, вырвать из себя этот ужас, этот кошмар, но крик застрял в горле, не в силах вырваться наружу, даже не долетая до губ. Дыхание стало чаще — прерывисто, — словно из последних сил, словно его грудь сдавливала невидимая хватка, не позволяя ему даже вздохнуть. А потом появились они. Руки. — Макс. Едва уловимый шёпот. Шеи коснулось тепло губ, нежная влажность дыхания. Всё вокруг внезапно смолкло, оставляя лишь это мягкое ощущение чьего-то присутствия. Чужие пальцы скользят по груди, забираясь под одежду, жгут холодом и впиваются, сжимают, словно боясь потерять – боль, смешанная с блаженством. — Макс, — повторяет голос, и в этом шепоте он ловит некую безусловную любовь, накрывающую его волной тепла. У него, наконец, получается сделать вдох. Он чувствовал, как его сознание распадается на части, теряя свою целостность. Единственным оплотом реальности оставались эти руки, живые, родные, что держали его. Он не мог различить ни лица, ни облика, ни даже пола хозяина этих рук – в темноте всё сливалось в одно беспросветное марево перед глазами. Макс зарывается в волосы на чужом затылке – мягкие, мягкие до безумия – тоскующе, отчаянно, так прекрасно-правильно, словно он нашел то, что искал всю жизнь, словно вернулся домой. Шёпот прямо в губы, пьянящий, с надрывом – пожалуйста, Макс, пожалуйста – слова, истекающие дрожью, будто вытянутые из глубин отчаяния, мольба о спасении, о возвращении к жизни. Мольба. Мольба и жажда. Невыносимая, прожорливая. Тонкие пальцы скользят по его щеке. Бежим со мной. Макс не сопротивляется. Он позволяет себе раствориться в этом голосе, в этой тьме, где уже нет границ, где уже нет ничего – есть только он и этот голос, который зовет его, который принадлежит ему. Тело горит, требуя больше, плотнее, ещё, ещё, до самой души, он тонет в этом чувстве, тает в нем, теряет свою индивидуальность. Перед глазами лицо – лицо, черты которого не разобрать совершенно, всё плывёт, смазано, он может видеть только взгляд, от которого по спине прокатывается очередная горячая волна, рассыпая мурашки, выступая невесомой плёнкой испарины на висках. Тянется губами к губам – скользящее встречное движение – удар зубами о зубы. Жар. Казалось, он сейчас захлебнётся – захлебнётся этим чувством, что буквально выходило из его горла вместе с дыханием, словно он выдыхает свою жизнь, свою душу, свои последние надежды. Бежим – на выдохе, бежим – на вдохе. Шепот проникает в его разум, смешивается с его мыслями, становится его мыслями. Он уже не помнит, где начинается он, а где заканчивается этот голос. Он уже не помнит, кто он такой. Макс целует – отчаянно, рвано. Щёки, скулы, скользит по виску, лоб, кончик носа, губы, губы – сжимая в пальцах, как одержимый, пытаясь поймать, запомнить, буквально впечатать в себя этот образ. Сжимая в пальцах лицо, что не мог разглядеть. На губах остаётся солёный привкус. Уже, кажется, вот-вот, мгновение, и он что-то поймёт. Уже, кажется, вот-вот, и – В мир возвращаются звуки. Макс распахивает глаза. Темнота отступает. — Макс? — бьёт, как пощёчина. Удивительно, но он сразу узнает, кому принадлежит голос. Ощущение чужих рук на шее зависает, пульсирует где-то в районе виска. Дёргается, бьётся судорожно и — щелчок пальцев — лопается. Бобби. Звучит с оттенком паники и привкусом железа на языке. Голова раскалывается, словно по ней ударили молотом. – Максимилиан, Макс, Макс, Макс! – заглядывает в глаза и, кажется, почти кричит Бобби, хватая его одной рукой за плечо, чтобы он не уехал куда-то вниз, а второй похлопывая по щеке, – Ты меня слышишь, Макс? Ответь, говорю, немедленно! Он искренне пытается схватится за этот голос – перед глазами всё плывёт, и только судорожно бегающие зрачки по его лицу заставляют хоть как-то сконцентрироваться. Очки рыжего съезжают на самый кончик носа, грозясь вот-вот упасть, – Макс испытывает нечто похожее. Голос то приближается, то отдаляется, и он чувствует, как тёплая рука касается его щеки. Ему хочется ее отбросить – не та рука, неправильная, – но он слишком слаб. Попытка моргнуть приносит резкую, острую боль. – Сбавь громкость, прошу тебя. В ушах предательски звенит. Бобби перехватывает его под локоть, тащит куда-то, а потом силой усаживает на бордюр. Он чувствует, как его тошнит, и с трудом подавляет рвотный позыв. Снова закрывает глаза, в висках пульсирует кровь. – Чувак, мы же договаривались не ездить в одиночку по этому маршруту. О, Макс знает этот тон. Слишком хорошо знает. Не кружись сейчас всё перед глазами – фыркнул бы, закатив глаза. Новая попытка моргнуть. Больно. Бобби вновь заводит нудную нотацию, потому что Макс вновь накосячил. Это повторялось не раз и, даже, не два. Что на вечеринке после окончания первого курса, когда он на эмоциях устраивает драку, а Зиммеруски вытаскивает его за локоть; что в клубе, когда он чуть не уезжает в неизвестном направлении с какими-то подозрительными на вид парнями за полчаса до отправления их автобуса до дома; что ночью под фонарём, когда он собирается сбежать из дома – подальше, куда-нибудь прочь, от отца; что в кофейне, когда он уже готов сдаться и отдать их победу Гамме; что на кухне, когда Роксана перестаёт отвечать на его письма, и Макса это почти ломает. Когда мать Макса умирает – маленький Зиммеруски приносит кувшин вишнёвого компота, приставку и криво улыбается. Боб, отнюдь, не тупой, не псих и не курит каждую секунду травку, как считало большинство, – Боб ловит Макса за шкирку каждый раз, когда тот близок к черте до чего-то неправильного, и читает нотации. Долго читает. Нудно. Половину, конечно, Макс пропустит мимо ушей, но – дышать становится легче. Злость, что шипела внутри, отступает, оставляя лишь привкус, что в груди нещадно скребут и гадят кошки. Тошнота и чувство, что что-то стремительно ускользает из памяти – остаётся. – Вот, держи, – суёт бутылку с водой, словно подводя итог. Макс пьет жадно, мокро, неаккуратно. Чувствуя, как влага стекает по горлу, он немного успокаивается. – Где Пи-Джей? — собственный голос звучит едва слышно. – Поехал в центр, мы решили разделиться, чтобы ускорить твои поиски, – на автомате отвечает рыжий, а затем резким и неопределённым жестом взмахивает руками: – Максмэн, ты вообще чем думал? Бобби смотрит с нескрываемой тревогой. Очки давно лежат в стороне. Он не отступит, пока не услышит объяснение. Макс вздохнул, приглаживая волосы. – Ты привёл меня в сознание только для того, чтобы допрашивать? Зиммеруски хмурится и почти обиженно поджимает губы. – Да. – Может, мы?.. – Нет. Сейчас. Опуская взгляд на свои грязные кроссовки, Гуф чувствует себя как-то… тупо. В мыслях всё ещё как-то мыльно. Он хотел бы объяснить, что не все так просто. Что это не просто "встретил, перекинулся колкостями, разошёлся", и даже не "встретил, поссорился, разбил нос". Это было что-то большее, что-то, что задело его так глубоко, что заставило вскипеть и сорваться. Хотел бы, но стыд буквально сковывал язык. Апперкраст поселился в голове подобно опухоли, что требовала немедленного удаления, – это злило его, раздражало. – Брэд, – выдыхает, едва слышно. Слова даются ему с трудом, будто он в буквальном смысле вытаскивал их голыми руками из горла, где они застряли – трёт переносицу, пытаясь собрать себя как-то в кучу, но мозг продолжает кружиться, словно бешеная карусель. Бобби вскидывает брови, явно недовольный такой невнятной отговоркой. – Опять? Последние новости в газетах вроде бы должны были поумерить его пыл. Макс думает про синяк. Нервные круги по комнате и разговор по телефону. Думает про разбитую плитку на стене, тяжело вздымающуюся грудь и воду, стекающую по подбородку Апперкраста, наклонившегося над раковиной. Он не должен был этого видеть. Откровенно говоря, этого не должен был видеть никто, а уж Макс – и подавно. Поэтому он и не собирается рассказывать об этой ерунде. Он сам справится с любой проблемой – да и нет никакой проблемы в принципе. — Он был не в себе, — не в себе – именно это приходит на ум, никак не желая уступить место другим, более конкретным определениям. Потому что взвинченный, нервный или, не дай бог, – испуганный? – употребить по отношению к Апперкрасту, казалось, попросту невозможно. Это было бы преступлением, — Встретились в туалете, поцапались немного – ну, ты ведь знаешь. Голос на последнем слове слегка дрогнул – Макс ненавидел врать. – В том-то и дело, что знаю, – Бобби делает особый упор на последнем слове, поднимаясь на ноги, – Отсюда и вопрос – с каких пор его слова задевают тебя настолько, что ты лезешь с ним драться, а потом ещё и пропадаешь, никого не предупредив? Макс невольно морщится. Это и правда было по-свински. Однако, он явно смог выдать эту историю с наименьшими потерями. — Мы не дрались, — отмахнулся почти со смешком, но голос всё равно звучал неуверенно. — Просто… неловко вышло. — Неловко? — бровь напротив скептически дергается. — Ты умудрился устроить неловкую драку с Апперкрастом? Снова повисла тишина, в которой Макс напряжённо поджимал губы и пялился на валяющийся на траве скейт, будто пытаясь найти в нем поддержку, а Бобби уставился так, будто у Гуфа внезапно вместо головы вырос огромный, ярко-зеленый кактус. Он невольно прищурился, зажмурился, а потом снова открыл глаза, чтобы убедиться, что перед ним все-таки тот же Макс, а не какая-то странная кактусовая иллюзия. Стыд накатывал волнами, охватывая целиком. Он чувствовал, как краснеют уши, как подбородок начинает дрожать, а в животе завязывается тугой узел. Они же команда. Лучшие друзья. Но Макс просто молчал. Зиммеруски вздохнул. — Так. Давай сейчас сойдёмся на том, что он, — Бобби ловким движением вновь нацепил на нос свои приплюснутые, до невозможности дурацкие очки, сдвигая их на переносицу, словно хотел посмотреть на Макса поверх оправы, и засунул руки в карманы, — как уже было сказано, редкостный мудак, который как был, так и останется занозой в заднице. Просто надо научиться жить с ней и расслабиться – теперь мы короли колледжа, Макс, пусть гавкает, сколько влезет. Бобби растягивается в широкой улыбке, от которой у него в уголках глаз появляются морщинки, – казалось, все его переживания испарились, словно дым. Он был снова собой — жизнерадостным, энергичным, невозмутимым – просто Бобби. Словно и не было этого разговора и его проницательного взгляда. Ещё чуть-чуть, и Макс бы раскололся, это уж точно – из груди вырывается вздох облегчения. Бобби отталкивается от бордюра, буквально скользит к по асфальту, – его вальяжное передвижение на роликах всегда создавало ощущение полёта, – легко подхватывает скейт Макса и ставит его перед собой. Затем резко сдвигает его на полшага вперед – это было его любимое движение. Он менял настроение по щелчку пальцев – словно, не задумываясь, переключал каналы на телевизоре. В этом была вся его суть, вся его тайна: Бобби был загадкой, в которую можно было только верить или не верить, но разгадать ее было практически невозможно. — Ну что, Пи-Джея по дороге подберём? – подмигивает, – Пиццы хочу, – и в его голосе уже сквозит предвкушение вкусного пиршества. В этом весь Бобби. Даже если он ему и не поверил – а он ему точно не поверил – давить он не будет. Уж точно не сегодня и не сейчас. Просто в очередной раз схватит за шкирку. А думать о Брэдли? – ха! Макс невольно фыркает под нос, поднимаясь следом, – ему заняться нечем что ли?

***

Однако – да, – Максу определённо нечем заняться. К этой мысли он приходит, когда вновь ловит себя на поиске Брэдли в аудитории. Точнее, не его, а его русой макушки, что всегда так умело выныривала из толпы и вызывала у Макса раздражение. Одергивает себя первый раз, третий – пытается сфокусироваться на лекции. Его нет. Отсутствие Брэдли, как ни странно, вызывает в груди двойственные чувства: с одной стороны, было приятно, что больше никто не скалится на него через весь кабинет, но, с другой – Стоп, что? Макс резко выпрямляет спину – брови его сходятся на переносице. Нет, он не должен испытывать никакой другой эмоции, а, особенно, – он неспешно пробует это слово на вкус, – ра-зо-ча-ро-ва-ни-я. Брэдли – просто раздражитель. Пробегает глазами по аудитории – сегодня даже Бобби с Пи-Джеем не пришли. Один ускакал на репетицию с утра пораньше, – откуда у него столько сил и энергии, если они до половины второго ели пиццу и рубились в приставку? – а второй спит. Спит подозрительно тихо и расслабленно, так и не подняв повторно тот разговор. Бобби весь вечер только смеётся и почти блаженно скалится, попеременно закидывая руки на плечи то одному, то другому своему другу, – Макс, однако, успевает поймать пару нечитаемых взглядов себе в спину, пока тот думает, что его не видят. Макс явно под наблюдением. Круглосуточным. Пара скучная, первая, но по ней будет экзамен. Хотя бы попытаться сконцентрироваться, Гуф, ну же. Небо сегодня до чёртиков голубое, совсем без облаков. Глаза Брэдли почти такого же цвета. Только чуть темнее, с едва заметными серыми вкраплениями, которые делали их еще более пронзительными. Нет, нет, нет, никаких ассоциаций! – ребра сдавливает невидимая рука – зажмуривается. Отчаянная попытка спрятаться в темноту. Это ведь просто Брэдли. Тот самый Брэдли, что и в прошлом году. Гадкий, мелочный, эгоистичный засранец с привычной ухмылкой. Ничего нового, ничего серьёзного или стоящего внимания. Эти глаза стали старше. Чтобы ни говорит Бобби, но ему ведь и правда досталось. Хотя, казалось бы, – время идёт, они все выросли, если уж говорить об этом, и сам Макс не исключение. За лето разрешилась одна из его самых острых проблем – отношения с отцом. После долгих, мучительных разговоров, они, наконец, смогли найти общий язык, расставили границы и пришли к взаимопониманию. Опять. В который раз. Макс резко встряхнул головой, в попытке избавиться от всплывшего образа вечно хихикающего и навязчиво скачущего вокруг него отца. Они всё решили, у них всё хорошо – нечего вообще об этом больше думать. Помимо лжи, парень терпеть не мог сомнения, бесконечные размышления и самокопание. Он всегда был за прямоту и простоту. Есть проблема? – реши её прямо сейчас, чтобы не пришлось думать о ней завтра. Неужели лучше мучиться днями напролет, пережевывая одну и ту же мысль, в поисках какого-то скрытого смысла? Вот почему он его раздражал. Брэдли превратился в заевшую в голове мелодию из какой-то давно забытой рекламы, которую кто-то назойливо выталкивал на поверхность несколько раз в час. Зубной пасты, или, может быть, дешевого энергетического напитка. Такой же раздражающе простой, такой же нелепо застрявший в памяти. Заноза в заднице. Было только одно "но". В нём что-то изменилось с прошлого года. Что-то, что буквально нельзя было игнорировать – всё его нутро, все инстинкты истошно орали, будто закрой он на это глаза – неизменно случится что-то очень плохое. Туалет. Мигающая лампа. Острые плечи и едва дрожащие русые ресницы, скрывающие те самые голубые глаза. У него был озлобленный, но до невозможности уставший взгляд. Ты такой придурок, Гуф. Сердце пропускает удар. С каких пор это – беспокойство? Такое же неожиданное и наглое, как сам Апперкраст. Он знает, что ему скажут – возомнил себя героем, а? Макс опустил взгляд на свои руки. Ему никогда не была присуща излишняя чувствительность, за эмоции обычно отвечал Пи-Джей – он утешал, он сочувствовал, всасывая в себя чужую грусть, как губка. Сейчас же ощущение складывалось такое, словно Макс оказался в чужом теле, которое переключили на бесконечный режим "тревога", и он не мог ничего с этим поделать. На одной стороне – Апперкраст, с этой своей улыбкой и задранным кверху подбородком, этим взглядом, полным превосходства. С другой – чужой рваный выдох в полной тишине. Он не хотел знать этого человека. Не хотел иметь с ним ничего общего. Но, при этом, Макс резко почувствовал себя виноватым – словно бы он знал что-то, что могло бы помочь Брэдли, но не знал – как. Всё это было верхом абсурда. Даже на уровне теории было смешно размышлять, что Брэдли не то, что примет его помощь, а хотя бы станет с ним разговаривать, – смешно. Смешнее было только найти себя в библиотеке, а его, взглядом, за дальним столом. Привычно – нога на ногу. Привычно – глаза скользят по странице раскрытой книги. Привычно – тонкие пальцы задумчиво оглаживают подбородок. Брэдли сидел, откинувшись на спинку стула, за большим дубовым столом. На нём, как всегда, была идеальная белая рубашка и тёмно-серый пиджак – только верхняя пуговица расстегнута, предавая его фигуре непринуждённую расслабленность. Пиджак, к слову, пиздец как ему шёл. И абсолютная, невозмутимая уверенность в себе. Макс сглотнул. Вдруг, в то же мгновение, в поле зрение вошла девушка. Красивая, улыбчивая, с пышной, густой челкой. Остановилась у стола Брэдли, легко коснулась плеча – он тут же поднял голову и широко улыбнулся, обнажая белые зубы. Фальшиво. Шепнула что-то быстро, стрельнула глазами стыдливо, протянув бумажку, и тут же исчезла. Внезапно и непринуждённо. Девушки подобного типа, как будто, не должны подходить к таким, как Брэдли. Они были слишком милыми, слишком светлыми, слишком… настоящими. Захотелось даже слегка позавидовать. Макс снова уставился на свои руки, – на непривычную, ощутимую тяжесть в них. Может, он всё придумал. Может, ему показалось. Но инстинкты кричали. Но ноги не останавливались. Куда. Ты. Идёшь. Он чувствовал, как с каждым шагом его уверенность стремительно растворяется. С какой вообще радости ты решил интересоваться у Брэдли, всё ли у него нормально? Как вообще с ним говорить? Он словно шёл на эшафот. Горло сжалось от напряжения. Макс! Когда он встал у его стола, Апперкраст все еще читал свою книгу, даже не потрудившись поднять глаза. — Э-э, — Макс сглотнул, пытаясь найти слова, – все мысли из головы моментально испарились, оставив лишь обрывочные фразы, но ни одна из них не казалась подходящей. Вся эта ситуация пахла дикой неловкостью, но отступать было уже некуда, — Привет? В груди, где-то в районе солнечного сплетения, на это «привет» всё возмущённо встрепенулось. Брэдли, облизнув нижнюю губу, перевернул страницу, но взгляд не поднял. — Слушай, я знаю, что мы с тобой не в лучших отношениях. Вчера ты вообще выглядел так, будто готов убивать, — он запнулся, почесав затылок, – будто это могло бы хоть как-то оправдать его присутствие здесь, — Но, честно говоря, я никогда не видел тебя таким... странным? Опять эта размытая формулировка. Пожалуйста, заткнись, Макс. Он сжал кулаки, пытаясь не показывать свою растерянность. Выражение лица Апперкраста изменилось — тонкие губы искривились так, словно их хозяин считал, что это самое глупое дерьмо, которое он когда-либо слышал. Он продолжал молчать. Ему дико говорить с ним. Всё их взаимодействие всегда сводилось только к раздражению, взаимному яду и соперничеству. Только сейчас Макс, наверное, понял: это их первый диалог, который он инициировал по своей воле. Вздохнув, парень посмотрел на обложку книги. — О, Маркес. Я чуть с ума не сошёл с этими Хосе и Аурелиано. Серьёзное чтиво, хоть и пизданутое в край, — уголок глаза Брэдли нервно дёрнулся, – под стать тебе, кстати. Брэдли с размаху захлопнул книгу, встал, громко скрипнув стулом, и повернулся к Максу. Идеальная укладка его слегка сбилась в сторону, а лицо не выражало ничего. — Пришёл поиздеваться надо мной? Макс только озадаченно моргнул. Поиздеваться – это, скорее, было в стиле говорившего. Надеялся на иной вариант, кретин? Только он открывает рот, чтобы ответить, – в глазах напротив мелькает предупреждение. – Нет, — почти шипит, — Пошёл. Нахер. А говорил ведь – смешно.