Тошнота

Сегодня был довольно хороший день. Солнце, которое последние недели буквально издевалось над городом, наконец-то сжалилось, и осень пришла с обещанием свежести. Удовольствие, которое доставила возможность вылезти из летней одежды, — она в любом случае никогда не помогала бороться с жарой, — и вернуться в свой привычный облик, было невыразимо. Утренний кофе также порадовал — его яркий вкус раскрывался сочными нотами манго, белого вина и лайма, аккуратно сплетенными с нежным ароматом жасмина. Бариста явно постарался — букет был настолько гармоничным, что невольно закралась мысль, что он, наверное, добавил в него немного магии. Вполне сносный день, если точнее. Рубашка, аккуратно повешенная на спинку стула вечером, к утру превратилась в скомканный комок ткани. Казалось бы, мелочь, времени перегладить было предостаточно, но именно с таких мелочей обычно начинаются неудачные дни. Тост подгорел, потому что этот кретин Кевин решил наехать с утра пораньше, докопавшись до него прямо во время приготовления завтрака. Мелкий, мерзкий, раздражающий, он, словно одуревшая крыса, скакал вокруг него, мельтешил перед глазами яркой точкой и нещадно пиздел, вызывая желание затолкать в его глотку тот самый горелый тост. Раньше бы такого не произошло. Кевин плевался ядом, пищал и дёргался, даже вопреки предупреждению нынешнего лидера Гамм. Лидера. Брэдли с нажимом думает об этом слове, но не чувствует ровным счётом ничего. Лишь легкая горечь с металлическим привкусом, как от проглоченного осколка, отдавала в горле. Но, в целом, — ничего. Только рука машинально взлетает к щеке, но тут же останавливается. Мысленно одёргивает себя. Нельзя. Синяки, однако, тоже болят. Они зудят, чешутся, требуют внимания, призывая его как можно скорее расчесать их, расцарапать до крови. Они были как живой организм, умоляющий о милосердии, о том, чтобы его убрали, дали ему забыться. Больше всего пульсирует тот, что на щеке, — остальные слышно не так сильно, как будто притупились, их заглушает ткань. Но они все равно там — он помнит. В семье Апперкрастов всегда была тяжёлая рука. Это была традиция, передаваемая из поколения в поколение, как семейный герб или фамильные драгоценности. Эта рука, тяжёлая и жестокая, оставляла свои незабываемые следы на всех членах семьи. Каждый синяк — как печатка, клеймо неумолимой судьбы. Он знал, что ему не избежать этого наследства. Он никогда не был исключением. Он — и всегда им будет — Апперкраст. Нет, в целом, день был правда не так плох. Вернуться в колледж было действительно приятно — буквально глоток свежего воздуха после душного, застоявшегося фамильного особняка. Каждая клетка его тела ликовала, вдыхая свободу, разбавленную запахом кофе и дорогого парфюма. Наблюдать за этими придурками, которые действительно думали, что его выставят из Гаммы — одно удовольствие. Эти лица, перекошенные от бессильной злости и презрения, были смешны — кучка клоунов в поганом цирке — настоящее шоу! Кипят так яростно, словно им в жопу засунули раскалённый уголь. Пусть понервничают. Пусть почувствуют на себе то, что он чувствовал все это время. Их злоба была его наградой. Его ответ — лишь очередная безупречная, белоснежная улыбка. Она, как всегда, работала без перебоев. Идеальное оружие — хлёсткое, острое, едкое. Эта улыбка приводила в замешательство тех, кто его презирал, и заставляла трепетать тех, кто его боготворил, — особенно женщин. О, женщины. Эти восхищенные взгляды, полные желания, были как сладкий нектар, который он с жадностью поглощал. Он чувствовал, как их тела дрожат от ожидания, глаза расширяются, а губы приоткрываются в безмолвном восторге. Они представляли себя с ним, видели себя в его объятиях, хотели. Одна блондинка, что пыталась выебать его глазами с тех самых пор, как он зашёл в библиотеку, чего стоила. Да, эта миловидная красотка очень так неплохо строила ему глазки — взгляд её облизал буквально каждую его черту лица, прежде чем она решилась подойти и оставить свой номер с настолько явным намёком, что захотелось рассмеяться. Смешная такая — он довольно щурится, расплываясь в дежурной улыбке. Да и фигурка самый сок — написал бы ей, если бы не дела. Одна из немногих отрад, что у него осталась. Брэдли лениво тянется, попеременно разминая плечи, и закидывает ноги на стоящий рядом стул. Тело приятно ныло после утренней тренировки, словно прося о неге и расслаблении. Всё — однако — обрывается по щелчку пальцев, когда на горизонте появляется до тошноты знакомая копна грязных и нечёсаных волос, торчащих в разные стороны, словно упорно сопротивляющихся любому намеку на порядок. В груди моментально поднимается волна раздражения. Мало того, что она появляется, — она ещё и пялится. Пялится своими до невозможности тупыми щенячьими глазами. Тупой Макс Гуф. Просто до разочарования тупой. Его живой антипод — расслабленный, не обремененный ответственностью, будто плывущий по течению. Новый всеобщий любимчик. Золотой мальчик. Лица невольно касается мимолётная гримаса отвращения. И дело было даже не в поражении. Даже не в том, что Гуф фактически занял его место, сбив бывшего "короля" настолько мощным пинком под зад, что тот теперь вынужден был по кускам собирать свою челюсть. Брэдли, казалось, просто физически не переваривает этого парня — эта небрежность, легкомысленность, эта беспечная, размазанная по его лицу ленивая ухмылка, вечно сверкающие от удовольствия глаза и мешковатые лохмотья. Дело было в самом Гуфе. Он был всем, чем Брэдли не был. Парень стискивает зубы, на секунду прикрывая глаза. Рука резко взметнулась в воздух, — удар, — жжение. Грязь на гербе. Падаль. Ничтожество. Брэдли прекрасно знает, что сам виноват, — знает, но чёр-та с два признает. Признать — потерять лицо. Признать — опуститься до уровня обычной дворовой псины. До уровня этой огромной, бесформенной кучи грязи, которая смела называть себя человеком. Когда Макс начинает движение в его сторону, хочется моментально вскочить и заорать, чтобы Гуф даже думать прекратил в его направлении, — взреветь, заставить исчезнуть, раствориться в воздухе. Сегодня был крайне поганый день. — Э-э, привет? Пиздец. Злость начала подбираться ближе к горлу, грозясь превратится в полноценный рвотный позыв. Нет, он, конечно, всегда знал, что этот парень тупой, но — чтобы настолько? После всего того дерьма, что было между ними за предыдущий год, после моря регулярных взаимных оскорблений и едва ли не драки вчера днём, потому что этот сопляк полез не в своё дело, полез к нему, он просто подходит и говорит — привет? Серьёзно? Пальцы едва дрогнули от раздражения, но он переворачивает страницу книги настолько спокойно, что сам себе почти завидует. Отвратительно. Настолько отвратительно, что утренний Кевин кажется ему буквально пустым местом. Сохраняй спокойствие, Брэдли. Просто молчи. В эту секунду он с таким напряжением постарался подумать о чём-то приятном, что, казалось, — ещё немного — и у него из ушей хлынет кровь. В голове вспыхнуло — блондинка. Идеальная. Длинные, струящиеся волосы, большие глаза и стройная фигура, которая прижалась бы к нему лишь по одному мановению пальцем, сочная задница, которую… — Я никогда не видел тебя таким странным, — удар. Картинка мгновенно померкла, рассыпаясь на тысячи осколков. Девушка исчезла, а на её место пришло жгучее чувство гнева, которое он с трудом глотает, словно разбитую бутылку из-под коньяка. Жалость? Этот щенок пришёл — пожалеть его? Макс мнется, жмёт губы и невнятно бормочет что-то ещё, но струна в груди уже рвётся с оглушительным грохотом. Резкий хлопок, протяжный скрип о паркет. — Пошёл. Нахер. Слова летят тяжёлыми ударами по лицу. Книгой. Стулом. Блондинкой. Чем угодно. Парень на секунду застывает, моргает и захлопывает пасть с щелкающим звуком. Заткнись. Ноги несут его прочь из библиотеки. Даже думать рядом с Гуфом было мерзко, не то, что слушать. Он был уверен, что этот тупица сам не понял, зачем пришёл к нему с этими наигранными, псевдо-заботливыми и «дружескими» разговорами. Будто Брэдли один из его дружков клоунов, что вечно вертелись вокруг него, лаяли, виляли хвостами и ждали подачки. Губы сжались почти по привычке. Он бы с радостью их всех передушил. Жалость. Отвратительное слово и отвратительное чувство, которое он презирал больше всего на свете. Жалость оскорбляла его, пачкала его безупречный образ, делала его слабым, беспомощным. Он всегда должен был быть на вершине, всегда выше всех, и эта мерзкая жалость, исходящая от этого мерзкого сопляка, вызывала в нем отвращение, прошибающее насквозь. Отец бы высмеял его. Даже брат бы высмеял, — особенно — брат. Даже сама мысль, — он, Апперкраст, мать твою! прячет синяки под тоналкой, — эта картина собственного унижения, разъедала изнутри ежедневно, подобно кислоте, а тут ещё и какая-то дворняга, что прибежала его спасать. Тупые собачьи инстинкты — кость брошена, псина лает. Он же — естественно — видел его. Не видел бы, не прискакал бы. Какая чушь. Какая жалкая, дерьмовая чушь. Он не мог позволить этому ублюдку увидеть его позор. Брэдли слышал, как Гуф бежал за ним — топот тяжелых кроссовок противно стучал по кафельному полу коридора; раздался удар, испуганный вскрик, шепот извинений, а затем и звук падающих на пол тетрадей, разлетающихся в разные стороны. Такой хороший, правильный до зубного скрипа мальчик — аж тошнит. Получается, ты — убегаешь? Сердце пропускает удар. Внезапная мысль пронзает — Брэдли останавливается настолько резко, что Макс едва не впечатывается в его спину. Он не мог позволить этому ублюдку увидеть, насколько он слаб. — Господи, Брэд, — голос у него запыханный, сбившийся, словно он реально бежал, — поворачиваться и смотреть, если честно, совсем не хочется. — Чувак, просто скажи мне одну простую вещь, почему ты не можешь быть… нормальным? Второй удар. Неизвестно, что выводит Брэдли из себя сильнее. Это мерзкое, отвратительно фамильярное Брэд, или же хамское чувак — это вообще какой-то пиздец, — которым его, словно грязью, окатил этот щенок. Или, может быть, его бесила сама наглость, с которой Макс позволял себе так разговаривать с ним. Будто они приятели, а не две совершенно разные вселенные, противоестественно столкнувшиеся в одном крошечном пространстве под названием «колледж», — будто они, блять, хоть кто-то. Брэдли медленно поворачивает голову, вскидывая подбородок в привычном высокомерном жесте, и почти по-кошачьи щурит глаза. — Во-первых, дружок, у меня есть имя, и оно — Брэдли, — язык его остро цокает на последнем слоге. Тупое лицо Гуфа всё красное и, кажется, почти оскорблённое. Словно его оскорблял сам факт, что Апперкраст заставил его догонять себя. Верхняя губа издевательски кривится от отвращения, неспешно перетекая в фирменную, самодовольную улыбку, и обнажает ряд ослепительно белых зубов, которые, кажется, готовы порвать в клочья любого, кто посмеет приблизиться к нему слишком близко. — Во-вторых, если в твоём понимании «нормальный» — это дворо́вая дрянь, вроде тебя, — буквально цедит, растягивает, напитывая каждое слово ядом и холодом, — то я, к счастью, не такой. Если бы не толпа зевак, он бы точно попытался бросится на него. Макс сжимает кулаки и слегка наклоняет голову, переводя взгляд своих тупых глаз в режим «исподлобья». По лицу его гуляют желваки — ещё чуть-чуть и оскалится своими мерзкими квадратными зубами. Новый образ всеобщего любимого мальчика не позволяет? Улыбка расцветает ещё шире. — Конечно, — плюёт Гуф настолько сухо, будто кроме ненависти в нём ничего больше нет, только вот в глазах у него мелькает что-то ещё — это бесит до невозможности, — ты ведь богатенький урод, который с детства купается в роскоши и не знает настоящих проблем. У тебя все есть, и ты даже представить себе не можешь, как живут другие люди. Брэдли преувеличенно комично фыркает, закатив глаза. Его смех настолько фальшивый, что воздух вокруг него трещит. — О, да, ты совершенно прав, Макси, — тянет едким голосом и почти обиженно надувает губы, прикладывая ладонь к лицу в стыдливом жесте, — мои проблемы сводятся к выбору между лимузинами, частными самолетами и виллами на побережье. Бедняга. Широкий шаг навстречу, почти до столкновения носами, — Макс не сдвинулся, лишь вздёрнул подбородок повыше, чтобы продолжить смотреть ему в глаза. В нос ударил запах мокрой псины, плохо перебиваемый дешёвый дезодорантом, жжёной травы и какого-то фастфуда. Что, теперь ты меня не боишься, щенок? — Ты думаешь, это смешно? — Макс рычит, но почти шёпотом, злобно щуря глаза. — Издеваться над людьми, чтобы они случайно не смогли увидеть в тебе что-то, кроме этой вылизанной до идеала морды? — Я — издеваюсь? — проговорил Брэдли, будто вслух раздумывая над этим нелепым вопросом. — Как интересно. Возможно, ты прав, — короткая усмешка, пропитанная желчью, — я издеваюсь над твоим глупым лицом, которое ты пытаешься выдать за сочувствие. — процедил, выдерживая почти театральную паузу, словно давая время осознать глубину его насмешки, а потом резко наклонился вперёд, переходя на шипение: — Не притворяйся, будто знаешь меня, придурок. В глубоких, почти чёрных глазах напротив — беспробудно тупых — пляшут черти и острое желание ударить его, но он лишь сильнее поджимает губы. Брэдли, позволив, наконец, искреннему презрению полноценно коснуться собственного лица, прищурился, словно пытаясь разглядеть глубоко внутри него что-то ещё, а потом резко отстранился — так же резко, как и приблизился до этого. Мерзкая пустышка. Апперкраст разворачивается, подводя своим движением итог жирной, размашистой кляксой. Разговор и так длился слишком долго. Начинали ныть виски. — И ещё, — бросает он через плечо, — в следующий раз, когда захочешь быть «нормальным», попробуй не бежать за мной, как собачонка, через весь колледж, — скалится, — я не люблю, когда меня преследуют. Он уже почти достигает поворота в соседнее крыло, когда Макс, очнувшись, кидает в его спину крик гавкающим звуком: — Ты просто трус, Брэд! Брэдли вздрогнул, но в этот раз не остановился.

***

Когда он распахивает дверь в общежитие, его встречает практически мёртвая тишина. Слава богам — ещё одна стычка за сегодня, и он бы точно отгрыз кому-нибудь лицо. Брэдли фыркнул, раздражённо откидывая с лица непослушную прядь волос, в очередной раз выпавшую из причёски. Дождавшись, пока она снова не упадёт на лоб, он с досадой вздохнул. Тишина стояла такая густая, что можно было резать ножом. Брэдли привык к шумному соседству, к постоянной какофонии разговоров, музыки и криков. Сейчас же он чувствовал себя странно. Словно запертым в стеклянном гробу. В какой-то момент захотелось рявкнуть, чтобы все немедленно собрались в главном зале, но он вовремя вспомнил, что возможности у него такой больше нет. Липкий, горький ком скользнул по горлу и провалился куда-то внутрь желудка, оставляя за собой ощущение тошноты. Неспешно поставил сумку у входа, в очередной раз поправил причёску, окидывая себя оценивающим взглядом с головы до ног в зеркале, — идеально, как всегда, — и вновь фыркнул. Ну и чёрт с ними. Злость никуда не делась. Даже грозный рык, вырвавшийся из его груди на двоих испуганных первокурсников, проезжавших мимо на велосипедах, не принес удовлетворения. Чёрт с ними со всеми — включая этого тупицу, что посмел даже подумать, будто смеет лезть ему в душу. Брэдли проклинал себя за свою слабость. Не только ту, что резким выдохом вырвалась из него вчера при свете этой тупой мигающей лампы в тупом мужском туалете, но и за слабость в целом. Настолько терпкую и стойкую, что даже сам Гуф решил, будто его нужно спасать. Слабак. Вдох — медленный выдох. Блядский Гуф. Нужно успокоиться. Он не мог позволить этому сопляку вывести его из себя. Он должен был быть выше этого. Резкий прилив жажды бьёт по горлу. Виски. Холодный, резкий вкус, что смоет с него этот гадкий привкус желчи во рту и оставит только безразличную пустоту. Из зала послышался тихий шелест — всё-таки, кто-то есть? Ещё один выдох, возвращающий на лицо небрежную улыбку, резкое одёргивание ворота рубашки, и Брэдли двинулся в комнату. Полумрак этого помещения — всегда нечто знакомое и привычное, подобно мягкому креслу у камина. Тяжёлые, бархатные шторы занавешивали окна, изолируя местных обитателей от внешнего мира и всех звуков настолько сильно, словно в комнате и вовсе окон не было. Головы дичи стеклянными глазами безмолвно взирали со стен, а бильярдный стол в центре, обитый красным сукном, так и манил. Взгляд цепляется за фигуру в углу. Танк. Сидит, сгорбившись, широкие плечи его напряжённо вжимались в спинку кресла. На столе перед ним — гора бумаг, в которые он вчитывается, то и дело хмурясь, будто пытаясь разгадать какой-то сложный ребус. Несчастные листы — плоские, безжизненные, и полностью подчиненные неотступному давлению, которое оказывал на них этот громила. Брэдли опускает взгляд — рука с толстыми пальцами нервно теребила край страницы — и издаёт сдержанное покашливание. Парень лишь слегка скашивает глаза в сторону, на мгновение отвлекаясь от своих мыслей. — А, ты уже вернулся. — Где все? — Апперкраст вопросительно выгибает бровь в его спину. — Кевин, Райан и Одди на рампе, — бросает он безразличным, глухим тоном, продолжая тупо сверлить взглядом стол, — Николас и Сутулый — в городе. — А ты почему здесь? Танк не ответил, лишь взмахивая вместо этого в немом жесте стопкой документов в воздухе, как бы показывая её вес и объем. Затем, с отчетливым хлопком, бросил её обратно на стол. Брэдли с трудом давит рвущийся из груди ломаный звук. Конечно, ведь кто бы мог подумать, что лидерство братства подразумевало собой не только собирание восхищённых взглядов и всеобщего обожания, но и бесконечную возню с этим нескончаемым потоком макулатуры. Постоянные контакты с администрацией колледжа, а иногда, и с городскими властями, распределение бюджета, собрания и отчёты, отчёты, отчёты. Кто бы мог подумать, что этой горой бумажной работы Брэдли занимался всегда лично, — он ведь никогда не акцентировал внимания на подобном мелочном моменте своей жизни. Всё всегда просто падало в руки, а никто даже и не задумывался, что для этого приходилось что-то делать. Не сказать, что теперь Апперкраст злорадствовал, вовсе нет. Он лишь скрещивает руки на груди, облокачиваясь плечом о стену, и молча наблюдает из-под полуопущенных ресниц, как Танк, делающий вид, что внимательно изучает каждый абзац, постепенно начинает осваивать искусство быстрого пролистывания страниц и всё меньше просит его о помощи. После ситуации на соревнованиях, естественно, у них был разговор. Можно даже сказать — ссора. Танк, как всегда, перегибает палку. С красным лицом и вздувающимися от злости венами на шее бесится, кричит, едва не поднимает руку, — конечно, он имел полное право быть в ярости. Да, из-за него он чуть не погиб. Да, Апперкраст мудак. Да, он не заслуживает даже в колледже после всего этого находится, ни то, что состоять в братстве. Брэдли, не сводя с него взгляда, поджимает губы и ждёт, снисходительно прикрывая глаза. Он ведь, как буря, — рано или поздно всё равно утихнет. И придет. Потому что так было всегда. На следующий же день Танк падает рядом в личном баре Гаммы, — Брэдли сам его собирал, каждую бутылку, от чего от гордости пухнет едва ли не каждый день, — глаза опускает и молча ставит перед Апперкрастом стакан виски. — Вспылил. В этом признании была усталость, несколько раз прокрученные в голове все «за» и «против» и одна бессонная ночь. Брэдли молча кивает. В глубине души Танк всегда был добряком — даже несмотря на весь свой грозный вид, широченный размах плеч и гору мышц. К тому же, Брэдли знал его слишком долго. Здоровяк глаза поднимает, пыхтит задушено и словно ждёт от него чего-то ещё. Смотрит своими глазами огромными, удивительно мягкими и добрыми, щенячьими практически — не тупо-щенячьими, как у придурка Гуфа, нет. Он такими глазами смотрит ещё с того момента, как тощим пацаном был, что вечно вился под ногами своего брата на одном из складов техники, купленном Апперкрастом старшим. Он помнит его худенького, с растрёпанными рыжими волосами и огромными, печальными глазами, которые смотрели на мир с тихим ужасом. Как этот задохлик превратился в машину, что руками может металл гнуть, — Брэдли решительно не знает. Танк не был ему другом. Танк был ему никем, если честно. Они не делились переживаниями, не ходили вместе на футбольные матчи, и редко говорили друг с другом. Их общение ограничивалось короткими фразами, брошенными между делом или стаканом, многозначительными взглядами и игрой в бильярд. Танк просто носит в груди всю ту грязь, что из Брэдли периодически льётся, — каждое проклятие, жест рукой, каждая попытка сжульничать и пойти по головам, даже улыбку у него подцепил — менее злую, конечно, но не менее размашистую, — и молчит. Молчит, поднимая на ноги. — Извини, — Брэдли с хрустом наступает на горло принципам, — был не прав. Парень вздрагивает, словно от удара. Его плечи напрягаются, но он ничего не говорит, лишь долго и внимательно смотрит на его невозмутимое лицо. В глазах мелькает смятение, затем — благодарность. Тихий вздох — он отводит взгляд, потирая большим пальцем веко. — Не стоило, — бормочет, слегка хмуря брови; голос хриплый, с надрывом. — Не стоило извиняться. Апперкраст не отвечает и лишь подносит стакан к губам, смачивая их виски. Просто Брэдли знал его слишком долго. Поэтому, когда тот озвучивает мысль, что после всего случившегося братству лучше сменить лидера, он не удивляется, не возражает, а лишь в очередной раз молча кивает. Это была, скорее, капитуляция, чем согласие. Так будет лучше. Не для него, конечно же. Сам Брэдли очень не хотел сдаваться — слишком уж много сил он все эти годы вкладывал, всячески подкрепляя и ежедневно поддерживая образ их «престижной студенческой организации». Выстраивал связи, проводил вечеринки, подбирал правильных людей. Именно его грязная игра всегда поднимала Гамму на вершину, именно он создал их. И — именно он — не справился. Позор семьи. В груди болезненно колит. Однако, провались всё то дерьмо, что он делал, впустую — было бы горько. Несмотря на то, каким бы циничным говнюком Апперкраст ни был. Горько. Именно это ощущение — не чувство, а скорее тягучая, вязкая субстанция — вертится на кончике языка и слегка зудит в висках, когда он смотрит на склонившегося над столом Танка. — Меня не будет на вечернем собрании, — голос выбивает каждое слово абсолютно сухо и холодно, полностью отрезая от чувств. — Почему? — Танк затылок чешет своей огромной лапой и лишь чуть наклоняет голову, словно прислушиваясь к чему-то далекому и неважному. — Отец. Слово это ударяет по воздуху, словно камень о стоячую воду. Он, наконец, поворачивает голову. На носу — слегка перекосившиеся, почти миниатюрные очки для чтения, совершенно не подходящие ему по размеру. Сверлит его абсолютно пустым взглядом и, спустя несколько секунд, кивает. Движение это отдаёт белёсым оттенком поддержки. — Понял. Брэдли ничего не ответил.

***

Вечерний город кипел, словно переполненный котел. От утренней свежести не осталось и следа. Толпы людей, шум, гул, запахи — все смешалось в единый бурлящий коктейль, от которого слегка кружилась голова. В сравнении с этим хаосом, студенческие корпуса колледжа показались безмолвными и пустыми. Единичные фигуры, то ли полусонные, то ли полупьяные, лишь бродили от одного здания общежития до другого, не до конца осознавая ещё начало учебного года. Брэдли двигался уверенной, широкой поступью, вынужденный периодически лавировать среди людей, чтобы ненароком никого не сбить. С виду он бежал, но каблуки его ботинок, черные и лакированные, размеренно выбивали свой четкий ритм, словно отсчитывая секунды. — Черт возьми, как же всё бесит! — шипит под нос, ослабляя галстук, в попытке выцепить себе хоть немного места для воздуха. Тонкая ткань рубашки под пиджаком навязчиво липла к позвоночнику. Главное, не оставить складок — безупречный внешний вид был вопросом принципа. В этом костюме бегать категорически запрещено. Воздух пропитан ароматом выхлопных газов — глубокий вдох, словно пытаясь успокоить нервы. Вызвал бы такси, но в горле всё ещё стоял горячий неприятный осадок — проветрить голову не помешает. Сегодня, казалось, буквально всё стремилось вывести его из себя. Именно сегодня, когда было так важно сохранить голову холодной. Гуф, жара, проклятые образы, всплывающие в голове, — образы, которые он отчаянно пытался забыть, стереть из памяти, о чём не следовало думать, — даже долбанный Кевин. Бросил короткий взгляд на часы — времени до встречи было ещё предостаточно, однако тупая привычка, которую выдрессировал отец, упорно гнала его вперёд — всегда приходи раньше. «Вторым приходит тот, кто уже проиграл. Жертва — всегда жертва. Помни это». Стальной голос звучал в голове, даже когда его владельца не было рядом. Следовал шаг за шагом, взирал своими стеклянными голубыми глазами из черепной коробки — он чувствовал его не только в своих мыслях, но и в каждом движении, каждом решении. Брэдли давится злым смешком. Что этот ублюдок вообще может знать о позиции жертвы? Ирония заключалась в том, что его отец никогда на самом деле не был вторым. Единственная «двойка» в его жизни была в имени, — «Брэдли Второй», — да и то — он ведь получил его в честь великого предка. Он всегда был больше, чем просто первым, — единственный. Единственный ребенок в угасающей династии, единственный наследник; всегда на несколько шагов впереди, недосягаемый и неумолимый. А Брэдли? Брэдли — погрешность. Бракованный первенец с чужим именем, которое никогда не принадлежало ему по праву, а лишь тяготело над ним, как вечное напоминание о той тени, которую он отбрасывал на всю их семью. В толпы внезапно появляется старик, толкающий перед собой чрезмерно огромную тележку с хот-догами, — Брэдли резко отпрыгивает в сторону, чтобы не врезаться, и краем глаза ловит своё отражение в стеклянной двери случайного магазинчика. Уродливое, вытянутое тело, смазанная и абсолютно безликая морда. Вероятнее всего, именно так его видел отец. Под веками яркой точкой вспыхивает цвет тёмного янтаря, но он тут же смаргивает этот образ. Не сейчас. Необходимость держать все под контролем мелким покалыванием отдаёт на кончиках пальцев, заставляя неосознанно вздёргивать подбородок повыше. Брэдли начал считать шаги, как будто это могло помочь успокоиться. Освещение в портовой зоне было ни к чёрту — железные фонари на проржавевших столбах скучающе поскрипывали на ветру, отбрасывая тусклые, корявые тени на груды контейнеров и полуразвалившиеся кое-где складские помещения. Запах сырости мешался с едким ароматом мазута, неприятно щекоча ноздри изнутри, а вдали, за белесой пеленой тумана, слышался глухой, ритмичный гул работающих кранов. Порывы ветра нещадно гнали по асфальту рваные клочья какого-то мусора, а на краю причала, возле будки охраны, одиноко сидел мужчина, закутанный в потёртый плащ. Его тёмный силуэт практически полностью сливался с ночной тьмой, и лишь по едва заметному мерцанию сигареты можно было понять, что он не спит. Брэдли поворачивает, двигаясь вдоль воды, бросает беглый взгляд в поисках ржавой таблички с выцветшей надписью «Склад № 12», и вновь сверяется со временем. Еще полчаса. В который раз мысленно прокрутил план действий — все должно было быть чисто, чётко, ни одного лишнего слова или взгляда, — но, всё же, чувство тревоги ни в какую не желало расцеплять свои цепкие пальцы на шее. Тяжелая стальная дверь выглядела так, будто её не трогали десятилетиями. Толстый слой ржавчины, местами покрытый бугристыми наростами, придавал ей угрожающий вид, а две массивные петли, казалось, держались на последнем издыхании. Удивительно, но она не издаёт ни звука. Он должен быть спокоен. Когда из дальнего угла выплывают острые, высокие фигуры, тревога становится вполне оправданной. Опоздал. Трое. Крупная порода. Достаточно, чтобы внушать страх. Мысль, что даже подобные дела его отец ведёт исключительно с породистыми, почти слетает с губ саркастичным смешком. — Мистер Апперкраст, верно? — мужчина, самый крупный из троицы, с характерно торчащей для добермана вперёд чёрной челюстью, разрезанной пополам рваным шрамом, едва заметно блестит глазами, окидывая Брэдли взглядом, который словно прощупывает его насквозь, включая каждую складку на пиджаке, каждую морщинку, и делает шаг вперед. — Мы с вами раньше не встречались, я Доминик. Это мои братья — Ральф и Лео, — широкий жест в сторону фигур, что застыли позади него, невозмутимо наблюдая за происходящим. Первый, высокий, с короткими, зачесанными назад волосами и закатанными до локтя рукавами пиджака, безразлично смотрит даже не на него, а, скорее, сквозь, засунув руки в карманы. Взгляд пустой, что напрягает, — действия его предсказать будет сложно. Второй, более мелкий, с выбритым черепом и хищным, злым выражением лица, словно готов кинуться в любой момент, — слабое звено, несмотря на оскал. Ледяной язычок холода скользнул по затылку, заставляя волосы на загривке встать дыбом, — мурашки, пробежавшие по коже, оставляют за собой легкий зуд. Брэдли знает, что имена ненастоящие. Желание представится в ответ кажется абсолютно бессмысленным — его имя им уже известно. Вероятнее всего, и не только имя. — Товар доставили? — Брэдли переступает с ноги на ногу, стараясь сохранять спокойствие, и принимает как можно более расслабленную, но уверенную позу. Доминик слегка щурится, хмыкает, и делает неопределённый взмах рукой, указывая куда-то себе за спину. Гора неестественно чистых ящиков, выкрашенных в такой же безликий серый цвет, как и стены склада, выглядит в подобном помещении неуместно, словно их привезли сюда буквально только что. — Да, завтра утром он уже будет в Торонто, — голос у Доминика низкий, немного хриплый, как у человека, который имеет привычку много и часто курить. Лицо его остаётся спокойным, но что-то неприятно холодное на секунду в нём всё же проскальзывает. Кивнув, Брэдли быстрым движением извлек из внутреннего кармана пиджака толстую пачку банкнот, перевязанную кожаной лентой, и бросил её на ближайший ящик, стоящий по правую руку. Единственное, что он знал — Торонто не был конечной целью. Это лишь временный пункт пересылки, транзитный узел в сложной и запутанной сети, которую Брэдли уже не должен был понимать. Это уже не его забота. Тот, которого представили как Лео, дёргается, выступая из-за спины своего вожака ровно в тот же момент, как деньги касаются дерева. Он, не спеша, будто смакуя каждый свой шаг, двинулся к ним небольшим полукругом, словно хищник, принюхивающийся к добыче, — его движения невольно напомнили манеру передвижения самого Брэдли. Взгляд, полный жадности и бесстыдства, не отрывался от пачки купюр. Нервы натянулись до предела — того гляди, затрещат. Апперкраст не знал, что произойдет дальше, но чутьё подсказывало — очень вряд ли, что что-то хорошее. — Тогда, полагаю, мне здесь больше делать нечего, — Брэдли старается звучать уверенно, но выдаёт дыхание, слегка срывающееся на последнем слоге, — Вы своё дело знаете. Мелкий спешно хватает деньги, пряча их куда-то вглубь своих карманов, но продолжает движение — движение ему за спину. — Я бы на твоём месте так не спешил. Доминик резко меняет тон. Пара секунд, и к пояснице прижимается что-то жёсткое. Щелчок. Брэдли втягивает носом воздух и вздёргивает подбородок. Су-ка. — До нас дошли неприятные слухи, что твой отец намерен увеличить количество оружейных поставок нашим конкурентам, — Доминик мрачно ухмыльнулся, обнажая зубы, но улыбка не достигла его глаз, — Как ты понимаешь, это не только очень огорчает, но и создает дополнительные риски и неудобства. Апперкраст попытался отстраниться, но холодный металл, вонзившийся в его спину, словно парализовал его, проникая глубоко сквозь ткань, кожу и плоть, достигая костных тканей. Он не мог пошевелиться, не мог даже дышать. — Шантаж моей жизнью — не самый лучший выбор, — собственный голос звучит хрипло, но всё ещё твердо, — ему будет плевать. Ральф, всё ещё оставаясь в тени, закурил. Щелчок зажигалки вырвал из мрака огненную мушку, которая в мгновение ока превратилась в тлеющий огонек. Доминик рассмеялся. — Нет, что ты! Мы уже давно работаем с твоим отцом, это был бы заранее проигрышный номер, — он разводит руками, словно демонстрируя обширный ассортимент собственных познаний. Брэдли, чья верхняя губа едва заметно приподнимается в высокомерном жесте, — тупое отродье, — вновь по-фирменному выгибает бровь. — Мы просто хотим гарантий, что он не станет мешать нашим делам, — делает мягкий шаг в сторону и отводит взгляд, задумчиво потирая подбородок, — И немного денег. На всякий случай. Сумма символическая, но для тебя она, я уверен, не составит никакой проблемы. Брэдли стиснул зубы, пытаясь не реагировать на нарастающую злость. Конечно, что же ещё, кроме денег. — Сколько? В горло словно насыпали песка. Доминик усмехнулся — глаза его жёстко поблескивали в полумраке. — Десять процентов от прибыли с последней сделки. — Десять процентов? — почти выплюнул Брэдли, но тут же спохватился. — Вы издеваетесь? — Нет, — доберман покачал головой, — это, я бы сказал, предельно справедливо. Брэдли прикрывает глаза в попытке сдержать вспышку ярости — кровь активно приливала к лицу. Он бы хотел выругаться, но знал, что это только усугубит ситуацию. Отец убьёт его, скажи он ему подобное. — Он никогда не согласится на это. Живого места не оставит. Доминик сделал шаг к нему, продолжая улыбаться той же неприятной улыбкой. — Не важно, согласится он или нет, — его слова растягиваются, змеями заползая в его уши, и оседают где-то на подкорке чёрным налётом, — важно то, что он получит сообщение. Внезапный удар пришелся сбоку, под ребра, да с такой силой, что он практически взлетел в воздух, будто его подбросили. Воздух вырвался с хрипом, рваным и резким — грудь будто взорвалась изнутри. Брэдли согнулся пополам и закашлялся, схватившись за бок. Легкие вспыхнули. Следом — удар коленом, быстрый и точный, как выстрел, прицельно в нос, сбивая на колени. Мир закружился, моментально раскалываясь на тысячу осколков. Первая мысль — он тонет, — попытался сделать глубокий вдох, но воздух не поступал в легкие, лишь жжение; чувство сдавливания и мучительной агонии абсолютно идентично тому разу, когда он медленно шел ко дну в отцовском бассейне. Хотелось закричать, взорваться яростью, но боль поглотила все, оставив лишь глухой рев в его висках. Вместо воздуха в обратную сторону хлынула кровь, мерзким, тёмным пятном вырываясь на бетонный пол. Вторая мысль – животная — выбить мелкого. Сейчас же. Рык, утробный, тяжёлый — Апперкраст рванулся с места, как взведённая пружина. Лео, застигнутый врасплох, не успел среагировать. Резкий поворот, толчок, отталкиваясь от пола, — и его челюсть, словно стальная ловушка, резким смачным щелчком смыкается на чужой ноге, с лёгкостью прокусывая тонкую ткань и плоть. Приторно-сладкий металлический вкус — кровь, стремительно заполняющая пасть, мешается с адреналином, пульсирующем в жилах, — мышцы дрожат от напряжения. Пронзительный собачий визг на секунду оглушает. Пистолет падает на пол, отлетая куда-то в темноту. Убить. Просто убить и разорвать в клочья. Но их трое. Трое — а он один. Эффект неожиданности дал ему возможность развернуться в сторону Ральфа, но не возможность атаковать. Тяжёлый кулак прилетает точно в челюсть, накладываясь новым жирным слоем на старые синяки и зудящий ужас где-то на краю сознания. Мир, который секунду назад кружился перед глазами, замер в кровавом тумане. Апперкраст покачнулся, отлетая от ударной волны, прошедшей по его телу, и задевает спиной мелкого, что жалко скулит и пучит глаза, отползая в сторону. Брэдли надеется, что прокусил ему артерию, — грязно сплёвывает на пол и свою, и чужую кровь, поправляя упавшие на глаза волосы. Мерзкие мрази. Голова раскалывалась, в ушах — непрекращающийся гул. Он с трудом пытается дышать, но каждый вдох — пытка, отрывистая и болезненная. Ральф — рывком и угрожающим блеском ножа в руке — двинулся на него. Нет времени. Один шаг, второй — Брэдли отталкивается от пола, ловя момент, когда противник начинает замах, и врезается в него, выбирая угол, чтобы успеть нырнуть под его руку. Удар плечом, грубый и мощный, — но Ральф крупнее, Ральф тяжелее, поэтому он не сбивает его, а лишь заставляет слегка качнуться, на секунду теряя концентрацию. Нож, скользящий по воздуху, прочерчивает траекторию, дёргается и резко уходит в сторону, вылетев из руки. Доберман медлит всего секунду, словно не веря в потерю оружия, и рычит, принимая его грязные правила игры — вгрызается в плечо. Б-о-л-ь. Каждая клетка в теле заорала, заливая всё перед глазами алым цветом, — сознание, кажется, отлетает вместе с истошным криком и почти нереалистично хлюпающим звуком рвущейся ткани, потому что Ральф вгрызается и рвёт, откидывая голову. В голове резко не остаётся ничего. Стерильная чистота. Страх, боль, ярость — все слилось в единый, липкий и пульсирующий поток, омывающий его сознание. Брэдли моргает. Перед глазами — окровавленная морда и очередной кулак, что вот-вот достигнет его лица. Хуже, как будто, уже не может быть. Секунда — удар. Боли нет. Чисто на инстинкте вновь делает попытку укусить — зубы смыкаются на ничтожно близком от лица расстоянии, но мужчина вовремя отшатывается, оттолкнув Апперкраста обоими руками, — Лео за спиной до сих пор блядски воет на ужасной, протяжной ноте. Щелчком — ощущение реальности возвращается только в тот момент, когда спина с грохотом врезается в пол. Сил практически не остаётся, поэтому действовать нужно в ту же секунду, ещё одной прямой атаки он больше не выдержит. Внезапность. Брэдли дергается и кидается в сторону, — на Доминика, что до этого момента не сделал буквально ничего, — быстрее, быстрее! Резкий прыжок вперёд, и — Ошибка. — Сидеть. Замер, словно натолкнувшись на стеклянную стену. Словно забыл, что собирался сделать в принципе. Брэдли не то, чтобы увидел, а скорее — почувствовал, как весь мир расплылся, лопнул, а затем сконцентрировался и сжался до одной единственной точки, а в этой точке — холодный металлический блеск и дыхание смерти, что пахло железом и тлеющим пеплом. Чёрное, стальное дуло смотрело прямо ему в лоб, почти касаясь кромки окровавленных волос. Капля пота, смешанная с грязью и кровью, чертит длинную дорожку до самого подбородка. Ублюдок. Удар тяжёлым ботинком приходится ему прямо между лопаток, прижимая к земле, от чего всё лицо вновь охватывает новая волна боли. Доминик хватает его за волосы, заставляя выгнуться и зашипеть, захлёбываясь собственным отчаянием. — Ты слышишь, Брэдли? — выплёвывает он, с каждым словом рывком задирая его голову всё выше и выше. — Передай своему отцу, что мы не шутим. Живот — удар, челюсть — мокрый хруст, сливающийся со вкусом очередного жалкого падения собственного тела на пол. — Увидимся через неделю, мистер Апперкраст. Слова доходили до него искаженными, словно из-под огромной толщи воды. Как крики прислуги во дворе, когда ему было пять. Как вкус хлорки во рту, на которую у его брата аллергия. Как пощечина отца, когда он стоит перед ним — мокрый и дрожащий. Как руки матери, что тянут его наверх и обнимают. Под веками вспыхивает — тёмный янтарь — Брэдли распахивает глаза. Чёрт. Держаться в сознании. Мысль — как мантра. Он заставляет себя вдыхать, вдыхать, вдыхать. Кашель раздирал его грудь, горькая кровь обжигала горло, но он не отступал. Держаться. Не закрывать глаза. Всё тело дрожит и колотит. Он не знал, как могут ощущаться пробитые ребрами легкие, но мог предположить, что именно так. Плечо пульсирует. Нужно встать. Взгляд фокусируется на тупой мигающей лампе над головой, что вызывает новую порцию мутной злости. Сегодня был самый херо́вый день на всём хе́ровом свете.