смотри в глаза

Евгения Малый зал «Марк, доброе утро» «Снимаемся в четверг, с закрытия» «ЖДУ К ШЕСТИ!!!» Саня Самарин «Дай знать если нужно что-нибудь» «На связи» Женя Натурщик «Доброе утро» «Во сколько подходить?» «Принимаю пожелания по форме одежды» «Спишь?» Дмитрий Алиев «Здарова» «Ты че с Саней сделал?» «Какой-то он возвышенный»       Марк, листая шторку уведомлений, стонет в подушку, порываясь уснуть обратно — всё равно уже проспал, и хуже всего — оказался нужен всем ещё до обеда. Отвечает на сообщения подряд односложно, не до конца понимая смысл большинства из них — короткое «Ок» Жене с зала, смайлики-сердечки Сане, видимо, и правда просветленному, «Да хоть сейчас» — своему Жене, задумываясь о форме одежды и не находя вариантов навскидку. «Не знаю что с ним» — Диме Алиеву, хотя в голове одна только мысль: Самарин — всё-таки открытая книга, и стоило смириться с тем, что надолго он не утаит шило в мешке.       Пока заваривает кофе, пока торчит в ванной перед зеркалом, подтягивая уплывшее лицо на место, пока бредет до булочной на соседней улице, понимая, что в голове нет ничего, кроме морковного торта — успевает покрыться испариной, трижды проклясть глобальное потепление и прийти к выводу, что стоит купить второй вентилятор. Или переносной кондиционер. Или переехать в Норильск на какое-то время, пока не спадет это дьявольское душнилово.       Морковный торт берет на двоих, и заказывает лимонад, о котором Женя, вскользь упоминая, мечтал в прошлый раз.       — Ты как успел доехать? — спрашивает ошарашенно, когда подходит к крыльцу собственного дома-мастерской, и натыкается на Женю, прячущегося в тени. «Красивый» — в голове проносится, и тянет даже вслух сказать — но рядом женщина, живущая в соседней квартире, и язык, на котором неконтролируемо появляются комплименты, приходится прикусить.       — Ты, видимо, что-то перепутал, — тот улыбается с укором, показывая время — оно Марку ни о чем не говорит. — Мы час назад договаривались встретиться. Я просто догадывался, что ты ещё спишь.       — А, да? — улыбается сконфуженно, вовремя протягивая лимонад, который, по удачному стечению обстоятельств, стал извинительным. — Прости, Жень. До утра генерировал летний конкурс для малышей.       — Раз в деле замешаны малыши, значит оправдан, — улыбается мягко, проходя следом за тяжелую входную дверь. Уже здесь, в просторной парадной, стоит спертый, прогретый воздух. — Ты так и не сказал, в чем мне ехать.       — Хотел написать, чтобы ехал голым, но шутка, пошученная дважды, перестает быть смешной.       — Жалко, что шутка.       — Что?       — Что? — Марк оборачивается, добегая последние ступени, и Женя, невозмутимо смотрящий в ответ, оправдывается: — Сам же был на улице. В такую погоду только раздеваться.       — Что ты там говорил про обнаженную натуру? Предложение, я так понимаю, всё ещё в силе?       — Зависит того, насколько хорошо работает твой вентилятор.       — Я готов его выключить и задохнуться, — бросает с ухмылкой, быстро проворачивая ключ в замке, заходя в привычную, никак не изменившуюся мастерскую.       Здравому смыслу, так или иначе, приходится повиноваться, и несчастный вентилятор, последнее спасение от тридцати градусов за окном, продолжает работать. Раскручивается тюбик за тюбиком, краска на палитры выкладывается, Марк бубнит что-то про последнюю прочитанную книгу, искоса поглядывая на разморенного Женю.       Планы, выстроенные по часам, как обычно идут насмарку — то, как раз за разом им где-то не везет, начинает наталкивать на мысли о сглазе, по-другому череду пакостей от судьбы и не объяснить. Стоит сесть только, настроиться на долгие, растянутые доделки, как солнце, будто погашенный торшер, безнадежно скрывается, от нужного вида не оставляя ничего, кроме пасмурного полумрака.       — Ничего другого и не ожидал, честно, — Марк разводит руками раздраженно, приваливаясь к тумбе, недовольно глядя на Женю — тот, может быть, проблемы и не видит, зато отсюда, с ракурса за мольбертом, разобрать не трудно, как на лице, вместо световых пятен и холодных теней, остается ровная темнота. — Короче, это знак заняться этюдами.       — Или знак сходить куда-нибудь, — Женя смотрит в сторону, кокетничая, многозначительно поднимая брови; кто-то ведь должен первым сделать первый шаг, предложить скоротать вечер где-нибудь, где не будет страшно вляпаться в невысохшую кляксу.       — Не, в такую погоду выходить бессмысленно, тут пленэрить вообще никак, — Марк отзывается равнодушно, не обращая внимание на поднятые брови, — Ещё и зальет, если дождь начнется.       Ладно, Женя явно переоценил себя. И явно переоценил Маркову готовность отвлечься от работы.       Наблюдает заинтересованно, потягивая лимонад с растаявшим льдом, как Марк, бродя по мастерской туда-сюда, роется в шкафах и ящиках, один из них вытаскивая, зарываясь в непонятные тряпки. То ли простыни, то ли скатерти, то ли куски штор — из скомканного лоскута торчит то ли рукав, то ли штанина. Одну из тряпок в широкую полоску он достает, разворачивая — это оказывается рубашка в широкую полоску, — и гордо показывает бирку:       — Видал? Винтажный Диор. Она, правда, порвана в трех местах, но зато у меня самый роскошный багаж драпировок на деревне.       Жене в этой тряпке не видится ничего интересного, но кивает с важным видом, видя, как сам Марк ей доволен. У него явно назрела идея — подрывается, скрываясь где-то в прихожей, возвращаясь уже с напольным светильником, выставляя его посреди мастерской; на вопросительный взгляд только чешет голову, будто набираясь смелости для разговора.       — В общем, есть один вариант. Даже не знаю, как это сказать.       — Говори как есть, — Женя отвечает спокойно, пожимая плечами; он тут, вообще-то, ко всему готов, его вряд ли получится чем-то удивить — хотя Марк как-то подозрительно щурится, с сомнением сводя брови.       — Хорошо. Раздевайся, — бросает прямо, сразу же хитро-широко улыбаясь, явно довольный тем, как расширяются Женины глаза; выдержав говорящую паузу, всё-таки продолжает, вдоволь н асмотревшись на чужое смятение: — Если серьёзно, то тут ничего такого, задача по пояс, мне от тебя нужна спина. А ещё — у меня нормального обогревателя нет, поэтому на полуобнаженке тебе же лучше работать летом. Согласен?       — Еще не поздно заявить, что я работаю только в одежде?       — Ты расплачиваешься за свои же шутки, Женя, — хитро ухмыляется, поднимаясь, бросая под светильником черную тряпку из ящика. — Сядь сюда пока, я гляну, что по ракурсу.       Женя, не собирающийся долго играть в сомнения, послушно встает, бросая на Марка многозначительные взгляды; он-то, может, и не против, только к такому позированию, по правде, действительно не готовился. Но всё равно опускается на пол, радуясь про себя, что надел черные джинсы; недоумевающие взгляды в метро он пережил, а вот голубая джинса полы в мастерской пережила бы вряд ли. Сидит, конечно, на тряпке, но большого доверия к ней всё равно не испытывает.       — Ты сможешь обнять колени? — Марк заговаривает со спины, со скрипом перетаскивая мольберт, явно вглядываясь в сидящего на полу Женю. — Да, вот так, идеально. Сможешь так отсидеть?        — У меня отвалится задница, — отзывается мрачно, чувствуя под собой, видимо, каждую половицу, — Но смогу.       — Ты герой, Женя, — бормочет сквозь улыбку, подходя ближе, щелкая выключателем на светильнике. Сидеть под ним кажется странным, и, видимо, позирование на диване было самым щадящим уровнем сложности — а теперь начинается настоящее испытание. — Сейчас, короче, мы тебя тут подсветим, а там будет такая тень жуткая. Из минусов — если не доведу до вменяемого состояния сегодня, то продолжать придется тоже в дожди.        — Я второй раз так отсиживать задницу не соглашусь.       — Постараюсь закончить, но не зарекайся. Я умею просить, — улыбается коротко, направляя торшер с одной стороны, ещё раз заглядывая на сидящего Женю:  — Всё, отлично. Если серьезно, как только устанешь — говори, будем перерывы почаще делать. Это сложнее, чем просто сидеть на диване.        — Да заметил уже, — отзывается, по-прежнему глядя перед собой; вид отсюда посредственный — старый комод, заставленный тысячей мелочей, и темная прихожая, завешанная непонятными рамками и открытками. Но самое худшее — он отсюда совсем не видит Марка, и это резко убивает примерно семьдесят процентов удовольствия от работы.        — Ты можешь снимать уже, — говорит коротко, с грохотом выставляя холст.       Женя кивает, смиряясь — в этом ведь нет ничего такого. Он, во-первых, никогда не имел поводов стесняться своего телосложения, знал это прекрасно; во-вторых, сидит спиной, а в спине достаточно трудно найти что-то, к чему можно придраться; в-третьих, они, вообще-то, уже успели поцеловаться — и объективных причин для волнения у него нет от слова совсем. Но за то время, пока об этом думает, Марк успевает заметить заминку.       — Если ты не хочешь... — заговаривает, пока Женя, не оборачиваясь, начинает мотать головой, — Не, серьезно, это необязательно, можем придумать что-то другое.        Не давая договорить, вместо ответа стягивает футболку одним резким движением, отбрасывая на диван — та долетает идеально-ровно, пусть и смятым комком; несмотря на то, что духота никуда не делась, становится прохладно, и с непривычки даже в согретом помещении хочется поежиться.        Обнимает колени, прогибая спину, слыша, как начинает шаркать ворс по холсту.        — То, что нужно, — Марк говорит тихо, и от того, как звучит его голос, желание обернуться только возрастает. — Остановимся сразу же, как только у тебя начнет отваливаться задница. Ты только скажи.       Но Женя держится стоически, пусть и чувствует сейчас, насколько удобным, оказывается, был диван — и даже пружины, впивающиеся в спину, теперь кажутся мелочью. В таком положении, где перед глазами только темный интерьер, интереса сидеть куда меньше — зато чувствует, что может разговаривать без проблем. Лицо-то его никто не пишет.       — Не мерзнешь? — Марк опережает, спрашивая, и остается только представлять его мимику в этот момент; скорее всего, он выглядит абсолютно спокойным, сосредоточенным, и на фоне этого вопроса, представляется явно, немного приподнял брови — интересуясь самочувствием искренне.       — Нет, — отзывается честно, хотя чувствует, что через какое-то время точно попросит выключить вентилятор. — Расскажи мне что-нибудь.       Марк со спины молчит какое-то время, будто задумываясь — возможно, от просьбы растерялся, не ожидал; как в подтверждение, когда он начинает говорить после короткой заминки, в интонации, мягкой и спокойной, чувствуется слабая улыбка.       — Могу рассказать, что скоро закрытие. В четверг уже пойдем сниматься.       — Надо будет помочь?       — В целом, я бы справился и сам, с локтем нормально всё, но лишних рук в выставочных залах не бывает. Если ты хочешь — конечно, закрытие — тоже маленький праздник, у нас там есть свои приколы. Заодно познакомлю со всеми.       — Погоди, — Женя осекается, вспоминая, и задумывается крепко, стоит ли спрашивать — понять, не будет ли это болезненным, в упор не получается; но решается таки, обходя прямые вопросы и заходя издалека. — А Саша Самарин там тоже будет?       — Конечно, — отзывается вполне спокойно, со скрежетом пододвигая мольберт. — Забыл сказать, что всё хорошо. Мы поговорили.       Женю тянет обернуться с удивлением; ожидал, по Марковой реакции в тот день, что всё совсем дурно, помнил явно, как тот переживал, когда самому Жене пора было ехать. И помнил, как Марк, прощаясь, уже под ночь, в последний момент схватил его за руку, уже стоя на пороге — и молча сжимал ладонь какое-то время, не отпуская, словно успокаиваясь. Сцена эта, неожиданная и странно-трогательная, почему-то въелась на подкорку.       — Мне очень везет с людьми, — Марк договаривает, замолкая, выдерживая паузу. — Саша очень хороший. Наверное, у тебя осталось так себе впечатление после такого зрелища, но это... В общем, это не имеет значения. Это как спалиться перед отцом или братом — его негативная реакция не делает его плохим человеком.       — Верю, — Женя кивает, хотя, в целом, никаких представлений о нём и не строил, и единственное, что испытывал — легкое волнение от возможной встречи. Он, как-никак, никогда не оказывался лицом к лицу с людьми, перед которыми открывался бы против своей воли; вообще умудрялся романтический интерес оставлять в тайне для всех окружающих — не вызывал ни малейших подозрений и никогда не попадал в неловкие ситуации. Из-за этого, пожалуй, перспектива встретить Самарина и волновала, но, по крайней мере, он в таком положении оказался не один, и любой метафорический удар, если он и будет нанесен, на себя примет Марк.       — Что ещё тебе рассказать? — спрашивает деловито, явно не отвлекаясь, звеня обоймой кисти об масленку; Женя этот звук успел выучить, пока пялился на процесс работы, и теперь представлял его перед глазами совсем явно.       — О чем ты думаешь сейчас, — говорить так, отвернувшись, пусто смотря в пол перед собой, кажется совсем странным, будто не до конца полноценной беседой — зато резко обостряется слух, в попытках выцепить, не глядя, каждое Марково действие.       — О том, какая у тебя красивая спина, Жень, о чем я ещё могу думать? — смеется тихо, переступая, судя по скрипу половиц, и вынуждая на комплимент улыбнуться смущенно; есть свои плюсы в том, что румянец, засевший на щеках, с его ракурса видно не будет. — Думаю о том, что с композицией, кажется, не накосячил, всё хорошо ложится. О том, что очень давно хотел взять такой сюжет, но найти натурщика, которого бы хотелось так писать, и который согласился бы сидеть на полу — ну, почти невыполнимая задача.       — Не благодари, — отзывается мягко, пересаживаясь, чувствуя, как начинают болеть впившиеся в пол кости — Женя и вправду благородно вкладывается в работу. — Но я так долго не высижу.       — Знаю. Работаю на всех скоростях, — шарканье, как в подтверждение его слов, раздается часто, тот явно торопится — что-то падает, слышно, как открывается очередной тюбик, то и дело звучит тихая ругань под нос; Марк очень смешно работает, то фыркая, то витиевато матерясь, находя какие-то совсем странные обороты и нервно стукая то ли кистью, то ли маленьким подобием шпателя об палитру.       — У тебя здесь было много натурщиков? — спрашивает от накатывающей скуки, коротко разминая спину — сидеть в таком положении становится всё сложнее, и отвлечься хочется на что угодно, лишь бы не думать о том, как тянет холодом с пола.       — Дохрена, лучше бы ты не спрашивал, — Марк, будто задетый за живое, резко меняется в тоне, от спокойного и мягкого уходя в саркастический, до предела недовольный: — Кого здесь только не было. Девчонки-студентки, которые просят фоткать работу каждые две минуты и обижаются, что я вижу их как-то не так. Деды, раздевающиеся с порога, потому что думают, что все пишут только обнаж, и ты им даже сказать ничего не успеваешь, Женя, знал бы ты, сколько я видел сморщенных… Даже озвучивать не буду, что я видел. А ещё любители побеседовать обо всем на свете, которых не заткнуть, мужики, которые упорно не понимают концепцию, и думают, что они на фотосессии, пытаясь каждые полчаса сесть покрасивее. И ты не объяснишь им, что не так, для большинства это шанс получить бесплатный шарж в парке, так ещё и за зарплату. Или шанс удовлетворить свои фетиши за счет моей расшатанной психики.       Прерывается на тяжелый выдох после гневной тирады, будто задумываясь; слышно, как становятся резче мазки по холсту.       — И тут ты, абсолютно непосредственно спрашивающий, надо ли раздеваться. Ещё и обижающийся на то, что я привык к желанию у людей передо мной снять штаны.       Женя в ответ тихо смеется — не выдерживает, оборачиваясь коротко, смотря в ответ на Марка, опустившегося на край единственной, и то не слишком чистой тумбы, пишущего с протянутой руки. Тот взгляд ловит сразу же, отворачиваясь со стеснением — но договаривает вполголоса:       — И смотрел ты по-другому. Ты зачем-то меня видел. Не знаю, как это объяснить, но я чувствовал себя так, будто сам пришел работать натурщиком — и это и раздражало, и цепляло до жути.       — Ты поэтому был таким противным в первые дни? — спрашивает сквозь улыбку, смотря на то, как Марк, поднимаясь к мольберту, переводит на него искренне удивленный взгляд.       — Спасибо за прямоту, — посмеивается тихо, скрываясь из виду, вынуждая отвернуться; шея успела устать за то время, пока он, извернувшись, рассматривал Марка. — Не уверен, что знаю, что именно показалось тебе противным, но да. Это был план, надежный, как швейцарские часы — если я буду вести себя как мудила, мы поработаем пару дней и разойдемся в свободное плавание.       — То есть ты пытался меня отшить? — в голосе, ставшем выше неконтролируемо, удивление не скрыть, и глаза сами собой расширяются — всё самым неожиданным образом сводится к общему знаменателю.       — Я пытался свести к минимуму риск того, что всё это закончится так, как закончилось.       Женя слов не находит, молча, не моргая, сверля взглядом щели в полу. Шуточная интонация и дурацкий вопрос сами собой переросли в разговор, выходящий за грань обычной болтовни в процессе работы, и от того, что прозвучало из-за спины, однозначной реакции не находится — вроде и не сказано ничего такого, но от чувства «не по себе» отделаться не выходит, оно залипает само собой.       — Мне всё ещё страшно, что я падаю в тебя, толком не найдя себя заново. Последние полгода — долгая история, — Марк продолжает говорить, вытаскивая диалог из затянувшейся паузы. — Но сейчас всё ощущается правильным, и это успокаивает. Как будто здесь нет никакой ошибки.       Замирает, делая несколько широких мазков — Женя не видит, только слышит, и представляет себе каждое движение чересчур точно, видит перед глазами выученные, отточенные движения.       — По крайней мере, я снова много пишу и выхожу из дома. И, кажется, чувствую себя скорее живым, чем мертвым, — улыбка, сквозь которую Марк говорит, кажется неестественной, приторной, и можно даже не оборачиваться, чтобы понять, что в глазах у него по-прежнему эта тоскливая пелена. — Не хочу называть тебя вдохновением, спасителем, музой, арбузой. Но мы встретились в странный период моей жизни, и это, наверное, здорово.       В том, как становятся тише движения, как учащаются короткие переступания по старому полу, чувствуется взволнованность — возможно, он уже надумывает, но представляет вполне конкретно, что в руках у Марка, в каждом жесте, неуверенность сквозит. Это непривычно, это кажется чем-то новым, и непонятно пока, как именно стоит реагировать — высокомерие, оказавшееся наигранным, очевидно дало трещину ещё давно, а теперь и подавно оставило в прошлом правдоподобный образ непоколебимого и холодного живописца.       — Я просто плыву по течению, — Женя отзывается, прокашливаясь от долгого молчания, подбирая слова — даже близко не ожидал, что скатятся в откровенность так быстро. — И думаю, что если так вышло — значит так нужно. Мне нравится представлять, что сценарий давно написан, и ему нужно следовать. Я же отозвался на это объявление, зачем-то пришел с тупым букетом. Ну, знаешь, если завтра мы поймем, что всё это было большой ошибкой — разбежимся, пойдем дальше. Ты ведь сам говорил.       — Не держишься за людей? — вопрос кажется робким, тихим, и, по напряжению в голосе, неожиданно важным. — И букет не тупой.       — Стараюсь держаться за себя. Но я ведь тут — и ты тут. И букет, кстати, уже засох.       — Я был бы не против остаться тут надолго, — произносит вполголоса, снова присаживаясь на край тумбы, судя по скрипу — и оба в этом выражении, прозвучавшем абстрактно, неопределенно, между строк читают. Женя — точно читает. — Сам не верю, что говорю это.       — Я тоже не против, — отзывается мягко, прикрывая глаза; обсуждать что-то, глядя в уставший от времени пол, кажется совсем странным, комод, стоящий перед ним, внезапно кажется смешным, и холод от сквозняка, тянущийся по полу, контрастирует с теплом, засевшим где-то под ребрами. — Получается, остаемся.       — Получается, — бросает почти шепотом, снова поднимаясь; и, будто намеренно, спрашивает буднично, сбрасывая всю тяжесть разговора разом — чтобы всё вокруг, словно затянутое туманом неопределенности, вновь обрело четкость: — Тебе не нужен перерыв?       И Женя соглашается, не задумавшись ни на секунду, правила игры, ими выставленные, принимая без лишних вопросов.       Размять спину, согнутую в непривычном положении, кажется каким-то высшим наслаждением, и подняться с пола оказывается достаточно трудной задачей — шутки про отсиженную задницу резко перестают быть шутками, и на ней, по ощущениям, должен был остаться отпечаток кривоватых половиц.       Потягивается, разворачиваясь, и неловкость, забытая за то время, пока не приходилось смотреть в глаза, возвращается; Марк, по-прежнему стоящий у мольберта, смотрит на Женю коротко, и либо он и не пытался скрывать, либо с треском провалился в попытках — но то, как внимательно скользил взгляд по открытому телу, было очевидно до смешного. При всем желании отогнать от себя навязчивую мысль не получалось — от заинтересованных глаз совсем не хочется прятаться. Любопытство, пробивающееся в глазах напротив, нравится.       Оба, будто не до конца справляясь с накатывающим стеснением, эту молчаливую сцену предпочитают проигнорировать; Марк, не теряя смущенной полуулыбки, делает привычный кофе, и он, как ни странно, приходится к месту — Женя, сам того не ожидая, и вправду успел замерзнуть, точно и не было утреннего пекла. Накидывает на плечи покрывало, разваливаясь по дивану, привыкая к тому, чтобы сидеть здесь в таком виде — теперь во всю разглядывает Марка в ответ, будто наверстывая всё то время, что провел на полу, отвернувшись и пялясь в темноту прихожей.       Коротко осматриваясь, замечает, что вокруг стало больше недописанных холстов — они стоят вдоль стен, приставленные к шкафу, сохнут под подоконником; Марк явно работает, и работает много, здесь снова находятся самые разные сюжеты — у шкафа досыхала непонятная абстракция, к стене привалился небольшой холст с человеческими фигурами, обезличенными и вписанными в неясную среду; под подоконником покоились простые, как это называется, натюрморты — вроде кружек на фоне пустой бутылки вина. Марковы же слова вспоминаются сами собой — и невольно вспоминается то, как он выглядел в их первую встречу. Тогда не было такого количества свежих холстов, и в мастерской, как ни странно, было гораздо чище; сейчас по всем поверхностям валялись непонятные тряпки и замоченные кисти, выкрученные до остатка тюбики и обломанные палитры, покрытые толстым слоем краски.       Сам Марк смотрит в ответ, мягко улыбаясь, то и дело отвлекаясь на что-то в телефоне. Он и выспался явно, иначе не встретились бы сегодня на час позже, такой же растрепанный, но по-своему расслабленный — и даже пелена постоянной, перманентной тоски, серостью засевшая в глазах, выпирает совсем не так сильно, как раньше.       — Скажи, как будешь готов продолжить, — он заговаривает негромко, оставляя на столе пустую кружку, поднимаясь к работе опять, закусывая рукоять кисти как-то небрежно — и напоминая в этом жесте героя из фильмов мистически-приключенческого содержания, а не преподавателя в детской студии рисования. Всматривается в недописанную работу, поправляя что-то, видимо, по памяти, и кивает чему-то, что видит перед собой.       — Интересно, умирали ли люди от отвалившейся задницы? — Женя бормочет вместо ответа, выглядывая из-за ободка кружки; собирается с силами, чтобы зайти на новый рабочий круг, и оттягивает этот момент так, как может, остывший кофе деля на маленькие глотки.       — Вот и проверим. Как в анекдоте про натурщика, — говорит, улыбаясь, и на вопросительный взгляд посмеивается тихо: — В случае чего у меня получится отличный натюрморт.       Женя в коротком непонимании замирает, но, задумавшись, надувается от возмущения.       — Это просто ужасно, Марк, — бубнит, поднимаясь, скидывая покрывало без стеснения; садиться на пол, мягко говоря, не хочется, и вентилятор, проходя мимо, он всё-таки выключает — за окном от утренней жары ничего не осталось, зато, судя по поднявшемуся фоновому шуму, во всю расходился теплый июльский дождь.       — Я тоже тебя люблю, Жень, — отзывается мягко, не оборачиваясь — и не видя, как тот, опешивший, замирает, вцепившись в выключатель.       Но обстановка, прямо говоря, никак не меняется, и никакие откровения не смогут помешать в том случае, если настрой на завершение этюда боевой. Женя, изнывая от скуки, спрашивает то про одну фотографию в рамке, то про другую; узнает, что на одном из фото, что висит в прихожей, они вчетвером — с Самариным, Алиевым и Ветлугиным. Последнего, судя по всему, Женя не видел ни разу, но описывал его Марк с каким-то особым придыханием — мол, и актёр от бога, и пишет великолепные религиозные сюжеты, и на любой выставке, в которой участвует, неминуемо производит фурор своей сногсшибательной харизмой.       Алиев, со слов Марка, та ещё душа компании — в буквальном смысле. За организацию выездов брался всегда и с азартом, в работе с людьми ему нет равных; и если однажды, оказавшись в трудной жизненной ситуации, потребуется кто-то, обладающий трезвым умом, способный насовать советов под панамку — лучшего кандидата на эту должность и не найти.       На фото, висящем в самом верху, оказываются руководители галереи, с которыми, как Марк рассказывает, не раз доводилось проводить совместный досуг. Мужчину, стоящего у мангала, Женя видел в день открытия — директор, Евгений Викторович, тогда показался ему простым посетителем, и, судя по всему, обстановка в выставочных залах была по-настоящему семейной; о заместителе директора, Светлане, стоящей рядом с ним на фотографии, говорит с таким же теплом — вспоминает, как та поддерживала лично, когда шестнадцатилетний подросток заявился на экспозицию со своими холстами. Видела потенциал, нахваливала — и сейчас продолжает настаивать на персональной выставке, предлагая для этого все условия.       На Женино замечание о том, как выразительно смотрят друг на друга заместитель с директором на фотографии, Марк отвечает уклончиво — хотя соглашается, что издалека эту пару можно принять и за счастливых супругов.       Упоминает ещё несколько имен, рассказывает о тех, кто выставлялся на проходящем "Прощании" — Женя вспоминает далеко не всех, но думает вполне уверенно, что может и познакомиться — ему, конечно, не было чересчур комфортно в день открытия, и приятных впечатлений осталось меньше, чем могло бы, но энтузиазм, с которым Марк зазывал, и искренний восторг, вложенный в рассказы обо всех людях, так или иначе имевших отношение к их галерее, вынуждал загореться интересом. Убеждал дать второй шанс странноватому, но очень интересному сообществу, в которое он, вероятно, ни в каких других обстоятельствах бы не попал.       Когда рассказывает об учебе, начинает казаться, что магические академии всё-таки существуют — не верится до конца, что кто-то получает дипломы за то, что пишет картины, и весь этот волшебный процесс, завязанный на искусстве и высших ценностях, принимает за рутину. Не сказать, что хотел бы оказаться студентом художественного университета, не с его отдаленными талантами и усидчивостью — но по-белому завидовал, представляя, как вместо тетрадок в рюкзаке кому-то приходится таскать тюбики краски и пеналы с кистями.       — Я терпеть не мог пластическую анатомию и рисунок. Необъятная наука, которую невозможно освоить, в ней нет потолка, ты никогда не будешь достаточно хорош, — Марк бормочет увлеченно, не прекращая работать, в Женю, сидящего в том же положении, беспощадно вглядываясь. — Еле-еле вытянул на пятерку к последнему семестру, и то с божьей помощью. Если бы ты знал, как сильно я ненавидел наброски все эти годы, ты бы заплакал.       Посмеивается в ответ, понимая не слишком, что тот имеет ввиду — и вообще не слишком представляя, о чем идет речь; из всего, о чем Марк рассказывает, ему знакомо только слово "анатомия" — и чувства он к ней, по своей судьбе студента медицинского вуза, понимает вполне, пусть и отношения у них складываются чуть иначе.       — У нашей преподавательницы по рисунку было одно правило, ну, совет скорее. Настоятельная рекомендация. Она всегда говорила подходить и трогать натуру, чтобы понять объемы. Смотря только с расстояния, ты не считаешь перепад плоскостей, изгибы и впадинки — их нужно почувствовать, в глазах большинство таких нюансов упрощается.        — То есть вы... — Женя заговаривает, представляя, как десяток студентов окружает несчастного натурщика, замершего на стуле — и интонация сама собой получается шокированной.       — Это касалось только гипса, мы не трогали людей, — успокаивает, смеясь от предположения, и продолжает вполголоса: — Но это действительно работает. Первое время я вообще не мог понять, как мне должно помочь то, что я потрогал эту скулу — а потом, спустя множество таких подходов, стало ясно, что ты и вправду ощущаешь объем лучше. Просто нужно очень много думать и сопоставлять, а не в тупую копировать то, что видишь.       — Никогда бы не подумал, что в рисовании нужно много работать головой, — отзывается, коротко разминаясь, поправляется сразу: — Я не в обиду это говорю, ну, ты понял.       — Да, это подводные камни, — Марк усмехается, не договаривая, замолкая на какие-то пару секунд — и продолжая: — Соотносить то, что чувствуешь, то, что видишь и то, как это должно быть — и научить руки двигаться так, чтобы из головы всё легло на бумагу.       — Если тебе нужно меня потрогать — я не против, — Женя сам предполагает, не задумываясь — ему весь этот рассказ показался трагичным; убедился снова, что ему в академиях делать нечего, и в лаборантских он чувствует себя куда увереннее, чем в гипотетических мастерских.       — Если ты не шутишь, то я бы потрогал, — отзывается без капли иронии, скрипя полом, — Ну, серьезно, я сто лет не писал спины, и тут такая путаница вышла.        — Не шучу, — Жене весь этот разговор кажется забавным, так же, как огромное количество вещей, произошедших за последние пару недель; никогда бы не подумал, что будет предлагать кому-то себя трогать; а можно и вспомнить, что если бы не отказался от оплаты — предлагал бы сейчас кому-то трогать себя за деньги. Звучит-то как, а на деле — обыденная сцена.         — Хорошо, — сквозь улыбку говорит, продолжая мерно шуршать за мольбертом. — Потрогаю.       Женя, если говорить честно, успевает настроиться — замирает в ожидании, думая, что тот вот-вот подойдет; глупо готовится к какому-то неожиданному касанию, но Марк продолжает работать в том же духе, бубня какую-то песню под нос, и не совершает никаких попыток сдвинуться с места — начинает казаться, что этого разговора и не было.       Проходит какое-то время, они успевают трижды заболтаться на отвлеченные темы, прежде чем Марк, никак не акцентируя внимание, отходит от холста; Женя, успевший забыть о предложенной услуге, только слышит приближающиеся шаги, и не сразу понимает, что тот собирается сделать.       Дергается от неожиданности, чувствуя, как до лопаток дотрагиваются холодные пальцы — едва касаясь, проходясь между ними, ощупывая рельеф; от того, как ложится прикосновение, мурашки по спине бегут сами собой — это ощущается совсем странно, учетом того, как ничтожно редко они друг друга касались; но, едва ли Женя привыкает к ощущениям, как Марк отходит, возвращаясь к холсту — будто ничего и не было.       За временем следить сложно — оно ощущается эфемерно, то тянется, то чересчур ускоряется; подходит ещё несколько раз, мягко проводя кончиками пальцев по ребрам, ладонью, почти массируя, оглаживая перепады между ними, прощупывая большим пальцем тщательнее. Всё это похоже на исследование, изучение — и Женя и вправду чувствует себя гипсовой статуей, которую осматривают с исключительно научным интересом.       — Тебе точно нормально? — спрашивает еле слышно, не осознавая, видимо, что от интонации, вышедшей в шепот, ситуация только ухудшается. Женя в ответ угукает, кивая, и слышит, кажется, как тот сдавленно смеется. — Хорошо. Анастасия Вячеславовна гордилась бы мной.       Всё явно близится к завершению — потому и всё реже раздаются рваные штрихи по холсту, всё чаще Марк отступает от него на пару шагов, упираясь в поскрипывающую тумбу и вновь подходя. Дело идет к вечеру, темнеет ощутимо, от пасмурного, затянутого неба накатывающая темнота ощущается ещё острее; Женя задумывается о своем, пусто глядя в старый комод — потертый, выеденный временем, заставленный от начала и до конца; наверное, и внутри он забит странными, порядком бесполезными вещами.       Становится холоднее ощутимо, по полу тянет, и фраза Марка о том, что позировать в таком виде лучше именно летом, уже не вызывает вопросов. Видимо, в таких условиях не спас бы никакой обогреватель — от неподвижности и отсутствия привычной одежды переживать любое дуновение сквозняка становилось сложнее.       Вздрагивает, когда по позвоночнику пробегает короткое касание — не заметил, как тот подошел, снова отвлекся, от того ещё острее прокатилась волна мурашек от робкого, осторожного контакта.       — Всё точно нормально? — вопрос из-за спины долетает, рука со спины исчезает — видимо, почувствовал, как прошлась дрожь по телу. Женя, кожей ощущая, как близко тот прямо сейчас, сдерживается изо всех сил — хотя развернуться, столкнуться лицом к лицу хочется неимоверно.       — Да, — шепчет почти, тратя всю концентрацию на то, чтобы выловить прикосновения — и ловит, когда ладонь вновь ложится на ребра, поднимается выше, проходя по плечам; всё кажется бесконечно коротким, мягким, и от того провоцирующим — ничего не получалось поделать с накапливающимся нетерпением, и с тем, что от изучающих касаний хотелось большего.       Замирает, чувствуя, как между лопаток оседает мягкий, едва уловимый поцелуй. Даже понял не сразу, что тот дотронулся губами — но кожу греет дыхание, пальцы скользят по бокам, почти щекотно; напрягается снова, сам того не контролируя, и сдавленно выдыхает, когда на плечо ложится вторая рука.       — Тебе нравится? — Марк спрашивает неуверенно, с удивлением, опять замечая реакцию — и продолжая трогать, изучать, рассматривать тактильно; Женя в ответ только кивает, не находя смелости ответить прямо — у него голос, по ощущениям, задрожит, если он начнет говорить, потому что пробирает его сейчас до костей, ему нравится слишком — настолько, что если Марк отойдет сейчас, придется прикладывать усилия, чтобы не попросить его вернуться.       Но он и не отходит, видимо, всё понимая и без слов — надавливая мягко, но настойчиво, проминая забитые, уставшие от неподвижности мышцы; от того, как ладони, успевшие нагреться, массируют, ещё один взволнованный выдох вырывается сам собой. Сейчас становится ясно, уже не обманешься — Марк его трогает не ради науки, а Женя эти касания хочет продлить настолько, что сводит скулы.       Когда ладонь соскальзывает с ребер, мягко проходя по впалому животу, тело напрягается само собой — мышцы сжимаются против воли, и в мыслях не остается ничего, что напоминало бы о высоком; тот, очевидно, чувствует всё, впитывает реакции, откликается на них, проводя выше, замирая на груди — наверняка обращая внимание на то, как ускоряется сердечный ритм.       Каждый жест нугой тянется, пробирает от откровенности — от того, как тот придерживает осторожно, как с ощутимым, но деликатным давлением продолжает проминать плечи, ощупывает ключицы, заходя вперед — и находится так рядом, что выдохи, тяжелые и частые, оседают на коже. Шарит ладонями беспорядочно, будто пытаясь изучить, запомнить, выучить каждый изгиб и каждую впадинку, будто перед ним действительно изваяние именитого скульптора, произведение, а не обычный человек.       — Не останавливайся, — Женя бросает тихо, не выдерживая, замечая, как замедляется ход рук по телу, затихает уверенность в жестах — и срывает этим, кажется, все тормоза, чувствуя, как уверенно ладони тянут ближе, вынуждая выпрямиться, вжимаясь спиной в напряженную грудь, оказаться в неудобных, странных объятиях — запрокидывая голову, открывая шею — которую Марк целует сразу же, выбивая с губ шумный, прерывистый выдох.       — Прости, — говорит куда-то за ухо, обжигая дыханием, прижимая ближе к себе — и отстраняется неспешно, оставляя на открытом, холодном плече ещё один короткий поцелуй. — Сначала дописать, а потом всё остальное.       Женя, опешивший от такой жестокости, оборачивается возмущенно — порывается ухватиться за руку, но Марк успевает встать, убегая к мольберту, и улыбается виновато, уже берясь за кисть.       — Это самый подлый прием из всех возможных, — почти стонет недовольно, чувствуя, как кончики ушей сами собой краснеют — и сам не понимает, больше в голосе шутливой злобы или вполне обоснованного разочарования.       — Ну я не закончу ведь, если не остановлю этот беспредел, — отзывается с жалостью в голосе, тяжелый и осуждающий взгляд на себе, видимо, изо всех сил игнорируя. — Ещё буквально полчасика и всё.       — Ты на таймере, — бормочет обиженно, отворачиваясь — и в позе теперь, которую принимал всё это время, чувствует себя особенно органично. — Я время засекаю.       Жене в этом нравится всё, когда почти засыпает на заднем в такси, прокручивая в голове весь вечер — он протянулся канатом, прошёл сам собой, незаметно. Жене нравится спертый запах старости и химии, скопление темных оттенков, вязкие, пастозные мазки. Крепкий кофе, пёстрое покрывало и скрипящий пол — и видавший виды диван, конечно, он не может не нравиться.       Улыбается, вспоминая, как смотрел на дописанный этюд — таким себе его и представлял, этого от Марка и ожидал — грубость, мрачность, обобщения и полутона. Улыбается снова, прокручивая в памяти, как смеялся заливисто, когда тот со спины утянул в объятия, не давая даже обернуться.       По спине табуном мурашки, когда вспоминает, как ощущались влажные губы на тонкой коже, как оседало дыхание, то жаром, то легким холодом, когда Марк выдыхал шумно, прижимаясь ближе.       Когда вспоминает, как руки, блуждающие по телу, опускались всё ниже, и мышцы, разогретые и напряженные, отзывались дрожью от нетерпения. Как с этого, абсолютно другого ракурса, в совсем новых обстоятельствах, Марк выглядел иначе — уязвимее, нежнее и мягче. Как напрягались мышцы живота, как менялась мимика, как прикрывались от непривычных, накрывающих ощущений глаза. Когда хотелось замычать от того, как он касался — Женю, при всей его раскрепощённости, никто никогда не трогал, тем более, не трогал так, как это делал Марк. Грубо, тесно и до одури правильно.       Как выдыхал с надрывом, опуская голову, переводя дыхание. Когда чувствовал каждое движение, чувствовал жар, нарастающий волнами, слышал, как сквозь толщу воды, уже знакомую, но по-прежнему пробирающую до мурашек просьбу смотреть в глаза.       Когда кожа к коже, шумно выдыхая в одном ритме, когда знал заранее, что надолго не хватит — когда спину гнуло от того, как продолжал смотреть в глаза издевательски прямо. Когда дыхание сбивалось безнадежно, вздымались ребра от глубоких вдохов. Когда Женя, чувствуя, как раскатывается напряжение по телу, тянулся за очередным поцелуем — не таким, как любой предыдущий. За совсем-совсем долгим, сухим, заменяющим необдуманные слова. Растянутым, граничащим с простым касанием. На исходе сил.       Когда вспоминает, как заваливался сверху, по-прежнему тяжело дыша, когда Марковы руки укладывались на бедра, обхватывая удобно — когда не хотелось, чтобы тесная, до предела откровенная близость прекращалась. Когда устраивался удобнее, укладываясь на грудь, и Марк, всё ещё тяжело дыша, мягко проводил рукой по волосам, перебирая светлые пряди, тихо наговаривая что-то — Женя не слишком разбирал, только чувствовал, что там точно что-то хорошее. Когда слышно было, как часто стучало Марково сердце прямо под ухом — ритм казался воробьиным, совсем-совсем коротким. И сам Марк тоже был похож на воробушка — взлохмаченного, вымотанного и кажущегося в этом моменте невыносимо нежным. Трогательным. И как тот тихо смеялся, обхватывая Женю руками, прижимая крепче к себе — и глупые объятия, неудобные, жаркие, ни на секунду не хотелось прерывать.       Когда можно было продолжать придавливать его беспардонно, бродя руками по открытому телу, изучая каждый миллиметр — касаться горячей, мягкой кожи, кажущейся бархатной. Замечать родинки, маленькие шрамы, задавать о них глупые вопросы, показывать свои — и цепляться за истории о детстве, велосипедах и школьных потасовках. Продолжать узнавать друг друга, зная, что впереди ещё бескрайние вселенные, неизученные, вот-вот появившиеся на горизонте. Без спешки, волнения и сомнений, так, будто у них есть всё время мира. Или по крайней мере — то, что отведено по сценарию.       Хоть и сгорал от неловкости, когда мама, разглядывая припозднившегося сына, удивлённо спрашивала про краску, оставшуюся отпечатком на шее.       Вряд ли история, придуманная наспех, про то, как он сам влез в палитры по неосторожности, её убедила — но от смущающих вопросов на первое время удалось отбиться. А всё остальное — уже проблемы завтрашнего дня, на уме сейчас места под волнение не остается.       Там всё ещё касания — и запах масла, и высохшие розы, и смешной, побитый временем комод. Выставки, этюды, взгляды, бесконтрольные касания — и разговоры вполголоса.       И Марк. Марка на уме по-прежнему катастрофически много, хотя каждый раз думается, что больше некуда.