смотри в глаза

      — Ты опоздал на три минуты, — Евгения говорит строго, встречая Марка посреди выставочного зала, проносясь мимо с огромным рулоном постеров; с её ростом это выглядит достаточно комично, и Женя тянется помочь, но та только поднимает брови, удивляясь, улыбаясь вполне приветливо: — О, Женя, я тебя не заметила. Привет.       Здесь, в том же зале, во всю кипит работа, снуют, по-видимому, работники галереи, вперемешку с художниками, принимавшими в «Прощании» участие; Женя узнает некоторых из них — Алиева, например, что сразу привлекает внимание ярко-красной рубашкой и зелёным беретом, и Самарина, угрожающе мелькавшего короткой светлой стрижкой рядом с ним. Перегородки, когда-то завешанные, уже пустеют, часть из картин опущена вдоль стен, где-то хосты и вовсе отсутствуют — болтаются только срезанные лески на рейках и таблички с названиями, указывающие на то, кто здесь снимался.       На короткое приветствие Женя отзывается смущенной улыбкой, провожая Евгению взглядом — его и правда можно сразу не увидеть, по-прежнему прячется за спиной Марка неосознанно, чувствуя себя здесь новым, ещё не принятым гостем. Пришел просто помочь, сам вызвался — с условием, правда, что все картины будет держать крепче, чем в прошлый раз.       — Три минуты — уже не десять. Заметь, с каждым разом я опаздываю всё меньше. А отслеживать рост нужно в сравнении с собой-прежним, а не с другими, — Марк говорит гордо, держа перед собой указательный палец, и, не сдерживая смешок, уверенно идет к своим работам, здороваясь поочередно со всеми, кого встречает. Оборачивается на ходу, обращаясь к своему растерянному Жене — он плетется сзади, не имея ни малейшего понятия, нужно ли привлекать к себе внимание и первым присоединяться к приветствиям-знакомствам: — Снимать — не вешать, это гораздо проще. Управимся часа за полтора и будем отмечать закрытие всей компанией.       — Отмечать? — Женя спрашивает неуверенно, нагоняя и пытаясь идти в ногу, бросая взгляды на погруженных в работу художников, то тут, то там стоящих на стульях; поспевать за Марком получается не слишком — тому разница в росте, как ни странно, не мешала ходить в разы быстрее Жени.       — Ага. Местная традиция. Заодно познакомишься со всеми, — от Марка спокойствием и воодушевлением пасет за километр, и он, подхватывая табуретку на ходу, ускоряет шаг к своей части экспозиции. — Есть, правда, один нюанс. После отмечания все работы нужно будет умудриться дотащить до машины Димаса и потом поднять в мастерскую. Но это так, мелочи жизни.       — Их нужно будет поднимать к тебе в мастерскую?       — Ага, на пятый этаж без лифта. Потом на второй этаж там, но от этого травмоопасного приключения я тебя освобожу, — бросает, улыбаясь хитро, и договаривает: — Лангетку на руке помнишь? Это… неудачное планирование с лестницы в мастерской.       Женя глаза округляет, сцену падения представляя вполне живо; думает про себя сразу же, что освобождаться ни от чего не станет — на худой конец придет страховать неудачливого планериста, будет ловить, если тот надумает навернуться ещё раз; от мысли о том, чтобы поднимать огромные холсты по крутой деревянной лестнице, становится не по себе — а Марк умудрялся делать это в одиночку. Немудрено, в общем, что свалился, и повезло ещё, видимо, что отделался подбитым локтем, а не свернул шею.       Тот уже ставит табуретку к работе, ловко залезая наверх, и командует держать крепче, начиная резво подрезать лески — за раму, уже знакомую, приходится цепляться со всем вниманием, чувствуя, как постепенно растет нагрузка на руки, и с волнением, тщательно контролируя процесс, опускать увесистый холст на пол, сразу переходя к следующему. Теперь, посещая любые выставки, будет думать только об одном — сколько сил и времени потратили для того, чтобы подготовить зал, и сколько потратят, когда всё это придется снимать.       — Мне немного неловко, что я наврал на открытии, — Марк говорит вполголоса, сдавленно, вытягиваясь и срезая с лески узлы. — Сказал, что эти работы созданы в сложный период и всё такое. На самом деле, половина из них — старье, которое я просто не показывал, а в тот сложный период я как раз вообще не писал. Вот эта, та и вон та, — кивает в сторону нескольких работ, среди которых та, что зацепила Женю в день открытия, с красноволосой «Аленушкой», — Да, они за последние полгода. А остальное тут просто по тематике.       — Так и верь этим художникам, — Женя посмеивается, перенимая вес очередной работы на себя, без осуждения, скорее с насмешкой поглядывая на Марка; почему-то эти россказни про преодоление и глубокие символические значения от людей искусства всегда выслушивал с сомнением. — А кто-то ведь покупает за историю.       — К сожалению, здесь работают банальные правила коммерции. Живопись на продажу нужно просто уметь продавать. Своей личностью, притянутой историей, витиеватыми приключениями, которые могли вообще с тобой не происходить, — бубнит под нос, шаркая ножом по леске, смотрит вниз как-то серьёзно: — Но есть и то, что ты делаешь ради искусства, с реальной историей и глубоким, символическим значением. И вот такое почти никогда не продается — на то оно и искусство.       — И чего в тебе больше — искусства или коммерции? — вспоминает, как смотрел какие-то передачи по телеку, где вопросы денег и славы у художников вызывали душевные терзания; Марк на тех, кто в этой передаче принимал участие, похож не был, но, судя по всему, с подобными перипетиями тоже сталкивался.       — Искусство не на что будет создавать, если избегать коммерции, — говорит тихо, опуская раму в Женины руки. — Это единственное, что спасает меня от экзистенциального кризиса и мыслей «Я делаю всё это попусту».       — Даже если покупают — уже ведь не попусту.       — «Попусту» перестает быть тогда, когда я вижу, как люди всматриваются подолгу, подходят с вопросами, искренне задумываясь. Это, конечно, странно, но я порой плáчу на выставках, когда вижу что-то, что глубоко впечатляет. И, знаешь, это запредельное ощущение: живопись — не музыка, не кино, у неё куда меньше выразительных средств, мы живем не в то время, чтобы картины вызывали слезы. Но иногда так бывает, когда пробирает — и ты стоишь, думаешь о том, как тебе повезло это увидеть. Как это величественно, если один угол обзора, выведенный чьей-то рукой, вызвал в тебе столько чувств. Это круче любого оргазма, Жень. Вот это искусство, в этом весь смысл.       — Теперь я понял, почему художников обычно называют ненормальными, — проговаривает сквозь улыбку, хотя сам думает — в том, как тот формулирует, определенно что-то есть.       — Всё ещё готов связаться с одним из них? — спрашивает, ухмыляясь, обрезая очередную леску; шаг за шагом, сбрасывая с рейки вес картины, спуская её в руки.       — Я всё ещё не сбежал, — смеется тихо, перехватывая раму, — Готов, Марк. Готов.       Кругом гудят голоса, стучат подрамники, скрипит скотч и полиэтиленовая пленка; за окнами, плотно зашторенными, но приоткрытыми узкими щелями, понемногу начинает темнеть — и думается, что атмосфера в выставочном зале с течением времени ощутимо меняется. Сейчас это место выглядит совсем не так, как в тот день, когда выставка открывалась, здесь не осталось и следа от помпезности экспозиции, полупустые перегородки чем-то напоминали лиминальные пространства — голос Евгении, снующей между ними, спрашивающей то и дело, нужна ли подмога, уже стал привычным.       Сниматься действительно оказывается проще — не проходит и часа, как все работы опускаются на пол, вставая стройными рядами. Уходит ещё какое-то время на то, чтобы срезать и собрать ошметки лесок, а ещё больше времени — на то, чтобы методично, последовательно и тщательно обернуть каждый холст пленкой. Марк рассказывает под нос, что это нужно для транспортировки — неудобно, но неизбежно, и экология, конечно, страдает, но им деваться некуда; никакой крафт не спасет от неожиданного дождя.       Откровенно выдыхается, доматывая последнюю, и садится прямо на пол; Женя, не стесняясь, приваливается рядом, не переставая держать небольшую картину на весу, вслушиваясь в голоса вокруг, в звуки непрекращающейся работы. Сегодня ему в галерее нравится гораздо больше, чем в прошлый раз — здесь нравится быть тогда, когда нет посетителей в наутюженных белых рубашках, цокающих у холстов с важным видом, шума и светских разговоров. Тут, в приятной расслабленности, царящей от секции к секции, хочется задержаться.       Наконец, вместе с тем, как обрезается последняя пленка, наступает время победно выдохнуть; Женя улыбается, глядя на довольного, уставшего Марка, что тоже выбился из сил — он без стеснения, шумно вздыхая, утыкается лбом в Женино плечо; остается только сдавленно посмеиваться, гладить по спине мягко, не замечая вокруг ничего — и думая только о том, как приятно ощущать тепло прижавшегося тела и мягкие кудри, щекочущие шею.       — Закончили? — Евгения, подошедшая бесшумно, многозначительно поглядывает на них из проема — Женя дергается инстинктивно, зато Марк, совсем не пугаясь, только задирает голову, глядя на неё снизу, и показывает большой палец. — Вас ждут уже, давайте поживее.       — Так и знал, — подскакивает резко, пошатываясь — теперь Женина очередь подхватывать под руку, удерживая в вертикальном положении, и смеяться смущенно, не сразу отпуская предплечье. — Там хоть что-то осталось?       Быстрым шагом скрывается за гипсокартоном, окликая Евгению — спрашивая что-то ещё, но Женя, едва ли поспевающий, не слышит уже; только плетется следом через ползала, представляя, как должно выглядеть обещанное отмечание. По пути, оборачиваясь на ходу, Марк скомкано объясняет, что директору галереи за подобными посиделками лучше не попадаться, поэтому для застолья выбран самый неприметный угол — и поодаль, в дальней части зала, куда они заходят, уже действительно выставлено несколько столов.       Женя откровенно теряется, ловя на себе оценивающие, но беззлобные взгляды — тупит взгляд, то в пол, то на Марка, по-прежнему тянущего за собой. Видит всех художников, что принимали участие, в одном месте, рассредоточившихся по закутку, даже Самарина — он бросается в глаза ростом, стоя вдалеке, поглядывая то на Алиева, то на Женю.       Народу здесь не так много, но оказываться в больших, малознакомых компаниях — ещё с детства самый большой страх, поэтому разминает руки то и дело, нервно, стараясь не привлекать к себе ни капли лишнего внимания, по-прежнему держась вплотную к Марку. На сдвинутых столах — обилие бутылок, пластиковые стаканы и коробки пиццы; узнает то же печенье, что Марк выносил, когда заканчивали с развеской, смотрит, как кто-то из празднующих уже вытягивает кусок пиццы из коробки. Думает, улыбаясь этой мысли, что в школах проводятся примерно такие же чаепития — за исключением наличия виски, конечно, и дорогущих полотен, обернутых пленкой и выставленных в отдалении.       — Наконец-то, — Алиев стучит по Марковой спине, подгоняя, со стола по рукам идут наполненные стаканы, и Жене, как ни странно, достается тоже — по запаху и этикеткам на газировке легко устанавливается состав напитков. — Ну что, друзья. Наконец-то мы можем торжественно поднять стаканчики за прощание с «Прощанием». Это было сложно, Евгения Армановна множество раз имела весомые поводы убить кого-нибудь из присутствующих, но мы дожили до закрытия в полном составе. За это нужно выпить!       Женя-администратор, стоящая рядом, звонко смеется, кивая — уставшие голоса сливаются в тихом обмене поздравлениями, и пластик ударяется об пластик. Жене-Семененко тянуться неудобно, он чокается только с Марком — но это замечает стоящий рядом парень, кажется, Глеб, и стукается тоже, радушно улыбаясь. Сама собой запускается цепная реакция — художники оборачиваются один за одним, и постепенно, протягиваясь через стол, с Женей ударяются стаканчиками все присутствующие, даже не зная при этом, как его зовут.       Это кажется забавным, даже по-своему милым, напряженность начинает отступать — но не проходит и пары минут, как к нему обращается всеобщее внимание; представляться, коротко рассказывая о себе, всё-таки приходится сразу после первого стакана, Марк его называет «дорогим другом», придерживая за плечо, улыбается широко, в глаза заглядывая — кто-то кивает понятливо, кто-то равнодушно, но некоторые, обнаруживая, что в их кругах появился непредвзятый гость, находят свой интерес, начиная расспрашивать о впечатлениях — и стартует настоящее испытание, в ходе которого Женя судорожно подбирает эпитеты и пытается выжать из памяти хоть что-то из того, что увидел в зале в день открытия.       Такой интерес, бурно проявленный со всех сторон, и радует, и пугает — ему в удовольствие общаться с совсем новыми, совсем разными людьми, но стеснение о себе дает знать: запинается, путает слова в предложениях, чувствуя, как на него разом направлен десяток внимательных глаз. Легче становится в тот момент, когда кто-то проводит по спине костяшками мягко, уверенно, будто подбадривая — оборачивается коротко, и, предсказуемо, успевает заметить короткую Маркову улыбку.       — А у меня было что-нибудь запоминающееся? — из-за спин раздается знакомый голос — пара человек расходится, и Женя, застывший с куском пиццы у рта, ловит на себе пристальный, заинтересованный взгляд Саши Самарина; не сказать, что тот выглядел недружелюбно — но подлое стеснение никуда деться не могло, и знание того, о чем знает он, так или иначе вызывало ком в горле, стоило только завидеть издалека. Но, то ли зарядившись от множества коротких, вполне удачных разговоров, то ли раскрепостившись после капли алкоголя, получается улыбнуться без сомнений.       — Точно да, — говорит, кивая, не мешкая — ведь действительно сильнее всего запомнил его картину, когда собирался с мыслями, стоя с букетом посреди зала. — Та, что рассветом над морем. Я над ней жутко завис, она очень… воодушевляющая? Живая, и… Не знаю, как это объяснить, но она дала смелости, когда было нужно. Очень зарядила. Я будто почувствовал этот воздух.       Видятся понятливые кивки, слышатся чьи-то дополнения, но Самарин их не слышит будто, смотря на Женю внимательно, точно что-то сопоставляя — и улыбается тепло, снисходительно, прячась за ободком стаканчика.       — Приятно это слышать, тоже её люблю, — бормочет, отпивая; когда фокус всеобщего внимания смещается с них двоих, Женя окончательно позволяет себе выдохнуть — его здесь никто не считает чужим, и всё, чего он боялся, кажется, уже миновало. Саша, окликая сквозь разговоры, договаривает: — И ты, кстати, первый человек, который понял, что это рассвет, а не закат. Наконец-то в наших кругах появился кто-то, у кого глаза не из жопы растут.       Раздается заливистый смех, пара человек оживленно спорит, сидя на широких подоконниках, а кто-то, включая их с Глебом, подтягивает остатки пиццы, обмениваясь хитрыми ухмылками. Марк не переставая болтает с кем-то из стоящих рядом, то и дело подливая и себе, и Жене, не спрашивая; только коротко бросает взгляды, дергает за плечо, уточняя без слов, всё ли нормально — и, получая положительный ответ, широко улыбается.       Следит за всеми присутствующими понемногу, узнает, кто скрывается за званием творческой интеллигенции; удивляется темам здешних разговоров, смеется с шуток, которые, вероятно, до конца не понимает, но пару раз, замечая, видимо, смятение, для него эти шутки разжевывают — с особой заботой к случайно заглянувшему.       Время идёт само собой, в болтовне и с зажатым в руке стаканом становится совсем комфортно — даже кажется, что они посидели совсем немного, когда кто-то намекает, что пора сворачиваться. Женя, отвлекаясь от оживленной дискуссии, в которой был наблюдателем, говорит об этом Марку с разочарованностью в голосе — вокруг закипает суета, а тот, вместо ответа, согласно кивает.       — Мы никогда подолгу не сидим. Во-первых, чтобы все работы потом по домам и мастерским растащить и не бахнуть их где-нибудь с лестницы. Во-вторых, Димас-то за рулем. Ну, невежливо долго травить ему душу всеобщим весельем.       Как в подтверждение этих слов, Алиев, привлекая внимание парой хлопков, начинает подгонять расслабившуюся компанию. Женя, совсем освоившись, присоединяется к Евгении, что бралась за уборку, растаскивает столы и выносит коробки — и теперь, с трудом найдя в лабиринтах зала Марка, подключается к долгому, муторному тасканию холстов, что уже развернулось на выходе.       Развозят их, оказывается, по очереди — сначала выручают остальных, таская тяжелые рамы на улицу, загружая чужие картины в просторный багажник, и Женя, уже пожимая руки кому-то из тех, кто уезжает первым, вновь ловит себя на мысли, что влился в местный коллектив гораздо быстрее, чем сам того ожидал.       Запомнил по именам почти всех — и Глеба, и Сашу с фамилией на «Г», и абстракциониста-Влада, и Рому, кажется, Савосина, у которого даже в натюрмортах мелькали смешные собаки. Остальных, уверен, запомнит позже — круг здесь широкий и очень приятный. К тому же, если судить по разговорам, до следующей выставки остается всего пару месяцев, а лишние руки, как сказал Марк, в малом зале галереи точно никому не помешают.       Пока первые партии выставлявшихся развозятся по домам и мастерским, остается сидеть в полупустом зале, занимая время разговорами ни о чем. Евгения, успевшая заварить чай, поглядывает то на Женю с Марком, то на Сашу Самарина, что со сложным лицом читал что-то в телефоне.       — Я же говорила, — она проговаривает тихо, хитро улыбаясь, и Марк, не нуждаясь в пояснениях, ей мягко кивает. Женя вопросительно оборачивается, но никакого ответа не получает — только чувствует, как тот плотнее прижимается, сидя совсем близко.       Когда очередь доходит до них, прощаются с Евгенией, неловко, но тепло обнимаясь у выхода, Марк, уже тащащий рамы, смеется, получая от неё подзатыльник за какую-то шутку — и приходится браться за очередную порцию достаточно тяжелого и выматывающего физического труда. Саша Самарин присоединяется, все холсты, ещё недавно украшавшие дальнюю часть зала, постепенно спуская вниз, и ювелирно, по принципу тетриса, загружая в багажник машины Алиева; ноги забиваются от бега по мраморной лестнице, небо снова затягивает, от этого сумерки кажутся втрое темнее, совсем как глубокая ночь. Хотя по часам, впрочем, уже далеко не вечер — просто сам не заметил, как прошло время.       Свежесть мешается с прохладой — Дима, явно вымотанный разъездами, объявляет перекур, останавливаясь у крыльца, выуживая из кармана мятую пачку. К нему подтягивается и Самарин, и Марк — чем Женю, зависшего на этом зрелище, обескураживает. Умело закуривает, прикрывая огонек зажигалки ладонью от поднявшегося ветра — признаться, действительно теряется, видя, как тот выпускает дым, косо поглядывая в ответ; быть может, многого ожидал, но не таких внезапных открытий.       Марк, видимо, хочет объясниться, но не успевает сказать и слова, как внимание переключается на что-то, что обескураживает не меньше — Саша Самарин, игнорируя вопросительные взгляды, вышагивает вперед, и хлопает по Жениному плечу, приглашая отойти в сторону.       Получается только поднять брови в удивлении, не сопротивляясь — они проходят чуть дальше, оставляя Диму и Марка позади, на достаточное расстояние, шаркая от неуверенности по сухому асфальту; Женя, уже начавший терять связь с реальностью, напрягается знатно — он от этого разговора не ожидает ничего хорошего, хотя, впрочем, не ожидает и ничего плохого — просто смотрит растерянно, мысленно готовя себя к любому исходу. Но Самарин, зажимая в зубах сигарету, снова кладет руку на плечо, наклоняясь и говоря совсем тихо, чтобы стоящие за спиной точно не услышали:       — Слушай, ну, это. Мне Марк как брат младший, и я, ну, понимаю же всё. Ты с ним поосторожнее будь, ладно?       — В каком смысле? — Женя спрашивает напряженно, из-за спины выглядывая на Марка; тот не оборачивается — видимо, сам не переживает за исход разговора, только наговаривает что-то Алиеву и стряхивает пепел на вытянутой руке.       То тут, то там поводы удивляться.       — Да ты не думай, я просто переживаю за него. Ну, просто если ты там расскажешь кому-нибудь, или ещё какую-нибудь подлянку сделаешь, я за него убить готов. Я-то вижу, что ты человек хороший, поэтому так говорю, на всякий случай. Чистая формальность, — он улыбается неожиданно, тяжело выдыхая. — Сам пока в ахуе, если честно, но вы, если что, можете на меня рассчитывать. Но без хуйни, Женёк. Я тебе верю.       — Спасибо, — отвечает, кое-как выдавливая нервную улыбку — Саша, что кажется на голову выше, и правда выглядит угрожающе, но он оборачивается на Марка вслед за Женей — и, когда взгляд возвращается, в нём видится знакомое тепло. — Всё будет нормально, ты можешь не переживать.       — Стой, — ловит мягко, замечая, как Женя готовится отходить, и замолкает, как-то странно глядя в глаза. — Ещё один вопрос. Ты ведь... Ну, знаешь, я интересуюсь для друга, у него там... трудная ситуация.       Женя только смотрит в ответ с непониманием, сдвигая брови — а Саша, комично потирающий лоб в попытках подобрать слова, шумно выдыхает, оборачиваясь коротко и снова глядя в глаза.       — Ты ведь как-то понял, да, что тебе... ну, что ты такой?       — Такой — это какой? — спрашивает с сомнением, и от того, как неловко переплетается разговор, всё сильнее хочется поджать губы.       — Ну, такой. Ты же понял, Женёк, ну ебана. В общем, ты скажи, ну, ты ведь чувствовал, что там что-то мутится? Как вообще это всё обсуждать-то?       — Тебе надо узнать, как подкатить к парню? — бросает удивленно, видя, как перекашивает лицо Самарина — и сам, признаться, хочет сморщиться, но держится из последних сил.       — Допустим. Для друга, — отворачивается куда-то в сторону, сигаретный фильтр, зажатый в зубах, кажется, перекусывая.       — Предпочтения друга известны? Ну, друга того друга, для которого ты спрашиваешь.       — Нет. Вернее, теперь есть подозрения, что там что-то отливает небесно-голубым.       Женя, вздыхая, по полочкам выкладывает всё, что знает сам — и про то, как об отношении в целом-то выведать, и про то, как оценить риски, если решаться на откровенный разговор. Саша его слушает внимательно, едва ли не записывая, кивает с очень серьёзным видом — и какое-то время молча хмурится, когда тот договаривает.       — Спасибо. Приму к сведению, — заговаривает тихо, сигарету, протлевшую до края, туша об водосточную трубу. — Вернее, ну, передам. Другу должно помочь.       — Обращайся, — отзывается просто, улыбаясь неуверенно; чувствует, как тот стучит по плечу тяжелой ладонью, приглашая возвращаться, сразу запевая какую-то незнакомую песню — хотя мотив кажется известным. Пританцовывает потешно, так, что Женя из солидарности с его хорошим настроением начинает качать головой в такт — и делает вывод, пока идет, улыбаясь, к крыльцу галереи, что Саша явно мастерски умеет разряжать обстановку.       Марк, замечая их, тушит бычок об мусорку, виновато поглядывает за Жениной реакцией — времени на то, чтобы что-то обсуждать не остается, Дима зовет за собой сразу же. Откладывают все разговоры до удачного случая, переглядываясь только — и, загружаясь в тесный салон, забитый рамами, трогаются, в тишине держа путь до мастерской.       Когда за окном мелькает ночной город, раздается слабый, едва уловимый шелест радио на фоне, доносятся приглушенные разговоры Самарина с Алиевым с передних сидений, накатывает неожиданная усталость — Женя оборачивается, на соседнем пассажирском видит, как Марк почти засыпает, то и дело резко выходя из полудремы на поворотах. Выглядит он совсем вымотанным, поплывшим, и хочется протянуть руку, провести по щеке тыльной стороной ладони — то ли чтобы проявить заботу, то ли просто эту мягкость почувствовать. Но мешают рамы, занимающие сидение между ними, мешает Дима Алиев, что наверняка заметил бы жест — вынуждает сдерживаться, зная, что в мастерской они всё наверстают.       К тому моменту, когда автомобиль мягко останавливается на узкой парковке, приходится тормошить себя, сгоняя наплывающую сонливость. Бодрит только прохлада — устоявшаяся и влажная, и бодрит Марк, что, видимо, вздремнув пару минут, открыл в себе второе дыхание, и уже хватал сразу несколько холстов, готовясь к забегу по лестнице.       Дима с Сашей, не сговариваясь, остаются помочь — самым сложным, ожидаемо, оказывается подъем работ к мастерской, всё так же неудобно расположенной на пятом этаже; несколько перебежек, усложненных крупногабаритным грузом, очевидно забирают последние силы. Перед глазами перила и соседские двери плыть начинают, когда подходит к концу последний круг, и, когда Марк торжественно затаскивает последнюю раму, все выдыхают хором, обмениваясь поздравлениями.       Сам Марк, ещё не отдышавшийся, ради приличия предлагает остаться на чай, но Саша, удивляя своей резкостью даже Алиева, отказывается — и сразу оправдывается, списывая нежелание на поздний час. Прощаются всё равно тепло, крепко пожимая руки, и обнимая напоследок даже Женю — от добрых насмешек и трепета по волосам, доставшегося от художников, чувство сплоченности, накатившее за последние несколько часов, становится ещё ощутимее.       Когда дверь за ними с грохотом захлопывается, Марк, не сдерживая порыв, тянет в объятия, ещё даже не разувшись — от его волос едва ощутимо тянет табаком, в глазах — пелена усталости, но этот выдержанный, обессиленный прилив нежности, становится точкой в долгом и выматывающем вечере. В прихожей, замершей в полумраке, будто ненадолго останавливается ход времени.       — Я не поеду домой, — Женя бросает тихо, крепче прижимая к себе совсем повисшего Марка, чувствуя, как тот выдыхает в шею. — Устроишь спальное место?       — Диван раскладывается, — бормочет вполголоса, кажется, совсем засыпая. — Оставайся.       Останется. Определенно останется.       От последних дней — насыщенных, скомканных, броских, — по-прежнему остается ощущение терпкой пряности, смешанной со сладостью. Женя засыпает здесь — с ненавязчивым запахом масла, гудением вентилятора, совсем маленьким лоскутным одеялом и мерно сопящим Марком, что прижался уже в полудреме, неосознанно, лбом утыкаясь куда-то в бок.       Просыпается здесь же, от того, как греет лицо утреннее, уже поднявшееся солнце. Не имеет понятия о том, которой час, телефон со вчерашней ночи не видел, и плевать на него, вообще-то, далеко и надолго — не нужны новости, чаты с одногруппниками, статьи и сенсации. Достаточно голову наклонить, чтобы эндорфины за все пределы вырабатываться начали, потому что там, обнимая едва ли осознанно, Марк видит десятый сон, посапывая, с рукой, по прежнему перекинутой через Женину грудь.       Только потом, спустя пару месяцев, узнает, что иногда Марк просыпается совсем по-другому. К четырем часам утра, встрепенувшись, подскакивая, как ужаленный, и не ложась больше — оставляя после себя только слабый, выдыхающийся запах парфюма и холод, натягивающийся ощутимо после объятий. Женя пытался наблюдать, что он делает, когда встает в такую рань — видел только, что подолгу торчит в ванной, делает кофе, ещё крепче, чем обычный, заторможено выводит что-то в огромном альбоме с переплетом, оставляя там смазанные наброски на будущее.       А иногда, вопреки всякому здравому смыслу, Марк не просыпается вообще — приходит в себя к вечеру, сползая с дивана, бродя по мастерской, как дождевая туча, то и дело сверкая молниями — злющий, уставший и серого цвета. Обычно устраивает такие сонные марафоны на выходных, и Женя к ним привыкает быстро; зато в рабочие дни, когда тому к утру нужно было быть в студии, приходится изгаляться, придумывая и тестируя все возможные способы вывести человека из анабиоза в домашних условиях.       С началом осени, правда, просыпаться всё чаще приходится в одиночку.       Однушка на Ломоносовской, совсем не обжитая, пришлась к месту, от неё добираться до университета критически удобно — а ещё, при всей Жениной любви, выезжать на пары в восемь утра из мастерской, пропахшей скипидаром — сомнительное удовольствие. К тому же, пытаться хранить там белый халат — изначально провальная идея.       А Марк работать не перестает — и, готовясь к первой персональной, из мастерской выходит куда реже, чем среднестатистический человек из дома. Поэтому приезжать приходится по вечерам, когда остаются время и силы, и сидеть там до ночи, наблюдая за тем, как постепенно, неторопливо пишется полотно за полотном; то и дело играет блюз, грязный и рваный, с естественным треском винила, всегда в работе покрытая налетом турка, и цветы в горшках продолжают жить своей жизнью: некоторые — цветут, а некоторые — досыхают. Иногда, коротая вечера в мастерской, к ним присоединяется Саша, не брезгующий вина из кружки — у него свой багаж охуительных историй, небезопасных приключений и неожиданных выводов, а ещё — с какого-то момента по вечерам его забирает Дима Алиев, никак это не оправдывая и не выдумывая появившихся совместных дел.       Марк любит пряный кофе, чихает от корицы и руководит оравой детей. Гордо показывает общее фото своей группы, принимавшей участие в каком-то мастер-классе, с блеском в глазах рассказывает, как легко им покорилась их первая гипсовая голова; Марк пишет маслом, и, как сказал бы любой здоровый человек, частенько попахивает старым гаражом. Марк признает вынужденную коммерцию, хотя сам терпеть не может поп-культуру, и избегает обещаний перед самим собой с недавних пор.       Марк планирует очередной выезд, откладывает на него с каждой зарплаты — и каждый день напоминает, что очень хотел бы разделить дальневосточные пленэры с Женей. Показать ему всё то, ради чего пересекает всю страну не в первый раз, и как это выглядит изнутри — рассветы и закаты, дождевики и улетающие этюдники, дурацкие складные стулья и термосы с фляжками. Говорит каждый раз, что такими приключениями живет — и жизнь эту очень хочет на двоих поделить.       Он умеет общаться без слов и много говорит глазами — и отдельно любит долгие переглядки, заменяет ими речи и объяснения, без которых можно обойтись. У него в глазах — всё ещё тоска, но Женю уже не пугает; понял, что в призме, искажающей то, как тот видит, и есть вся магия, разделяющая обыденность на густые цветовые пятна, превращающая фигуры и лица в расплывчатые образы.       Марк странный и непостоянный — теряющийся в мрачных северных переулках в сером пальто, держащий над Женей зонт, когда в очередной раз их застает ливень, и курящий периодически, когда, как сам объясняет, «есть настроение». Зацепил так, как не цепляло ни разу, сколько себя помнит, и при всём желании, как от репейника, Женя от него бы не отряхнулся.       И думает опять, с нежностью проводя кончиками пальцев по открытому плечу, лежа на поскрипывающем диване, что у кого-то точно должен быть прописанный сюжет. Иначе не объяснить, как получилось выловить золотой слиток там, где даже медь найти не рассчитывал. Тянет ближе к себе, обнимая бережно, так, чтобы сон не потревожить.       Знает точно, что прямой взгляд, изучающий, впивающийся в душу — уже никогда из головы не выкинет.