смотри в глаза

      К тому моменту, когда за окнами зала начинает темнеть, единственной проблемой, вставшей поперек, становится голод. Марк, заметив это, сам отвлекается от работы, и выносит из подсобки пачку печенья — роскошным и сытным такой ужин не назовешь, но в тех условиях, в которых они оказались, и этого казалось вполне достаточно.       — С детьми не так сложно работать. У меня была парочка занятий на замене, когда ставили на совсем малышей — вот там действительно страшно. Разбегаются, как таракашки, в разные стороны, стоит только отвернуться. Всё время уходит на то, чтобы просто заинтересовать, — рассказывает мерно, заканчивая — полоса, выглядящая так страшно еще пару часов назад, сейчас терялась на фоне полотна, и выдавалась, пожалуй, только тем, что краска, наложенная сверху, блестела чуть заметнее остальной. — Моя основная группа постарше. Там не подростки, конечно, но они уже приходят, как правило, по своему желанию. Знаешь, нравится придумывать истории, игры, загадки, чтобы обучение превращать в развлечение — сам помню, как ненавидел сидеть часами перед скучной вазой, пытаясь понять, в чем разница между цветом её дна справа и слева. А тут ты приносишь цветные лампочки, зовешь всех залезть под драпировку, чтобы посмотреть на то, как меняются тени, и они уже, вроде как, на энтузиазме — а если ещё и приз за самую яркую коричневую вазу, то там живопись так и прёт.       Женя пересел ближе — привалился к перегородке под одной из работ, заглядывая теперь не в холст, а в увлеченные глаза, бегающие от палитры к картине. Разговорились сами собой, когда скука от монотонной работы начала накатывать, и настроение, в целом, выровнялось к вечеру. С нового ракурса, глядя не со спины, заметно было, с каким искренним интересом тот говорит про работу — особой любви к детям за Женей не наблюдалось, зато доводилось узнать, как тяжело с ними бывает порой.       — Впервые вижу человека, которому нравится работать с детьми, — Женя улыбается мягко, замечая Марков внимательный взгляд.       — Работать с детьми много кому нравится. Мало кому нравится работать с родителями. Там такие кадры, у меня за пару лет стажа набралось историй до глубокой старости. Повезло ещё, что группу набирали под меня — типа, для тех, кто открыт к молодым педагогам.       — Получается, ты работаешь сам и параллельно преподаешь?       Марк кивает, угукая.       — А откуда у тебя… ну, мастерская?       — Наследство, — говорит коротко — в голосе едва заметно меняется интонация, намекая призрачно, что тема, на которую они заходят, не кажется ему приятной. — Настойчиво предлагали её продать поначалу, говорили, что обеспечу пару лет безбедной жизни, нормальную квартиру смогу купить. Ну, продать так и не смог.       — Твоя мастерская похожа на музей.       — Она такой мне и перешла. Дедушка там работал, всё делал под себя. До сих пор, на самом деле, чувствую себя там гостем. Хотя уже столько лет прошло, как его нет, и всё поменялось совсем. Место силы, — говорит задумчиво, прикладывая к губам кончик рукояти кисти. — Живу, как дебил, на две квартиры. Снимаю однушку на Ломоносовской, а езжу туда через раз, ночую в мастерской, когда какая-нибудь работа затягивается. Ну, то есть, почти всегда.       — Расскажешь про то, что висит на стенах? Ну, портреты, письма, — спрашивает с искренним интересом, склоняя голову.       Марк замолкает — даже кисть, методично выкладывающая по полотну мелкие мазки, коротко замирает. Женя, теряясь от паузы, молчит тоже, пытаясь понять — может, что-то не то сказал? Терпеливо ждет ответа, пересаживаясь поудобнее, будто движением стремясь напомнить о себе.       — Я думаю, с этой работой я закончил, — говорит тихо, не оборачиваясь. Подбирает слова, оставляя между ними ощутимые паузы, — С той, что с тобой. Может быть, как-нибудь ещё сработаемся, когда начну что-то новое.       — Ты же говорил, что на одну картину уходит по две недели, — Женя, будто не до конца понимая, что Марк имеет ввиду, цепляется за всё, что вспоминает — резкая смена курса сбивает с толку.       — Если звать натурщика с первого дня и до последних доделок, то можно обанкротиться, — улыбается невесело, пальцем поправляя что-то на холсте.       — Дело в деньгах? — выпрямляется, подбираясь, понижает голос, — Я могу приходить бесплатно, если нужно. Мне… понравилось работать.       — Не в деньгах, Жень. Просто закончили работу.       Тишина, воцарившаяся в зале после этих слов, кажется до звона неуютной. В голове разом встает множество глупых вопросов, которые, пытаясь обобщить, умещаются в одно слово — «почему?». И озвучить его действительно хочется, оно оседает на языке, почти срывается с губ, просится наружу — но Марк холодно вглядывается в практически восстановленную работу, выглядит так, как выглядел в первую их встречу — совсем недружелюбно и совсем не открыто. Тепло разговора, так явно ощущавшееся весь этот вечер, растаяло на глазах, вернув всё к исходной.       Женя молчал, глупо глядя перед собой, пытаясь понять логику, по которой их отношения строились — правду ведь говорят, что большинство художников — на голову больные. Марк — непредсказуемый и непонятный, и Женя-администратор, говоря, что тот ему понравился, всё-таки где-то просчиталась.       Может, дело в испорченной картине? Сублимировал злость и расстройство в такое завершение совместной работы? Может, Женя не прошел проверку выставкой? Или тому действительно больше не нужна натура?       К Марку, напряженному и мрачному, вопросов скопилось даже слишком много. Что интересно — не меньше вопросов появилось к самому себе, и главный из них — почему принимать такой расклад так обидно? Ещё утром не рвался вернуться в мастерскую, пытался отвлечься на деньги, но сейчас, услышав отказ, готов был пуститься в расспросы — из всего этого путешествия в мир искусства не хотелось так быстро уходить.       Марк по-прежнему молчит, оглядывая работу, что совсем вернулась к первоначальному виду. Так и не скажешь, что с ней приключалась такая катастрофа — выдает, пожалуй, только резкий запах краски и растворителя, повисший облаком вокруг.       Как и планировалось, они уложились за считанные часы. С ювелирной точностью, не прикасаясь к полотну лишний раз, подвешивают на лесках, выравнивая — и оставляя грустную записку «Осторожно! Не высохло». За это время говорят от силы пару слов, и все они завязаны на оставшейся работе. Беззаботная беседа с каждым новым косым взглядом остается где-то в прошлом, кажется миражом. Кажется, что её не было вовсе.       Выходят из галереи тихо и быстро, оставляя ключи засыпающей вахтерше, окунаясь в вечернюю свежесть. Тяжелые тучи, угрожающе висящие над городом весь день, разошлись, обойдясь без дождя, хоть и духота, привычная от летней жары, всё-таки спала.       — Спасибо за помощь, — Марк бросает это, криво улыбаясь — совсем неискренне. Евгении он улыбался по-другому — что уж, и самому Жене пару часов назад он улыбался по-другому.       — Зови, если понадобится что-то, — говорит еле-еле, стараясь не выдать всю степень своего расстройства. Ответом служит только короткий кивок, и Марк, дожидаясь ответной кривой улыбки, разворачивается, направляясь в противоположную от метро сторону. Женя какое-то время смотрит вслед, обдумывая беспорядочно, что всё это значило — на один день пришлось слишком много странных эмоций и неожиданных поворотов.       Уже в вагоне, на полпути домой долетает уведомление о входящем переводе — деньги эти, будь они в наличных, хотелось бы со злобой кинуть в сторону — плевать ему уже на них. Но приложение банка, при всем обилии функционала, такой возможности не дает; приходится смахивать сообщение резко, хмурясь и не проверяя баланс на карте. До самой ночи из головы не выходит череда взглядов, случайных фраз и вполне конкретных отказов. Сон никак не идёт.       Евгения-администратор находится в социальных сетях за пару минут.       Ссылка на неё есть в сообществе галереи — там же находится и объявление о грядущей тематической выставке современных художников, и название у неё кажется Жене ироничным — «Прощание». Торжественное открытие — уже завтра, входной билет — сущие копейки, а в списке представленных авторов, к удивлению, не находится ни одного Марка. Зато есть несколько псевдонимов, которые быстро пробиваются в той же социальной сети — оказывается, современные художники ведут паблики Вконтакте. Не требуется никаких усилий, чтобы просмотреть несколько страниц, скрытых под псевдонимами, и найти нужное имя. NinetyNinth.       Проводит за просмотром работ даже слишком много времени, и на некоторых основательно залипает, разглядывая мазки, пытаясь додумать сюжеты — находит и те, что видел мастерской, и те, что подвешивал вчера, даже ту, которую они чуть не порвали об табуретку; чувствует себя из-за этого странно, будто познакомился со знаменитостью, побывал в закулисье — омрачалось всё только тем, что двери в это закулисье захлопнулись так резко и неожиданно.       Страницу Марка в сообществе с картинами найти не удается, зато в друзьях у Евгении нужный Марк обнаруживается сразу — и на его аккаунте, разглядывая фотографии, смотря видео и читая записи, Женя застревает совсем надолго. Ничего решительно неожиданного там не находится, но все же бросается в глаза множество странной музыки, артхаусных фото и не слишком понятных фраз — с другой стороны, всё звучит вполне ожидаемо для страницы современного художника.       В голову приходит совсем безумная идея, и Женя, стоит ей лишь появиться, пугается сам себя — всё это увлечение действительно не похоже на то, как он планировал провести лето, пусть и планов, откровенно говоря, не было вообще; не в его духе цепляться за чье-то внимание, не привык к людям испытывать такой интерес.       Но мысль о том, чтобы прийти на открытие выставки, заседает в голове слишком плотно.       Весь вечер проходит в глубоких размышлениях. Думается и о том, насколько это рационально, и о том, оценит ли Марк его порыв, и о том, что стало причиной того, что мимолетная летняя подработка вынесла все мысли из головы подчистую, оставив там только одного человека — к которому, вообще-то, изначально не было и намека на симпатию.       Даже сейчас Женя не мог объяснить, почему так тянет, так волнует, вызывает столько эмоций — хотя имеет, конечно, варианты, но хочет ошибаться; невозможно представить ничего хуже чувств к переменчивому художнику, бросающему своим поведением то в жар, то в холод. Отмахивается от этой мысли, как от назойливой мухи, и твердит сам себе, что не заинтересоваться новым, совершенно незнакомым миром, открывшимся по чистому стечению обстоятельств, было невозможно. И не в Марке тут дело.       А ночью в истории поисковых запросов появляется глупое: «Что подарить художнику на открытие выставки?». Читает статьи на странных сайтах с умным видом, зарывается в форумах, рассматривая все варианты, и решает, что с пустыми руками идти всё-таки негоже. Тем более, за подпорченный холст и лишнюю работу он до сих пор не извинился — не пришлось к слову.       Совсем засыпая, готовясь убирать телефон, ещё раз находит страницу Марка — зачем-то смотрит, в сети ли он. Тот действительно не спит — значок «онлайн» порождает новые навязчивые идеи, но даже на сонную голову приходит вывод — сообщения на личную страницу, которую, вообще-то, никто не давал, уже попахивают нездоровым интересом; к тому же, сказать Жене сейчас решительно нечего — не так уж и близко они знакомы, чтобы начинать разговор. Засыпает, успокаивая себя в очередной раз — ему просто очень понравилась Маркова живопись.       К зданию галереи, перебегая через пешеходный переход в последние секунды, движется с той же мыслью — ему просто очень понравились Марковы картины. Ведь за этим на открытие выставок и ходят — поддержать любимых художников и их труд. Он идет на выставку, смотреть работы, которые так сильно запали в душу — он ведь и правда даже сохранил несколько картин на телефон. На открытие ведь продаются билеты, и он покупает их честно, заранее, боясь, что к вечеру могут разобрать — спонсирует выставляющихся, поддерживает молодых творцов родного города. Идет просвещаться, развиваться всесторонне — ведь много лет не был на таких мероприятиях, а живет в культурной столице. Всё ради искусства —       только сворачивает, не доходя до крыльца галереи, потому что есть ещё одно дело. Перед тем, как пойти смотреть живопись, ему нужно зайти в цветочный.       На входе уже собираются гости, не спешащие заходить, кто-то курит, вальяжно привалившись к перилам крыльца; рядом, активно жестикулируя, собравшимся что-то рассказывает забавный парень в горчичной рубашке, нацепивший берет набекрень. Женя проходит мимо, подозревая вполне справедливо, что это может быть кто-то из художников, что выставляются сегодня. Но он, признаться честно, не слишком много знал об остальных участниках вечера, и, в целом, особенно интересовался только одной частью зала — и, конечно, культурным просвещением.       Галерея, ещё позавчера пустующая, сегодня гудела голосами и мерными шагами по ковролину, то тут, то там кучковались люди, кто-то проходил от полотна к полотну, важно кивая; Женя, оказываясь в уже знакомом зале, чувствует, как сомнения, отступившие на резком воодушевлении, начинают накрывать с новой, бешеной силой. Он смущенно трется у входа, пытаясь найти себе место, и, решая слиться с другими посетителями, постепенно начинает обходить работы остальных художников, в дальнюю часть зала не торопясь.       Чувствует себя здесь совсем чужим, неуместным, глупым — переминается с ноги на ногу, бросает взгляды на людей вокруг, анализируя, чем те занимаются до начала официальной части и пытаясь повторять; с букетом банальных красных роз кажется самому себе полным кретином — никого больше с цветами в зале не появляется, и представления о том, как его подарить, у Жени тоже нет. Не подумал и о том, как это будет выглядеть со стороны — будет ли Марк рад такому вниманию, не обидит ли это других участников выставки, которым Женя, по понятным причинам, букеты не приносил?       Всё пространство кажется камерным, маленьким, все люди вокруг — общими знакомыми, давними друзьями, участниками одного большого сообщества, к которому Женя не имеет никакого отношения, но зачем-то пришел сюда, посчитал, что это будет правильным — сейчас уверенность в этом стерлась подчистую.       Не проходит и десяти минут, как людей в зале становится критически много — все медленно проходят куда-то вглубь, и Женя, следуя потоку, идет в ту же сторону. Хоть где-то он поступает правильно — там, в отдалении, уже стоит подобие трибуны, и, вдалеке, за спинами собирающейся толпы, виднеется знакомая кудрявая макушка.       Голоса стихают, когда перед людьми выходит тот самый парень, толкающий речи перед входом — Женя проходит чуть ближе, пристраивается за другими зрителями; Дмитрий Алиев — парень в берете — представляется, смеясь, будто в представлении и не нуждался, и начинает рассказывать, проясняя название выставки.       — Об эмоциях, опыте и обмене энергией. Прощание для нас — не про боль и обиды, прощание — про приобретение, сталкивание и отдаление частиц, неизбежный процесс, в котором нужно найти свою ценность, — он продолжает речь, активно жестикулируя, проходясь взглядом по залу — немудрено, что с такими ораторскими навыками он вышел первым. Женя старается слушать, но, когда тот рассуждает о собственных картинах, неминуемо отвлекается, переводя взгляд на Марка. Тот действительно вслушивается, кивая увлеченно, важно, переминается с ноги на ногу — явно нервничает. — Подробнее мы можем поговорить после официальной части, буду ждать вас в начале зала. Спасибо, дорогие гости и друзья.       Зал заполняется аплодисментами, и Женя тоже пытается хлопать, ударяя ладонью об запястье больше формально — дурацкий букет занимает руки. К «трибуне» выходит следующий художник, и говоря откровенно, уже сейчас начинает повторять речь предыдущего. Всё изрядно затягивается, ноги устают от долгого стояния на одном месте, но сзади подходят новые слушатели — даже не пройтись теперь, остается ждать, выжимая из себя интерес. Кто-то говорит меньше, кто-то больше — Женя вылавливает интересную фразу про физику и сентиментальность, запоминает художника на лицо — думает, что обязательно подойдет к его работам, когда закончатся речи.       Марк, как по закону подлости, выходит предпоследним, прокашливаясь — Женя вытягивается сам собой, замечая, что пришла его очередь, и крепче сжимает букет.       — Спасибо, что пришли. Да, я не буду повторяться, ребята отлично раскрыли нашу тему. Лишь скажу от себя, что для меня «Прощание» стало выплеском, поводом взглянуть на собственные решения со стороны — в тех работах, что вы сможете увидеть здесь, заложены дни, недели, месяцы и годы поиска ориентира. Сегодня, здесь, в этих стенах — я прощаюсь с самообманом, прощаюсь с пластом эмоций, пережитых за то время, пока писались представленные, — он рассматривает зал, и, замечая Женю, спотыкается, замолкая. Проходят доли секунд, заминку вряд ли замечает кто-то, кроме самого Жени — который только что ощутил, как пол под ногами стал шатким — и Марк продолжает: — Представленные работы.       В речи снова возникает пауза — тишина, воцарившаяся ненадолго, но воспринимающаяся так остро, почти доходит до неловкости.       — Нам всем нужно уметь прощаться, уметь вовремя брать себя в руки и продолжать искать истину в чём-то, что откроет новые грани внутри и снаружи. Пусть это будет выводом.       Марк кивает, коротко кланяясь, принимая неуверенные аплодисменты, и отходит в сторону, туда же, где уже стояли высказавшие речь. Женя продолжает наблюдать косо, не наглея — но всё-таки ловит очередной Марков взгляд. Тот оборачивается вновь, будто проверяя, не показалось ли ему, и снова отворачивается, слушая следующего вышедшего. Александр Самарин, как он представился, пускается в речь о пленэрах и природе — кажется, его морские пейзажи и висели неподалеку от работ Марка. Рассказывает вполголоса о каком-то творческом выезде, и слушать его действительно интересно — но взгляд то и дело скашивается в сторону, туда, где переговаривались между собой вполголоса остальные участники.       Официальная часть на Самарине подходит к концу — под поздравления и непрекращающиеся хлопки толпа зрителей начинает разбредаться по залу, художники, коротко переговорив между собой, тоже расходятся — Женя, забывшись, ловит себя в абсолютно глупом положении, потому что единственный из толпы не сдвинулся с места, и остался стоять посреди зала. Медленно отшаркивает в сторону, припадая глазами к случайной картине, и судорожно думает, что делать дальше — он абсолютно точно не может пойти туда, где, скорее всего, сейчас стоит Марк.       Проходит вдоль перегородок, рассматривая работу за работой — где-то задерживается, где-то сразу идет мимо, не всматриваясь. В голове гудят тысячи мыслей, в ногах гудит усталость, и вся смелость, кипящая ещё пару часов назад, сходит на нет. Сделав круг по середине зала, Женя бросает взгляд туда, где позавчера подвешивал картины — оттуда то и дело выходят люди, за ними заходят новые; помнится, что та часть, где висят полотна Марка, тупиковая — и, в сравнении с остальными, она привлекает ощутимо большее внимание.       Женя собирает все силы в кулак, пока смотрит на морской пейзаж Самарина — действительно очень красивый. Волны в нем будто живые, и свет, розовый, рассветный, не дает оторвать взгляд. Выдыхает резко, прикрывая глаза, отрывая себя буквально — и плетется туда, где Марк, как и остальные художники, должен общаться с гостями.       Издалека видит знакомые картины, знакомые мазки — осторожно проходит за спинами людей, осматривается — и понимает, что Марка здесь нет. То ли вышел, то ли стоит в другом месте — это смущает, и Женя, пользуясь случаем, в очередной раз обходит по кругу всё, что видит, останавливаясь около небольшого холста. Не обратил на него внимание вчера, но теперь, видимо, в полностью законченной экспозиции, он выглядит ключевым — тоже с этой девушкой с рыжими волосами, вписанной в неразборчивый пейзаж. Эта картина ему что-то напоминает — напрягается изо всех сил, пока не вспоминает «Алёнушку» Васнецова, и не находит прямое сходство. Но здесь по-прежнему режет тот красный, выбивающийся и кричащий, бьющий по глазам — будто он не отсюда, будто из другого сюжета. Отходит от картины на пару шагов, опускает глаза на красные розы, по-прежнему зажатые в руке. Почему-то чувствует себя лишним здесь в тысячу раз сильнее.       «Прощание», слово, выведенное на каждой информационной табличке, на большой афише, давит ощутимо — перемалывает речь Марка, раскладывает по слогам всё, что осталось в памяти. Проходит какое-то время, он так и не появляется в своей части зала — Женя, изрядно нервничая, медленным шагом проходит по остальным зонам, чувствуя себя ещё большим идиотом, но так и не находит того, за чем на самом деле пришел. То и дело ловит заинтересованные взгляды на опущенном букете, теряется в перегородках, как в лабиринте, голоса вокруг кажутся далекими и слишком близкими, чей-то высокий, звенящий смех нервирует —       плюет на всё, оглядываясь последний раз, и двигаясь в направлении выхода.       Сбегает по ступеням мраморной лестницы, думая, что всё это было самым неоправданным и тупым решением в его жизни. Не сказать, что строил ожидания от всего этого, не сказать, что преследовал какие-то определенные цели — или всё-таки преследовал, и всё-таки ожидал, что сложится этот вечер иначе. Сама выставка, конечно, была интересной, но никогда в жизни он не чувствовал себя так неправильно. Тянется за телефоном, не глядя вперед, и едва ли не врезается в ещё одну гостью на лестнице — но, поднимая глаза, сразу узнает Женю, тоже изрядно удивленную.       — Уже уходишь? — она, поздоровавшись, улыбается тепло — выглядит парадной и яркой, видимо, тоже в честь выставки. — Так рано?       — Да, я… дела появились, нужно идти, — Женя трет затылок озадаченно, и теряется, когда видит, как Евгения цепляется взглядом за сжатый в руке букет. Только этого не хватало.       — Ого, ты по старой школе, с цветами, — говорит, смеясь, указывая рукой на цветы. — Или это не к открытию?       — Да сам не знаю, — признается, протягивая букет, — Держи. Это ведь и твой праздник.       — Погоди, это Марку, да? — она смотрит с недоверием, не спеша забирать. От взгляда, прямого и серьёзного, становится не по себе.       — Я его не нашел. Ну, вернее, не нашел момент. Не нашел ни Марка, ни момент.       В лице Евгении появляется что-то вроде сочувствия — она кивает медленно, забирая цветы; наверное, необязательно быть провидцем, чтобы понять, что что-то пошло не так.       — Я передам ему, — говорит, кивая, начиная подниматься по ступеням. — Что-то ещё сказать?       Женя молчит, перебирая в голове варианты — одновременно хочется сказать много всего и не говорить ни слова, сил на то, чтобы формулировать поздравительные дифирамбы, тоже не хватает.       — Нет. Ничего не нужно, — отзывается тихо, улыбаясь больше из вежливости. — Спасибо.       Они расходятся в разные стороны — Женя спускается быстро, выходя из галереи, понимая, что оставил в зале последние силы, пусть и не занимался ничем, что могло бы так выжать.       Бредет к метро, втыкая в уши наушники, пытаясь собрать разбегающиеся мысли во что-то осмысленное — но быстро бросает эту затею, перебивая их ритмами. Небо опять тяжелеет, стягивается, шаркает по шпилям угрожающе — но чувствуется почему-то, что дождь опять не начнется.