смотри в глаза

      Дверь в подсобку открывается со щелчком — Марк вздрагивает от неожиданности, но собирается сразу же, стараясь изобразить беззаботность; получается не слишком — любая поза, которую он принимает на шаткой табуретке, выглядит неестественно, и руки, которым не получается найти место, в итоге ложатся на стол, как во время допроса.       В проеме сначала появляется букет в вытянутой руке, а уже за ним, выглядывая из-за косяка, выходит поджимающая губы Женя.       — Это тебе, — протягивает цветы, сразу отходя за банкой для воды. — Прячешься от излишнего внимания?       — В честь чего ты так расщедрилась? — спрашивает неуверенно, ошарашенно глядит то на розы, то на Женю, что бегает по небольшому помещению, тихо напевая знакомую песню.       — Правда думаешь, что я бы стала дарить тебе цветы? Не смеши.       — От кого тогда? — успевает спросить, но осекается сразу же, складывая два и два — вероятность того, что с букетом мог быть кто-то другой, настолько мала, что вымученный выдох вырывается сам собой. — Бля, только не говори, что от него.       — В чем дело? — она подходит ближе, забирая букет обратно, отставляя его в сторону, уже в мутной стеклянной банке. Сама садится напротив, подпирая голову локтем — знает ведь, что, как порядочный администратор, должна пинками выгнать Марка к гостям, насовав добрых слов за воротник, но с ним, как ни крути, так не выходит. Догадывается, что раз сидит здесь — есть причины.       — Ты же понимаешь, — Марк бормочет, отворачиваясь. — Только этого не хватало.       — Предпочитаешь закрыться от всего мира и переживать свои терзания в гордом одиночестве? Не понимаю, в чем смысл так старательно избегать людей вокруг.       — Я не хочу этого, Жень, — говорит резко, раздраженно, пусто глядя перед собой — слова выдавливаются с усилием. — Как будто бы я пытался поймать съезжающую крышу полгода не для того, чтобы она покатилась в другую сторону, понимаешь?       — Он тебе нравится? — спрашивает в лоб, никак не реагируя на резкость в его голосе, не ведя даже бровью — за долгие годы совместной работы, успевшей стать крепкой дружбой, видела его в разных состояниях, и прекрасно понимала, чего от этого разговора можно ожидать.       Марк от вопроса тушуется, замолкая, лишь снова выдыхает красноречиво, пряча глаза. Признавать не хочется — сам на себя держит обиду, понимая, что с обещаниями, данными перед зеркалом когда-то, не справляется. Не держит.       Зарекался, что будет один — зарекался, что на описанной психологами чудодейственной «гармонии с собой» сфокусируется. Помнил слишком хорошо каждый вечер, проведенный в отвратительно-горячих ссорах, которые никогда не заканчивались, как их описывают романтики, «в постели» — они всегда заканчивались в холодной мастерской, в дешёвых гостиницах и на пустых набережных, в одиночестве, с полным отсутствием сна и сил. Не мог забыть, как выедали ежедневные разговоры о важном, нужном, правильном и неправильном, как каждую ночь в ухо кричала охрипшая совесть, как не поворачивался язык раз за разом в те моменты, когда нужно было прощаться.       Зарубил, что опыт, полученный сполна, того не стоит — что делить с кем-то жизнь не хочет. По крайней мере, до тех пор, пока в самом себе не почувствует устойчивости. И запомнил, чем может оборачиваться неправильный выбор, когда дело касается других людей. Ничем хорошим.       — Не мне решать, как тебе правильно поступать, но есть ощущение, что ты обжегся один раз и отпрыгнул на километр. Только в чем смысл, если всё равно сидишь и прячешься тут? — она меняется в лице едва заметно, будто опасаясь, что фраза эта могла прозвучать грубее, чем задумывалось. — Я не говорю, что надо идти и терять голову, но ты ведь можешь попробовать, если всё… ну, так очевидно? Я не помню, когда в последний раз видела цветы на выставках, кроме случаев, когда их открывали наши дамы.       — Дело даже не в том, очевидно или нет. Если что-то опять пойдет не так…       — Давай начистоту, в прошлый раз всё изначально шло не так, — обрубает резко, разводя руки. — Ну хоть сколько убегай от этой мысли, с ней всё было понятно. А вы зачем-то тянули резину, вот и нахватались проблем оба. Просто не наступай на те же грабли и почаще слушай умудрённых опытом женщин-администраторш, которые, поверь, иногда со стороны видят лучше, чем ты.       — Тут ситуация сложнее, — говорит тихо, почти переходя на шепот: — Помимо того, что и так понятно. Вдобавок играть в риск, что если это как-то просочится, даже Самарин, которого я бесконечно люблю, год будет плеваться от одного моего имени.       — Плавали, знаем, — отзывается бодро, и добавляет так же вполголоса: — Но никто не заставляет вас лобызаться в галерее. А в новых друзьях нет никакой проблемы. Алиби я тебе обеспечу.       Марк от её слов морщится, страдальчески поднимая глаза в потолок — с мыслями собраться не выходит, но в голове отщелкивает несуществующий таймер, намекающий, что все лимиты на слабость подходят к концу. За дверью — под сотню гостей, готовых задать пару сотен вопросов — о том, что стало идеей, что вдохновило, сколько писалось, в чем заключались смыслы и подсмыслы; отвечать бы и рад, если бы не то, что в голове, как в стиральной машине, всё смешалось в кучу — кони, люди, тысячи собственных сюжетов и свалившийся на голову натурщик.       — Он ещё в зале? — спрашивает, поднимаясь, заглядывая в небольшое зеркало, приставленное к стене — видок, мягко говоря, не из лучших, но сделать с этим он уже ничего не сможет.       — Ушел уже. А у тебя там аншлаг, на котором главная звезда до сих пор не соизволила появиться. Иди и сияй, — подгоняет мягко, сглаживая наигранную строгость подбадривающей улыбкой, и проговаривает, уже выходя: — И забери букет, он тут высохнет, богом забытый.       Женя дорогу до дома помнит едва ли — знает только, что всё накопившееся расстройство чуть не выплеснул на старушку, неустанно топчущуюся по ногам. Сдержался — ценой того, что вышел из подземки ещё злее, чем был до этого.       Настроение, ожидаемо, не улучшается, даже музыка, хоть веселая, хоть плаксивая, заглушающая шум вечернего города, не спасает от залипшей тоски. Вваливается в квартиру с одной только мыслью — выкинуть это всё из головы, и, как вариант, всё-таки податься на двенадцатичасовый рабочий день в ресторан неподалеку. Чтобы времени на то, чтобы обдумывать события последних дней, у него не осталось.       Успевает даже заполнить аккаунт на сайте для поиска вакансий, но отвлекается, так и не отправляя анкету — всё-таки решает отложить это дело, оставляет себе время для смиренной грусти в кровати. Был бы, в общем, не против вникнуть, откуда взялось это глупое разочарование — и в себе, и в других, и во всей этой масляно-живописной истории, завязавшейся на глазах; но проще принять всё как данность, чем снова прокручивать в голове короткие и, как выяснилось, ничего не значащие разговоры.       Странный, непоследовательный и непостоянный, не вызывавший никакого доверия с первой встречи, но не выходящий из головы с той же минуты, когда они увидели друг друга впервые. Злит, удивляет и тянет к себе, так, как не тянуло ещё со времен средней школы и первой влюбленности. Признать это, правда, пока не хватает духу — Женя успокаивает себя по тому же сценарию, списывает на новый опыт и новых, чертовски интересных людей.       Но всё равно не сопротивляется одной-единственной мысли: вклинился достаточно плотно, чтобы теперь, в череде встреч и молчаливых пауз, стало так мучительно не по себе со всем этим расставаться.       Они действительно ещё могут сработаться, если тот позовет — если захочет. Контакты не денутся никуда, Женя, конечно, вряд ли стал образцовым натурщиком, но и не провалился ведь с треском; верит, к тому же, что с нужными людьми жизнь рано или поздно столкнет, даже если пути разойдутся.       По правде, очень хотел бы, чтобы столкнула — в голове заседает, не отлипает никак. Всё-таки стоит задуматься о двенадцатичасовых рабочих сменах.       Уведомления приходят одно за одним — дурацкий сайт с вакансиями, увидевший, что Женя не закончил регистрироваться, засыпает напоминаниями и рекомендациями, злит ещё больше — ни работать, ни вспоминать о работе у него нет никакого настроения.       Когда реплики персонажей в аниме, включенном для отвлечения, в очередной раз перебиваются входящим оповещением, Женя не выдерживает, собираясь убрать звук — но, к собственному удивлению, находит в тоннах рассылок сообщение, которое только косвенно связано с работой.       И от одного вида отправителя, что узнается сразу, голова вновь начинает гудеть. NinetyNinth «Привет. Спасибо за цветы» «И спасибо что пришел. Не ожидал тебя увидеть, слышно, наверное, было, как я растерялся»       В ту же секунду жалеет, что зашел в переписку и оставил сообщение прочитанным — лучше бы дал себе время на обдумывание, как в таких случаях нужно отвечать. Глупо смотрит в буквы, пока стук сердца сам по себе ускоряется — злит даже то, что у него от сообщений незнакомого человека так сильно перехватывает дыхание.

JekiyS

«Привет. Не за что»

«Выставка прикольная»

      Перечитывает собственные ответы, пытаясь понять, достаточно ли удачно написал — вроде и не слишком сухо, и без излишней любезности. По правде, то, что Марк мог написать — вполне предсказуемо, но с тем, как он путает следы, делая шаги то вперед, то назад, и эти сообщения кажутся внезапными.       Понять, радует или расстраивает Женю эта переписка, не получается — уже, в общем-то, всё равно. Врать самому себе не выходит — видеть её приятно, и неожиданную благодарность получить приятно тоже; но не отстает гадкая, едкая мысль — если и этот разговор оборвется, снова оставляя недосказанность, то по новому кругу придется бороться с необъяснимой и вязкой тоской. NinetyNinth «Прости что так пропал и не подошел даже. Глупо вышло»       Надпись «Печатает» под псевдонимом исчезает, и Женя готовится набирать привычно-формальное «Всё нормально» — заранее предвкушает, как диалог зайдет в тупик, возвращая всё к исходной. Но после минутной паузы новое сообщение всплывает неожиданно: «И насчет работы, я тут посмотрел. Если ещё есть желание…»       Жене мало что остается.              Только тяжело выдохнуть, капитулируя перед тем, как едва ли рационально тянет вернуться. Замечает, что на лице, скованном недовольной гримасой, застывает слабая, вымученная улыбка, и пальцы, не слишком послушные, набирают в ответ сдержанное «Можно». На самом деле — не «можно», на самом деле — «нужно», потому что всё это работой ощущаться давно перестало, уже стало чем-то совсем другим, завязывающимся стремительно, от чего так не хотелось отступать.       Готов, в целом, стучать себе по голове, твердить, стоя перед зеркалом, что это не звучит как хорошая идея — ведь не дурак, и с людьми успел набраться самых разных впечатлений, успел уяснить, что ничем хорошим дружба, построенная на непостоянстве, не заканчивается. Но отказываться уже не может, отказываться не готов, не найдет в себе выдержки — да и, проще говоря, отказываться нет никакого желания.       Перестает оправдываться перед самим собой — уже сейчас, пялясь в экран с короткой перепиской, предвкушает возможность сделать ещё один шаг вперед, даже если почва под ногами, выложенная их последними встречами, кажется такой зыбкой.       Всем позволено иногда плевать на здравый смысл — и, если понадобится, Женя подпишет бумажку, что согласен со всеми условиями этого странного общения и берет на себя ответственность за все последствия.       Например, за те, что на такой резкой смене курса, на том, как резко всё пространство в голове забивается одним только человеком, совсем сбивается режим сна. Не сказать, что в июле он был, но теперь засыпать выходит только к утру, занимая ночи недосмотренными сериалами и глупыми, звонкими мыслями. Всё ещё от этих мыслей пытается отмахиваться — но получается так себе. И пытается он, если честно, тоже так себе.       Поэтому очередную встречу — рабочую смену в критически значимой должности натурщика — с треском просыпает, и пишет извинения в переписку уже на ходу, шаря по карманам в поисках наушников и быстрым шагом двигаясь к метро.       Они договаривались встретиться к часу, но Женя проснулся в полпервого, ошалевший и растрепанный, не до конца понимающий, который сейчас год; в мастерскую вломился едва ли не с грохотом, потому что от спешного подъема на Марков пятый этаж голова закружилась неминуемо, и в дверном проеме его пришлось почти ловить. Формальности, как ни странно, в общении между художником и натурщиком резко стало меньше — зато никуда не делся едкий запах химии и крепкого кофе.       — Живой? — Марк спрашивает вместо приветствия, посмеиваясь, видя, как тот судорожно восстанавливает сбитое дыхание. — Опоздал и опоздал, зачем так бежать-то?       — Я, — запинается снова, ловя ртом воздух, — Я опоздал всего на двадцать минут.       — Ты дал мне время проснуться, — улыбается коротко, пока Женя, напяливая уже привычные тапки, бредет к рабочему месту. — Час назад я крепко спал на этом самом диване.       — Ты спишь прямо здесь? — Женя удивленно смотрит на уставшую обивку, прикрытую тем же пёстрым покрывалом, — А что тогда на втором этаже?       — Ты думал, там спальное место? Хорошая идея, кстати, но, видимо, не в этой жизни. Там склад со старыми работами. Можешь заглянуть, если хочешь.       Женя кивает робко, и поднимается с места, хотя только что сел; наверх ведет небольшая деревянная лестница, сверху — широкий проем, в который, осторожно забираясь на первые ступени, удается заглянуть. В нос бьет запах пыли — там, под низким потолком, действительно не оказывается ни пыточной, которая представлялась во всех красках в первый визит, ни кровати — только стройные ряды полотен, выставленные в рейках, приставленные к стенам и наваленные кучей местами.       — Понял, — отзывается, спускаясь, и ловит себя на том, что никогда не видел такого количества картин в одном месте. Было бы интересно забраться туда основательно, порассматривать, что скрывается в этих стопках — если уже успел найти несколько работ, что зацепили так сильно, наверняка бы влюбился во что-то, что хранится на импровизированном складе, покрывающемся пылью.       — Жень, — Марк, зависший около мольберта, внимательно наблюдает за тем, как тот опускается на диван со скрипом, вспоминая, в какой позе был в прошлые разы. По эмоциям на его лице, меняющимся стремительно, становится ясно, что что-то опять пошло не так. — Женя, ты серьёзно опять надел другую футболку?       Всё возвращается на свои места, даже неловкость, которую, по какой-то неведомой причине, приходится испытывать каждую их встречу. Не лажать в работе с Марком стабильно не получается — почему-то всё каждый раз идет чуть-чуть наперекосяк, не критично, но ощутимо; но сам он, стоит отдать должное, совсем не подает виду — только смеется в кулак, наблюдая за тем, как Женя осознает повторившуюся ошибку, и качает головой вполне объяснимо.       Но оправдываться, краснеть и просить прощения уже не хочется: от того, как не получается избежать незапланированных пакостей, вдруг становится искренне весело. Хочется только шутить, предлагать Марку добавить на забитые рамками и холстами стены табличку "Работник года", а лучше — назвать так полотно по завершении, и выставлять его с пояснительным текстом; и обязательно задокументировать испорченную картину и регулярную смену одежды — чтобы все знали самого неумелого натурщика в лицо.       — Маяковский и Кандинский, — Марк говорит неожиданно, прерывая тишину, что ненадолго воцарилась в стенах мастерской — он продолжал работать вдумчиво, и только коротко кивнул в сторону портретов, о которых Женя в прошлый раз хотел спросить. — Один всегда брал словом, хотя я лирику, честно признаться, не прям люблю. Больше по прозе. А Кандинский очень многому научил, и стал, знаешь, наставником через время — нет ни одного педагога из тех, что мне встречались, кто дал бы столько знаний за раз. Очень многому научился по его книгам. Ещё и яркий пример того, как человек абсолютного навыка выходит за границы, раздвигая рамки для тех, кто пойдет следом.       Женя внимательно слушает, коротко кивая, рассматривая то портреты, то фигуру Марка, что размеренно задевает грубый холст ворсом кисти; видимо, экскурсия, о которой спрашивал робко, началась — и от этого любопытство заиграло с новой силой, и вопросы, копившиеся так долго, разбежались разом. Не получается вспомнить ни один.       — Пара работ на стенах — дедушкины. Та, что с цветами, вон та, где лошадь, и потрет в самом верху. Они тут втроем и висели всегда, я только поднял повыше, попытался в триптих свести. Вышло, правда, так себе, надеюсь, он не злится за такой бардак в экспозиции.       В паузу, установившуюся после этих слов, Марк улыбается мыслям, будто что-то вспоминая — и оглядывается коротко, вспоминая, о чём ещё можно рассказать.       — Письма — одно с Дальнего Востока, куда ездили с пленэрной группой давным-давно. От пожилой пары, жившей от нас неподалеку. Они давали пироги и чай с собой, когда пересекались по утрам, звали в гости. Оставили несколько холстов в знак благодарности, и, по традиции, вот — бумажная переписка с добрыми пожеланиями. С радостью бы съездил ещё раз, если честно, но семь дней или восемь часов — ну, сам понимаешь. Ещё и холсты тащить.       Женя всё это представляет живо, хотя на Дальнем Востоке, по правде, никогда не был — но знает, что это далеко, и, собственно, на востоке. Об этом же выезде, видимо, рассказывал и Самарин, когда описывал свои пленэры на открытии выставки; появляется мысль, что такие командировки для художников — должно быть, настоящее приключение, и, будь у Жени талант к изобразительному искусству, с радостью попробовал бы себя в роли живописца на выезде.              — Там, слева, бесполезное рекомендательное из художки, которое никак не пригодилось, а вон то, самое верхнее, из Китая — получилось познакомиться и поругаться с местным кубистом. Это отдельная история, Жень, это был самый долгий спор в моей жизни — попробуй вести с кем-то оживленную дискуссию по советскому конструктивизму, переводя каждый аргумент с русского на китайский и обратно через переводчик, и представь, как мы друг другу осточертели.       Женя не сдерживает тихий смех, воображая эту сцену, и изо всех сил пытается перестать улыбаться, замечая, что Марк вглядывается в его мимику.       — Уверен, он ещё и не понял половину, и я половину не понял из-за особенностей перевода с китайского. Зато потом он прислал письмо с благодарностью за знакомство, даже рукописное, на ломаном английском, — отбегает от мольберта коротко, указывая пальцем на верхнее из писем, и сразу возвращается обратно. — Вот это, в общем. Я тоже ему отправил, но, видимо, потерялось на таможне, ответа не пришло. Или он снова решил поспорить и до сих пор готовит разгромную диссертацию-опровержение.       — Охренеть, — Женя бормочет восхищенно, едва ли не порываясь подняться, чтобы ближе рассмотреть текст, но вовремя осекается — Марк продолжает писать. — А футболки с марафонов? Ты бегаешь?       — Стараюсь. Не всегда получается, правда, и к победе на марафонах я, мягко скажем, даже не близко, но опыт каждый раз интересный. Нравится атмосфера соревнования, эйфория, когда валишься с ног, но понимаешь, что пробежал.       — Хотел записаться на марафон в этом году, но забыл и пролетел из-за сессии.       — Можно податься на зимний, но это, по-моему, какое-то извращение, — улыбается мягко, делая шаг от холста и снова подходя ближе.       — Кстати, — один из вопросов, повисших, но не заданных, всплывает сам собой, когда взор падает на завешанные рамами стены. — У тебя в картинах одна и та же красноволосая девушка, да? Муза?       — Видел работу с ней на выставке? — Марк спрашивает вполголоса, коротко бросая взгляд на Женю, и, ловя кивок, договаривает: — «Прощание» же. Скажем так — она была большой главой в моей жизни, но, так уж вышло, пути разошлись.       — Теперь понятно, о чем была твоя речь на открытии, — Женя с трудом находит, что ответить; чувствует, как разговор, заведенный ненароком, разом утекает глубже, ближе к темам, которые на четвертый день знакомства обсуждать просто странно. Лезть в душу, вообще-то, не планировал — только рад, пожалуй, убедиться, что пресловутая муза, показавшаяся спутницей, уже таковой не является. Марк, несмотря на градус разговора, не скрывается за полотном, не меняется в лице — только кивает, слабо улыбаясь.       — В том числе, да. Не только об этом, конечно, но перерезать всё, что связывает с прошлым, за которое по-прежнему хочется ухватиться — одна из главных идей.       Случайно бросая взгляд в сторону, Женя замечает знакомый букет — тот самый, что с открытия, стоящий в разрезанной полторашке, но со свежей, по виду чистой водой; появляется мысль сразу, что один подарок уже придуман — здесь, в мастерской, переполненной странными и интересными вещами, не хватает такой же странной и замысловатой вазы. От этой маленькой подробности, что цветы он забрал, резко становится теплее — будто всё-таки тот паршивый день прошел не зря.       — Я заплыл за буйки, замер в этом моменте, — Марк проговаривает тихо, вынуждая отвернуться от цветов резко. Делает паузу, глядя задумчиво куда-то мимо, и окликает всё-таки, равняясь взглядами: — Смотри, пожалуйста. В глаза.       Начало казаться, что писать он стал как-то иначе — будто с большим азартом, то и дело тихо ругаясь, экспрессивно выкладывая мазки и соскребая, видимо, краску резкими движениями, не жалея. Отсаживался куда-то в сторону периодически, отводя взгляд то к окнам, то к темной прихожей, задумчиво крутил в руках кисть, заговаривая о чем-то отвлеченном — и снова возвращался к холсту, кивая чему-то, что там увидел.       Проходит какое-то время, прежде чем таймер срабатывает, обрывая размеренную работу. Женя, в целом, мог бы сказать, что не рад, и готов был продолжить, но шея затекает, плечи, как обычно, хрустят неестественно, когда появляется возможность размяться как следует. Разговор, тихий и достаточно свободный, продолжается — но отличается, кажется, от всех предыдущих, тем, в частности, как взгляд неминуемо перетягивается с высоких не зашторенных окон на расслабленного, всё чаще улыбающегося собеседника.       Когда Женя, пытаясь высказать свое мнение, осторожно хвалил одну из Марковых работ, тот улыбался, опуская глаза, забавно вжимая голову в плечи — очаровательная характерная черта, которую обстоятельства открыли только сейчас. В глазах у него никак не получалось уловить один-единственный цвет, и это, судя по всему, ещё крепче связывает Марка с живописью: они отливают зеленью, когда тот небрежно поливает цветки в горшках — даже те, что очевидно давно не подают признаков жизни, но Женя это не комментирует никак; то кажутся серыми, под стать вновь затянувшемуся небу, тяжелеют и мрачнеют будто, вторя городу; то начинает пробиваться неожиданный голубой, мягкий, еле заметный, от этого кажущийся самым редким из состояний.       То и дело он поправлял волосы, вынуждая вглядываться в эти короткие жесты — кудри, порядком небрежные, думается, должны быть очень мягкими; руки, сжимающие кружку с ещё горячим кофе, видимо, никогда не бывают чистыми — даже сейчас на них бурые пятна краски, уже въевшиеся, наверное, за столько лет работы; но эти детали, подобно завалам на тумбах за его спиной, пусть и были ярчайшим образцом неряшливости, нисколько не отталкивали. От таких мелких подробностей — испачканных рук, распадающихся прядей, фартука, не завязанного на поясе, болтающегося формально, — сквозило необъяснимой, беспечной свободой.       И в этой свободе, по правде, есть капля безумия, но это совсем не пугает.       — Можно задать наглый вопрос? — Женя идет ва-банк, когда чувствует, как разрядился воздух в мастерской, как начал трескаться первый лёд между ними, подтаявший от слабых улыбок; руководствовался простым принципом — ему действительно нужно знать ответ, чтобы иметь представление о том, как работает Маркова близость с людьми. Он ведь, по правде, не собирается никуда уходить — и начинает здесь осваиваться.       — Если только не слишком наглый, — припадает к кружке, поглядывая из-за неё с интересом. В глазах, вдумчивых и внимательных, опять эта вопросительная интонация — если, конечно, представить, что у взгляда может быть интонация.       — Почему ты сначала сказал, что нам нужно закончить работать? Ну, у этого ведь наверняка была причина.       — Потому что я испугался, — отвечает расслабленно, пожимая плечами. — Просто испугался.       — Меня?       — Тебя, Жень. Лично.       — Подумал, что я испорчу тебе все холсты?       Марк смеется тихо, смотря в ответ с непривычно искренней улыбкой.       — И этого тоже. И я всё ещё верю, что однажды ты придешь в той же футболке, что и в прошлый раз.       И уже с этого момента, говоря откровенно, пазл начинает складываться — когда среди деталей, разбросанных вокруг, находится и соотносится со всем остальным недавнее расставание. Вдруг становится легче, когда во всем проявляется шаткая, но логическая цепочка, и становится легче, ещё легче, когда за окном, впервые за череду пасмурных, но сухих дней, дразнящих тяжелыми тучами, раздается мерный стук капель об подоконники.       Дождь усиливается стремительно, спокойная, тихая мастерская заполняется белым шумом — и взгляды друг к другу прилипли, хотя слов, которыми можно было бы разбавить паузу, не находится. Вернее, они есть — есть, что сказать, есть, что спросить, к чему подвести не слишком смешной шуткой; но молчать нравится куда больше, так правильнее сейчас — они это явно чувствуют оба, оставляя все мысли на уме.       И улыбаться друг другу без весомого повода нравится тоже. В том, чтобы обмениваться этим бессловесным добродушием, определенно что-то есть.