смотри в глаза

      Сомнения приходят неизбежно и в огромном количестве.       Построить мотивацию на том, какой это красивый способ заработка, получалось с трудом — большого желания вернуться в пропахшую маслом мастерскую, где его будут разглядывать несколько часов подряд, так и не имелось, и, по правде, в таком досуге действительно находилось мало приятного; пришлось, вытаскивая себя из дома силком, обращаться к козырю — думать о деньгах.       Прокручивал в голове цифры на карте, когда стучал в дверь, и даже постарался выдавить из себя приветливую улыбку, заходя внутрь — он, как-никак, наемный работник, и должен производить приятное впечатление даже на самого скверного заказчика. Фантазии о работе мечты, успевшие назреть когда-то давным-давно, конечно, рассыпались с дребезгом, но всё лучше, чем ничего — и всё лучше, чем многие другие варианты.       — Добрый день, — Марк здоровается вполне радушно, распахивая дверь куда смелее. В руках — кружка с кофе, и запах химии, запомнившийся с прошлого раза, мешается с уже знакомым пряным ароматом. По лицу он кажется свежее и бодрее — может, в прошлый раз просто встал не с той ноги?       — Добрый, — Женя продолжает улыбаться, как может, сходу переобуваясь в те же слишком большие резиновые тапки. На полу, впервые вглядываясь в скрипящие половицы, он действительно замечает несколько пятен краски — задумывается на пару секунд, что такого должно было происходить в мастерской, что красные кляксы долетели аж до прихожей — и никаких вариантов не находит.       — Погоди, — Марк замирает, рассматривая Женю с ног до головы, и меняется в лице. — Ты был по-другому одет.       — А, да? — Женя опускает глаза, и понимает с ужасом, что белая рубашка, надетая в предыдущую встречу, сменилась на голубую футболку. Логично же, что стоило надеть то же, что и в прошлый раз — его же там, грубо говоря, очень долго фотографируют в ручном режиме, странно приходить позировать в разной одежде. За те секунды, пока думает судорожно, как спасти ситуацию, перед глазами проносятся полчаса, проведенные в метро, ещё полчаса пешей прогулки — обратно ехать не вариант.       Кажется, он только что подпортил второй рабочий день.       Марк тяжело вздыхает, проходя вглубь мастерской — заглядывает, видимо, на незаконченную работу. Бросает взгляд то на выставленный холст, то на растерянного, побледневшего от неловкости Женю, и поджимает губы.       — Ладно, будет так. Спасибо, что не поменял красную футболку на белую.       — Прости, — бормочет под нос, проходя к дивану, пытаясь вспомнить, где именно сидел в прошлый раз. — Совсем вылетело из головы.       Марк кидает осуждающий взгляд, но ничего не говорит — беззаботность и дружелюбие, померещившиеся в тот момент, когда открылась дверь, окончательно испарились, откатив всё к той же напряжённости, что держалась между ними в прошлый раз. В плечах, вернувшихся в то же положение, кажется, появляется фантомная боль, они даже хрустят как-то подозрительно, когда локти ложатся на спинку дивана — и в мысли о том, что предстоит ещё несколько часов работы, уже не видится ничего положительного.       За окном начинают собираться тучи — по прогнозу дождя не было. Помещение, ещё десять минут назад залитое солнечным светом, то и дело погружается в тень, и от высоких окон, открытых, занимающих добрую треть всей стены, изменения в естественном освещении становятся совсем наглядными.       Процесс, по ощущениям, идет бодрее — Марк, то и дело замирающий со взглядом, направленным прямо в глаза, кажется поживее, чем в прошлый раз; то ли и правда выспавшимся, то ли попросту отдохнувшим; делает музыку, играющую с потрепанного радио, немного громче, и иногда покачивает головой в такт, не обращая внимание на откровенно пялящегося Женю. У того, вообще-то, есть оправдание — о том, чтобы пялиться, его попросили, в этом заключается его работа; и, по правде говоря, чем дольше он следует указанию смотреть в глаза, тем страннее ощущается всё происходящее.       Вылавливая моменты, когда тот увлекается работой, Женя, изнывая от скуки, продолжает вглядываться в интерьер, будто пытаясь, подобно сыщику, установить по нему портрет личности. Сразу же сбивается с толку, обращая внимание на футболки марафонов разных лет, прибитые к стене в самом углу — там и прошлый, и позапрошлый год, и совсем давние; не думал, что искусство и спорт — совместимые вещи, и, положа руку на сердце, подозревал Марка в не самом здоровом образе жизни; с другой стороны, был рад ошибиться — в голове только что разрушился один стереотип.       Сбоку висело несколько портретных фотографий — люди кажутся знакомыми, он наверняка видел их где-то, след памяти, как ни странно, вел к забытым школьным учебникам; подумал, что это, наверное, идейные вдохновители и кумиры — сделал пометку спросить о них, когда выдастся удачный момент. Где-то над тумбами, около которых Марк работал, в стаканчике стояли небольшие флажки. Сразу узнает Великобританию, Китай, Италию, по краям выглядывает ещё парочка — решает, что на этом, в целом, свои выводы можно сделать — скорее всего, тот путешествовал, и, судя по всему, достаточно много.       Как и по первому впечатлению, количество вещей, очевидно памятных и важных, создает ощущение бардака; тюбики краски, тряпки и замоченные кисти лежат где попало, без всякой логики, где-то — навалены кучей, и прямо из кучи он то и дело выдёргивает клочки ткани, грубо обтирая ими ворс кистей и испачканные руки. Жене, с детства приученному к порядку и опрятности, хотелось бы презрительно фыркнуть, но, как бы ни старался, не получалось — во всем этом нагромождении и суетливой наполненности почему-то видится своя гармония, и от такого количества мелочей, по-своему ценных, сильнее ощущает, что находится в настоящей мастерской настоящего художника — в личном пространстве человека с интересной историей и необычным делом. Видимо, вся эта необычность и интересность так ярко выражается и в обстановке.       Даже цветы, выставленные на подоконниках и тумбах, казались характерными — приметил, что бегония, которую дома всегда выращивала мама, и которая сразу бросается в глаза ярким окрасом, пышно цветет, зато несколько её собратьев, вид которых, при всём желании, уже не определишь, стремительно досыхали, скрюченные и пожелтевшие. Под горшками пылились опавшие листья, которые внутренний перфекционизм так и подначивал убрать, но, приглядевшись, на стене обнаруживался небольшой холст, на котором вполне реалистично был изображен именно этот умерший цветок — и высохшие листья, лежащие в том же месте, смотрелись в этой картине вполне органично. Оставалось надеяться, что смерть цветка была запечатленным несчастным случаем, а не жестоким убийством во имя прекрасного.       Пробегая взглядом по стенам, замечает сразу в нескольких работах яркие красные акценты — одна и та же фигура, кажется, с огненными, почти горящими в скудной цветовой гамме рыжими волосами. Муза? Помнит, что где-то читал о художниках, пишущих любимую женщину во всех возможных сюжетах, и находит это сейчас, смотря на полотна, вполне красивым. Скребется, по правде, странная мысль — если всё так, как он выдумал, и красноволосая девушка — муза для Марка, то в том, как она вписана в этих холстах, находится мало романтики. Больше то ли тоски, то ли сухого просчета — как подставить нужный элемент в правильное место, руководствуясь правилами и законами. Хотя броские красные пятна, цепляющие взгляд в работах, всё равно казались на их плоскости чужеродными, будто не отсюда.       — Жень, — голос Марка прерывает череду мыслей, и Женя вздрагивает, будто его застали за чем-то неприличным. — Глаза.       Кивает, снова обращаясь взглядом к Марку, и, вспоминая все просмотренные мистические сериалы, по-глупому представляет, что сможет в тесном зрительном контакте найти что-то ещё — что-то, что даст чуть больше информации о человеке, на которого он работает. Там по-прежнему ничего — тот только оценивает, разделяет на тени и полутени, вылавливает рефлексы, шаркает кистью, толком не оборачиваясь на холст.       Кажется погруженным в свои мысли, отстраненным совсем, но, приглядываясь, замирая, смотрит будто иначе — не оценивая, а спрашивая. Женя это замечает не сразу, до последнего не улавливает, почему так странно молчать, сидя напротив — но всё-таки чувствует кожей, что здесь, от взгляда к взгляду, повисает вопрос. Он его не понимает — то ли не хочет, то ли не может; продолжает бороться с желанием отвернуться, бросить что-то не слишком уместное, попросить внеплановую паузу — потому что сбежать от этого неопределенного давления хочется по-настоящему.       Долгожданный перерыв, вписанный в график, радует искренне. В руках неожиданно оказывается тот же кофе, что и в прошлый раз, плечи разминаются с не проходящей усталостью; если бы знал, как тяжело будет держать их на спинке, ни за что бы не сел именно так.       Большую часть времени они проводят в тишине, и сейчас, выдыхая и вглядываясь в затянутое свинцом небо за окнами, Женя считывает неожиданную мысль — ему в такой обстановке, как ни странно, уже стало вполне комфортно. Даже неловкость, добитая всяким отсутствием дружелюбия и открытости, перестала быть такой выпирающей — он ведь, в целом, не так уж и плохо проводит время, и в том, что его окружает, имеется своя романтика. Как минимум, прямо сейчас есть вполне определенный интерес — те детали, из которых выстраивается личность художника, по-прежнему абсолютно незнакомого, собирать по частям, изучать его понемногу — ведь что-то же во всём этом есть.       — Кхм, — Марк начинает разговор неожиданно, и заметно мнется, будто набираясь смелости; после долгой паузы каждое слово начало казаться громким. — Есть такое дело. Мне нужна небольшая помощь. Работа руками, естественно, за доплату.       Женя смотрит в ответ заинтересованно — с начала разговора про помощь успел напрячься, но теперь, со слова «доплата», зазвучало вполне перспективно — кивнул, отставляя кружку и ещё раз потягиваясь, пока Марк, замешкавшись, сел поудобнее и одним движением заправил широкий рукав, открывая надетую на локоть лангету.       — Так уж вышло, что есть некоторые проблемы с подвижностью, и, как назло, именно в тот момент, когда надо вывешиваться к выставке. Если ты сможешь помочь с развеской, это будет очень кстати, — говорит быстро, с явной неловкостью опуская рукав, и добавляет, будто оправдываясь: — Свет всё равно уже не тот, толку от работы в мастерской мало.       — Ого, — Женя теряется — не слишком представляет, что именно от него требуется, очевидно, никогда с таким не сталкивался, и не имел понятия, как это будет выглядеть. — Мне надо будет… повесить картины?       — Да. Я всё объясню, зал отсюда недалеко. Почти всё уже сделано, осталось несколько больших форматов, на которые меня не хватило. За пару часов можно управиться.       Вновь кивает, прикидывая — опыт явно будет интересным, и, уж если заделываться в творческую интеллигенцию, то подходить к этому основательно; теперь удивляется коротко, что даже не заметил у Марка проблем с рукой — видимо, не слишком внимательно разглядывал, пока сидел и позировал.       — Спасибо, — выдыхает, складывая ладони в жесте благодарности, и поднимается, начиная в спешке сворачивать все тюбики. — Надо за сегодня уложиться, будем работать быстро. Музейные узлы когда-нибудь вязал?       С этого вопроса повисает красноречивая пауза — и становится ясно, что скучно в новообразовавшемся деле Жене точно не будет.       Путь действительно занимает от силы пятнадцать минут — подгоняет погода, стремительно ухудшающаяся, намекающая поднимающимся ветром, что до дождя остается совсем мало времени. Галерею, куда Марк его вел, Женя знал — даже был там когда-то, совсем давно, когда кто-то из друзей затащил на тематическую выставку. Подумать, по правде, не мог, что окажется здесь ещё раз, и с интересом разглядывал любезное приветствие Марка с вахтершей, мраморную лестницу с высокими ступенями, ведущую на второй этаж, и просторный выставочный зал, застеленный темным ковролином. Тут уже висели работы, но явно не Марка — мазок у того был значительно шире, цвета — насыщеннее, а сюжеты — разнообразнее.       Глазел на полотна, к которым ещё не подставили таблички с авторством, не переставая удивляться — они пестрили разнобойными сюжетами и стилями, напоминали и какую-то застарелую классику, и то, что называют «совриском», где при всём желании, всматриваясь в геометрические фигуры с умным видом, не получалось понять подтекст. Быстрым шагом двигались к отдаленной части зала, не останавливаясь — хотя некоторые из неподписанных картин, признаться, хотелось и поразглядывать.       Здесь, в глубине зала, на гипсокартонных перегородках висели уже узнаваемые холсты — Женя улыбается коротко, понимая, что первый раз в жизни — после, пожалуй, «Джоконды» и «Черного квадрата» — узнал автора по картинам; в отдалении, вдоль стен, прямо на полу стояли другие работы, форматом шире, чем большинство из тех, что висели у Марка в мастерской. Один из сюжетов, вписанный в вытянутый, длинный формат, зацепил по-особому — одинокая фигура, изображенная посреди сумрачного пейзажа, чем-то притянула взгляд, и Женя, забыв, зачем они сюда пришли, опустился на корточки рядом, разглядывая замысловатые мазки.       В том, как обобщенно Марк выводил формы, виделась магия — если всмотреться совсем пристально, придвинуться носом к бугристой поверхности холста, можно и не разобрать изображенный сюжет; как-то чересчур живо растекался свет по горизонту, видно, что в отдельных густых мазках краска даже не размешалась — но складывались эти детали так выверенно, одна к другой, что не получалось представить, как он умудрялся так видеть то, что писал.       — У нас гость? — женский голос, раздавшийся из-за спины, стал совсем неожиданным — темноволосая девушка, на вид не слишком старше самого Жени, мило улыбнулась, обращаясь к взмокшему от спешки Марку. — Всё-таки нашел себе подмогу?       — Как видишь, — тот уже опустился к ещё одному холсту, неподалеку от того, что захватил Женю, и, судя по всему, перепроверял узлы на лесках, подвязанных к работам. — Кстати, тоже Женя. Женя, это Женя, Женя, это Женя. Натурщик, — он кивнул в его сторону, — И маленькая хозяйка этого большого зала.       Женя — тот, что Семененко, — обернулся, улыбаясь и кивая.       — Марк Валерьевич, дружеское напоминание, что завтра в девять часов утра я сдаю зал. С этого момента я не впущу вас ни на одну секунду, как бы вы не упрашивали поправить своих рыб, — голос её кажется строгим, но по тому, как стремительно он теплеет, становится ясно, что дружат эти двое достаточно давно.       Марк, выслушав её речь, мычит что-то невнятное, и обращается к Жене, поднимаясь:       — Так, рассказываю. Всё, что на полу — нужно подвесить. Работаем в четыре руки, Женя на подстраховке. Да, Женя? — он повышает голос, обращаясь к девушке, что успела скрыться за перегородками, и, услышав звонкое «Нет!», довольно улыбается. — Да. Кто-то лезет наверх вязать, кто-то поднимает холст — красочный слой трогать ни в коем случае нельзя, я, конечно, не Рубенс, и тут не Эрмитаж, но некоторые из этих работ, — неопределенно проводит рукой по рядам собственных полотен, — Уже хотят купить. И нужно, чтобы до конца выставки они остались в живых. Смотри, сейчас покажу технологию.       На примере одной из лесок начинается утомительный и неожиданно сложный мастер-класс — Женя изо всех сил следит за руками, напрягает голову, но, стоит только попытаться повторить, путается в узлах, завязывая на Марковой руке, служащей временной рейкой, мертвую петлю. Тот смеется, шутит мрачно, умело срезая леску с кисти, и, видимо, делая выводы, отдает Жене более простую роль, самостоятельно взбираясь на шаткую табуретку.       Процесс, о котором раньше и не приходилось задумываться, оказывается куда сложнее, чем можно было предположить — от холста, увесистого и широкого, быстро затекают руки, а Марк, старательно вяжущий узлы, стоя сверху, то и дело шипит в зубы, потирая ту руку, что была в лангетке — и сразу же продолжает колдовать на рейке, вытягиваясь и подвязывая лески. Женя, проникаясь сочувствием, видя, как непросто тому дается эта работа, несколько раз предлагает подмениться, но получает вполне обоснованный отказ — с принципом музейной петли он так и не разобрался.       С парой картин всё идет гладко, и, переходя к той, что Женю особенно зацепила, начинает казаться, что управятся они значительно быстрее, чем рассчитывали. Единственное, что беспокоит — руки, забивающиеся от постоянного давления широкой картины, которую, по правде, не так легко держать на весу. Осложняет ситуацию и то, к чему быстро приводит логическая цепочка — когда Женя отпускает картину, вся тяжесть ложится на лески, которые держит Марк; не сказать, что есть хоть одна объективная причина терпеть боль и усталость ради человека, с которым они едва ли знакомы, но только на сочувствии и нежелании добавлять тому нагрузку, Женя продолжает стоически упираться локтями в стену, пытаясь дать плечам хоть немного отдыха.       Узкая рейка, дублирующая верхнюю, идущая вдоль стены, очень удобно оказывается на нужной высоте — получается поставить картину на неё, пока Марк довязывает первый узел. Придерживает руками по краям, избегая, как положено, красочного слоя, хотя делать это не так просто — рама, прибитая к холсту, совсем тонкая, едва ли заметная. Впрочем, это действительно выглядит красиво — золоченые багеты с вензелями Жене никогда не нравились. Присматривается к работе, пользуясь случаем, стоя прямо напротив, видя все мелкие детали — удивительно, что в интернете нет никакой информации о Марке, видимо, он действительно шифруется; надо узнать его Инстаграм, или куда там современные художники выкладывают картины — подписался бы с радостью, хвастался бы, что работал у мастера. Стал, можно сказать, основой для нового шедевра — его же лично рис… пишут, так ещё и за деньги.       — Сука, — Марк шипит опять, отступаясь на табуретке — узел, видимо, не пошел.       Одна-единственная леска натягивается неожиданно — холст пошатывается, и Женя, замечая это, путается в руках, не успевая ухватиться за раму.       Всё происходит как в замедленной съемке — полотно слетает с рейки, одной стороной падая вниз, с тихим скрежетом задевая табуретку, на которой стоял Марк, и, врезаясь в ковролин углом с глухим стуком, остается стоять наискось.       Не сказать, что Женя до этого чувствовал чрезмерную ответственность, но за те доли секунд, пока холст проезжал по табуретке, сердце буквально остановилось — Марк, по-прежнему стоящий сверху, молчал, тоже замерев — пауза длилась несколько секунд, но оба за это время успели побледнеть от накатывающего осознания.       Не нужно было приглядываться, чтобы заметить глубокую полосу, оставшуюся прямо по центру работы, прорезающую пастозно выложенное масло. Хотелось бы сказать, что работу мастера огрехи не испортят, но в этой ситуации Жене внезапно становится не до натянутых оправданий.       Марк молчит по-прежнему, слезая на пол, медленно опускаясь на корточки — Женя садится рядом, тоже медленно, готовясь, кажется, к любому исходу событий — крику, скандалу, драке или молчаливому указанию убираться прочь как можно скорее.       — Пиздец, — Марк заключает тихо, проводя пальцем по содранной краске.       Женя-администратор, видимо, услышавшая подозрительный шум, выглядывает из-за перегородок, подходя ближе — Жене-Семененко на неё смотреть не так страшно, как на Марка, но то, как стремительно меняются эмоции на лице девушки, делает ситуацию только хуже.       — Это же не та, которую купить хотели, да? — она заговаривает спокойно, тоже посматривая на масштаб катастрофы.       — Та, Жень, — Марк отзывается спокойно, почесывая затылок.       От того, как спокойно тот реагирует, становится ещё и ещё страшнее — Жене хочется думать, что про его существование в этой комнате все действительно забыли, потому что никакие попытки подобрать слова для извинений не приводят к результату. Хочется, по правде, провалиться куда-нибудь к вахтерше, на первый этаж — и, не прощаясь, убежать отсюда раз и навсегда.       — Сколько там, сотка? Семьдесят? — она продолжает разговор, как нарочно не подчеркивая всю бедственность ситуации.       — Сотка, — в голосе у Марка всё ещё никаких эмоций, кроме нервной усмешки. — Но теперь, видимо, семьдесят.       Осознание того, что «сотка» — это о цене, и вряд ли речь идет о долларах — накатывает постепенно. Оказывается, та злоба, которую Женя мог вызвать такого рода оплошностью, не является самой большой угрозой — куда страшнее то, на какие деньги он мог только что попасть. В голове мысли крутятся с бешеной скоростью — тут ведь ничего не оформлено юридически? Может, надо бежать, пока у него не забрали паспорт и не вызвали полицию?       — Так, — Марк заговаривает, поднимаясь и разминая спину. — Сколько у меня времени? Если за пару часов исправлю, то, может, даже досохнет к открытию. Жень, — он обращается, и тишина, звучащая после этого обращения, затягивается — Женя-Семененко не сразу понимает, что говорят ему — уж слишком спокойная, снисходительная интонация; с искренним испугом поднимает глаза, натыкаясь на ожидающий взгляд, — И ты, Жень. Неудобно, конечно, просить, но тут ещё две осталось. С этой уже сам как-нибудь разберусь, а тут… В общем, закончите с вывеской без меня? Я туда-обратно за этюдником.       — Я сразу говорила, что надо было просить Самарина с Алиевым, — Женя-администратор, скрестив руки на груди, вымученно выдыхает. — Закончим. Иди, спасай ситуацию. Но если в следующий раз не будешь меня слушать — я напомню эту сцену!       Последние слова до Марка долетают вряд ли — он уже быстрым шагом скрывается за перегородками, оставляя Женю, напуганного и ошарашенного, вместе с Женей — спокойной, но, кажется, порядком недовольной.       — Просто держи покрепче в этот раз, ладно? — она заговаривает вполне доброжелательно, когда работа продолжается со следующего полотна; Женя утвердительно кивает, цепляясь в картину так, как не цеплялся ни за что в жизни — младенцев-то так крепко не держал, как этот измазанный маслом холст. — Не парься, не порвалась — и ладно. Всякое бывает. Давно вы вообще с Марком знакомы?       — Второй день, — Женя отвечает честно, игнорируя вернувшуюся в руки поднывающую боль; на соблазнительную рейку, так и манящую приставить раму, он больше не поведется.       — Да ну, — она отзывается деловито, затягивая узел за узлом. — Повыше подними. Да, вот так. Удивительно, я думала, вы уже пару лет как закадычные друзья.       — Почему?       — Потому что любого другого человека, не будь это его друг, он бы в такой ситуации уже вывернул наизнанку.       Женя замолкает, крепче вжимаясь руками в раму.       — Ну, видимо, ещё вывернет. Мы точно не друзья. Мне кажется, я его очень сильно раздражаю, а теперь так вообще.       — О-о, ты не видел его в гневе, поверь, уже бы вывернул, если бы хотел, — Женя усмехается, затягивая очередную петлю, — Понравился ты, видимо. И если вы второй день знакомы… Ниже, Женя, да, ещё ниже. Вот так. В общем, если вы второй день знакомы, значит, он тебя ещё раз позвал? Значит, не так уж и раздражаешь.       — Какой-то он странный, если так себя ведет с теми, кто понравился, — бубнит под нос, не задумываясь, но ловит сам себя — наверное, не лучшая идея так говорить про него с его же подругой. — Ну, то есть… Боюсь представить, как бы мы общались, если бы я ему не понравился.       — Марк душка, правда, — она улыбается мягко, легко спрыгивая с табуретки и выравнивая подвешенный холст. — У него сейчас период не из легких, поэтому кажется таким злым. Если ещё пообщаетесь, ты удивишься, какой он на самом деле.       — Думаю, у нас рабочие отношения, — говорит тихо, медленно принимая к сведению всё, что слышит. — Но он… интересный, да.       — Про неинтересных людей столько слухов не ходит, — Евгения ловко переставляется на следующую работу, подзывая за собой. Процесс с её участием идёт даже быстрее, чем с Марком. — Но он правда хороший. Видишь, даже не убил тебя на месте за подпорченный холст на продажу.       Женя кивает, подпирая очередную картину — и ловит себя на том, что совсем запутался в том, как оказался в этой точке. Подработал, что называется, на свою голову.       Они заканчивают минут за десять — Женя присаживается на подоконник, глупо глядя в холсты вокруг, и, к тому моменту, когда руки начинают отходить от монотонной нагрузки, слышатся быстрые шаркающие шаги. Их слышать и страшно, и радостно — и на таких противоречивых эмоциях он ловит себя в первый раз.       Марк возвращается, явно запыхавшийся, с этюдником на плече и свёрнутыми в трубку газетами в руке; проходит к работе быстро, на Женю бросая короткий, неопределенный взгляд, и, не дожидаясь от того никакой реакции, сам подзывает — просит помочь приподнять холст, пока под него методично засовываются газеты.       — Я думал, ты уже ушел, — говорит коротко, раскладывая краску на доске этюдника. Каждая его реплика теперь воспринимается иначе, с большим вниманием — после всего, что рассказала Женя-администратор. Он не отворачивается от работы, вслепую обращаясь за спину. — Вообще, основная работа сделана, так что ты можешь идти. Тысячи за развеску, надеюсь, хватит? Вычел себе на моральную компенсацию.       — Я думал, это мне придется платить, — теряется, думая, что даже не извинился за такой инцидент — а речь уже идет об оплате труда, который явно доставил больше хлопот, чем пользы.       — Да я же понимаю, что это случайность. Вот как я этот синий намешал, а? Что здесь за ебический набор, что он и теплый, и холодный? — мажет краску по палитре раздраженно, выжимая жестяные тюбики, кажется, до остатка. По тому, как строится их разговор, чувствуется вполне прямо — в общении за пару часов изменилось что-то неосязаемое, даже с того момента, когда в обед Женя пришел в мастерскую; либо дело действительно в том, как падает взгляд на их отношения теперь, когда мнение о незнакомом человеке дополнилось комментариями девушки-администратора.       — Мне же, ну, можно остаться? Её же потом подвесить надо будет, — говорит тихо, опускаясь прямо на ковролин, подобно Марку — полы здесь явно чище, чем в мастерской, зато сесть, как ни странно, решительно негде. — В следующий раз обещаю быть осторожнее.       Марк хмыкает неопределенно, но кивает, не отвечая.       На телефон приходит сообщение — мама спрашивает, ждать ли домой; Женя пишет осторожно, что задерживается по делам, и уже принимает решение, что досидит до победного — всё-таки, в этой задержке есть львиная доля его вины.       — Если найду хоть одно пятнышко — будешь замывать весь ковер под моим наблюдением, — Женя-администратор угрожает, проходя мимо, и, судя по всему, собирается уходить. — Ключи оставляю на столе, сдашь Тамаре, как уходить будешь. Или отдашь мне в руки, если до утра тут провозишься.       — Так точно, — Марк улыбается тепло, оборачиваясь, — Надеюсь, не до утра.       Со стороны холста по-прежнему раздается редкий и едва ли понятный бубнёж — пока тот работает, остается лишь наблюдать за внеплановой реставрацией, снова делая честный вывод — всё вокруг, непривычное, незнакомое и до жути интересное, притягивает к себе. И Жене здесь, ничего не понимающему и порядком растерянному, на самом деле нравится.              По крайней мере, он точно не торопится уходить. И Марк его, судя по всему, тоже не гонит.