приливы и времена года

             Это яркое зимнее утро — почти весна, только солнце еще не греет. Оно холодное, и бледные лучи струятся сквозь пыльное стекло, рассеиваются и облепляют их кожу, не лаская теплом, не кусая холодом, а как-то равнодушно. Эйден смотрит на кожу Хакона, укрытую этой полупрозрачной пеленой света, и чувствует странное умиротворение предсказуемости. Он знает, кто он, где он; кто рядом с ним. Он знает, что если бы Хакон проснулся первым, то начал бы трогать его бедра, как помешанный. Он знает, что, опоздав с пробуждением, Хакон возьмет его руки и накроет себя ими, и это будет не жадно и не требовательно, а так, словно руки Эйдена для того и предназначены, — и Эйден не знает, насколько это неправда.       Но пока что он смотрит на кожу Хакона, на космическую пыль рассеивающихся синяков на плечах, никогда не сходящих до конца, на подъем и опадание груди, отвернутое лицо, лишенное всякой искры или озорства — невинное в своей искренней жестокости, в естественной отвращенности черт, — и просто отдыхает. Зима была тяжелой. Все зимы были такими. Но он почти может чувствовать, как череда неудач остается позади, исчезает, как снег под растущим солнцем, и впереди ожидает перемена к лучшему. Пока рано для надежды, и он себя не обманывает; никогда так не делает. Их кроссовки все еще иногда скользят по слоям свежевыпавшего снега, тонкого и тающего.       Диван под ним скрипит, когда он переворачивается на бок — лицом к комнате. Это место убого. Древний ковер, повисший на слабых нитях, смотрит на него со стены ликом безумных узоров. Чьи-то фотографии и пометки в календаре, небрежно брошенная обувь или поставленная чашка — в первозданном виде, как будто, если бы не вся эта пыль и затхлость, свидетельствующая об обратном, только вчера здесь жили люди. Все эти мелочи уже не трогают сердце и не пробуждают тоски по призракам. Слишком много призраков, чтобы беспокоиться о каждом. Слишком соблазнительно жить, чтобы спотыкаться о тех, кого нет.       Эйден слышит шепот голосов за стеной. Приглушенный женский смех. Он прислушивается, не вслушиваясь. Это звук утра, почти каждого утра, если Жак и Надя просыпаются первыми. Они либо трахаются, либо разговаривают, и Эйден всегда слышит. Если Хакон успевает проснуться раньше, тогда происходит все то же самое — но разговаривают или трахаются он и Эйден. Он лежит, наслаждаясь голосом раннего часа, без бремени и разочарований, и в его голове нет отягощающих раздумий, словно все, что бы ни стелилось впереди, не имело никакого значения по сравнению со здесь и сейчас.       Через несколько минут дверь открывается, и он видит Жака, голого, не считая коротких шорт, и Надю, повисшую на нем, в одном нижнем белье. Жак держит ее за бедра, высокий и агрессивно сильный, и тихо, но гулко смеется, как мальчишка, она, дико растрепанная и обвитая вокруг него, разглаживает его переносицу. Они сплетены и горячи; в это утро поздней зимы от них словно бы исходит пар, а на холодном полу, по которому ступают ноги Жака, как будто остаются влажные налеты следов. Смотреть на них странно, но не неприятно. Сначала Эйден ощущал какую-то неловкость, которая бывает, когда смотришь на кого-то слишком счастливого — неоправданно и несправедливо, нагло счастливого. Теперь он привык и даже не чувствует раздражения. Хакон хуже, и становится еще хуже, когда думает, что кто-то бросает вызов его собственному счастью.       Жак проходит мимо, неся Надю на руках.       — Привет, Эйден, — тихо говорит Надя; темная челка застилает ее глаза, острые и полные искр. Ее бледные ноги покрыты крупными мурашками, плоть красиво изгибается под пальцами огромных ладоней Жака.       Они обмениваются приятными любезностями: тихие пожелания доброго утра, приглушенное веселье, просто потому что утро, видимо, выдалось по-настоящему хорошим. Жак и Надя идут на кухню, счастливые в объятиях друг друга, и им плевать на холод, на то, что вокруг пыль и дерьмо. Эйден ложится на живот и кладет голову на руку, чтобы понаблюдать за ними. Жак садит Надю на холодную кухонную стойку, роется в сумке в поисках банок с завтраком, и они бранят все подряд, резко, но совершенно неискренне. На самом деле им нет дела до неудобств. Жизнь — это неудобство. Надя берет нож и сильной рукой вскрывает банку с персиками. Эйден легко вспоминает, как ее нога, такая стройная, тяжело прижимала его голову к холодному бетону не такого уж заброшенного здания с припасами. Зима была трудная; каждый нуждался в добыче. Хакон тоже был там, целился из лука ей в шею с балкона. Они едва не убили друг друга, но им повезло договориться, и вот они здесь, вчетвером, уже третий месяц. Никаких предательств, никто не вспорол друг другу живот, ни одной ссоры из-за еды. Иногда слишком много интимных звуков, что приходит само собой с потерей одиночества и обоснованной частности — но Эйден принял это, потому что все остальное того стоило. Он забыл, каково это — быть среди людей. Никто не знает о нем, о его природе; это почти обман, почти несправедливость. За исключением того, что он никогда не обманывает себя самого — только других. Хакону тоже почти все равно — за исключением того, что ему нравятся эти двое, даже если он отпустит их гораздо легче, чем принял.       Дружба — вот как это называется. Легко забыть, что в эти дни она все еще существует. Два года прошло с Вилледора, и Эйден, конечно, ничего не знал и не слышал о Лоан. Хотел ли он? Когда-то, безусловно. Хочет ли? Время сглаживает одни желания, укрепляет другие. Ему больше не нужны друзья, но есть вещи, от которых он не откажется ни за что.       Он чувствует руку на своем бедре, скользящую вверх, пока ладонь не ложится на ягодицу. Пальцы намеренно небрежно замирают, едва, самыми кончиками, погруженные в интимность. Горячее дыхание Хакона согревает ему шею, и он закрывает глаза, утыкается лицом в подушку, постыдно возбужденный этой собственнической наглостью.       — Слишком рано для их херни, — сипло произносит Хакон, целуя его позвонки. Эйден издает смешок, слишком искренний и исполненный презрения наполовину с любовью.       — И это, блядь, говоришь ты, скромник.       Хакон убирает руку с его задницы — и мягко накрывает его до пояса сползшей простыней.       — Они могут хвастаться, — отвечает он, вставая, — но это не для демонстрации.       И он шлепает по этому ладонью, а потом переползает через Эйдена, берет штаны и натягивает на голый зад. Он почти невыносим в своем нарочитом бесстыдстве. Другие, вероятно, захотели бы скрыть такие манеры от чужих взглядов. Но оказалось, что Хакон в присутствии людей становился бесстыднее. Он и Надя почти соревновались в своей открытости. Иногда в такие моменты Жак, глядя на Эйдена, насмешливо качал головой, как бы говоря: «Ну и чокнутые, я прав?»       Они все похожи. Вероятно, поэтому они продержалась так долго, не убив друг друга. Жак и Надя нуждались только друг в друге и с такой привычностью наслаждались каждой секундой существования, что невозможно было ни испытать к ним отвращение, ни оторвать от них глаз. Они брали все, что могли, там, где могли, будь то выживание или любовь, и Эйден, всегда отказывавший себе, лишь недавно научившийся по-настоящему забирать, не мог не испытывать к ним уважения. Раскрепощенные, живые, сильные, бесстрашные — все это стоило им многих потерь, но они, казалось, нашли зенит своей жизни и ярко горели в нем.       Слушая бормотание с кухни, Эйден задремывает. Ему не снится ничего, кроме сухого солнца и холодного воздуха где-то у моря. Там, на берегах, невыносимо в это время года; но, когда придет весна, когда трава станет зеленой, а белые пески — теплыми, будет приятно перебраться ближе к водам. Каждый год он и Хакон бывали на разных берегах, видели разных людей и по-разному зарабатывали. Одно оставалось неизменным — море и уединенность.       Его будят пальцы Хакона, скользящие по его коротким волосам. Мягкие движения, небрежные, но ласковые. Эйден не открывает глаз, просто дышит. Это тот момент, когда он получает то, чего хотел и о желании чего даже не подозревал; когда он может этим наслаждаться и, кроме наслаждения, не чувствовать ничего.       — …так что нам не будут там рады, — говорит Хакон. Его голос уже звучен, полон силы. — Обход такого города займет больше дня, учитывая, что у них повсюду глаза да шум оттуда привлекает мертвецов толпами.       — Пойдем днем, — предлагает Жак. — Здесь леса. — Шуршит бумага; они рассматривают карту.       — В лесу может быть еще дерьмовее, — отвечает Хакон. — Они знают эти места, а мы нет.       — Либо это, либо идти в лоб, либо бессмысленно петлять, — вмешивается Надя. — Как хочешь, но я устала топтаться на месте и хочу уже свалить отсюда побыстрее. Парочка охотников меня не остановит.       Эйден приоткрывает глаза. Рука Жака, покрытая старыми татуировками, поглаживает прикрытый футболкой живот Нади. Они сидят в кресле, переплетясь, всегда единое целое. Спина Хакона прижата к боку Эйдена; там, где они соприкасаются, тепло.       — Согласен, — хрипло говорит Эйден. Взгляды Жака и Нади устремляются к нему. Хакон оборачивается. К счастью, он чувствует, что прикрыт во всех нужных местах. — Они в любом случае ждут нас, если не ищут. Лучше двигаться в темпе и быть первыми.       — С возвращением, Эйден, — приветствует Надя, довольная, что он поддержал ее.       — Привет, — отзывается Эйден и утыкается лицом в ладонь Хакона, жадный до ласки и знающий, что эта ласка будет ему дарована.       — Точно не хочешь задержаться? — с ухмылкой спрашивает Жак.       Эйден расплывается в ленивой улыбке.       — Зачем, если он пойдет со мной?       Хакон поворачивает его голову, наклоняется и целует его с горячностью, от которой сердце Эйдена трепещет.       — Тогда поднимай свой красивый зад, — говорит Хакон, — и иди съешь что-нибудь. Потом выдвигаемся.       Так это было. Зима подходила к концу; они двигались. Объединяться было опасно: не только из-за ожидания предательства, но и из-за расставания, из-за смерти. Рано или поздно должно было произойти что-то, что отправит их разными путями. И все же они объединились и пережили зиму. Даже были счастливы.       О том, как это закончилось, не имеет смысла вспоминать. Жизнь предсказуема в своих печалях. Счастье прожитого — вот что остается после.