приливы и времена года

             Они влетели в комнату с шумом и облаками пыли. Дверь грохнула об стену, но они были громче всего этого и оглушены самими собой, своей страстью и теми влажными и горловыми звуками, которые передавались между их ртами.       Хакон отстранился на секунду закрыть дверь, и Эйден едва успел вдохнуть холодный, полный старости воздух их дома, как снова оказался вжат в стену с языком, размазывающим слюну по его губам, призывая открыться, принять. Член Хакона вжимался в его бедро так плотно и сильно, что это должно было причинять боль.       Они неловко стягивали с себя и друг с друга одежду. Молча, просто побыстрее, кидая все на пол, путаясь в шнурках и воротах. Они оба были пьяны. Эйден фильтровал алкоголь с бешеной скоростью, но выпил, наверное, столько же, сколько выпили остальные тридцать человек вместе, и его голова приятно кружилась, смешивая в единую путаницу оттенков глухой сумрак, тонкий луч закатного света, проходящий через комнату, и Хакона со знакомыми очертаниями лица, теряющегося в темной смутной дымке. Эйден предпочитал не смотреть. У него кружилась голова, когда он закрывал глаза, и ему безумно нравилось это ощущение: сбитый с ног искривленной гравитацией, всегда в руках Хакона, следующего за ним даже в этом пьяном безумии.       Он неловко свалился на кровать, и Хакон заполз на него сверху, горячий и тяжелый, тут же скользнул по его животу своим членом, промахнувшись, и спустился вниз, попадая куда нужно — и Эйден прерывисто вздохнул в полустоне. Издавать звуки было приятно. Хакон мычал что-то, горячо дыша ему в ухо, но, видимо, был слишком пьян, чтобы как следует шевелить языком. Было все равно. Они просто хотели трахнуться. У Эйдена от возбуждения сводило зубы еще там, на пляже, когда они сидели у костра среди кучи людей и Хакон, облокотившись на него, небрежно водил пальцами по внутреннему шву его джинсов. Эйдену приходилось останавливать себя от того, чтобы наклониться и вцепиться ему в шею зубами.       Он все еще не открывал глаз, но услышал скрип пружин матраса и ощутил холод. Хакон слез с него, но только для того чтобы раздвинуть его бедра и ткнуться носом в его яйца, размазывая языком слюну по заду. Эйден выругался, запрокинул голову и заставил себя расслабиться. Потом он ощутил это — чертов плевок, и вздрогнул от теплого комка слюны, стекающего между ягодиц, и от нахлынувшего возбуждения. Его член болел на животе, лишенный внимания, но он поднял руки над головой, хватаясь за край кровати.       Первый палец надавил, но Эйден вслепую пнул, куда придется.       — Мне насрать, — выдавил он. — Давай.       — Мне не насрать, — отозвался Хакон, и его язык работал не так быстро, как мысль, и слова сминались. — Не хочу, чтобы ты просто расплющил мой хер.       — Тогда быстрее. Пожалуйста.       Он просто так хотел. И с удивлением обнаружил, что, если бы это длилось дольше, мог бы заплакать от потребности.       Хакон не ответил — просто наклонился, чтобы облизать его член, пока разминал его двумя пальцами, умело и грубо разглаживая, прощупывая. Эйден почувствовал его нос у себя на лобке, глубокий вдох — и волна нового возбуждения прошла прямо через его член, хотя он нисколько не был близок к тому, чтобы кончить.       Эйден лежал, прислушиваясь к ощущениям, морщась, тяжело дыша, с накатывающей головной болью от пьяного ускользания. В какой-то момент, после третьего пальца, он обнаружил, что движения Хакона замедлились, а сам он отстранился. Не открывая глаз, он спросил:       — Что?       — Ничего, — ответил Хакон хриплым голосом, полным спокойствия, которого в нем не должно было быть, не сейчас. — Просто смотрю на тебя.       — Смотри сколько угодно, — сказал Эйден. — Когда, блядь, закончим.       Хакон низко рассмеялся и снова прильнул к нему. Его пальцы медленно исчезли, и Эйден ощутил форму его члена, скользящую между его ягодиц. Он сильнее согнул колени, обнажая себя, предвкушая тяжесть, натяжение, боль и близость, которую они давали. Хакон толкнулся внутрь него, и Эйден потратил всего себя на то, чтобы расслабиться. Пальцы легко провели по его бедрам, пояснице, и Эйден, делая глубокие вдохи и выдохи, старался сосредоточиться на прикосновениях.       — Давай, впусти меня, — пробормотал Хакон, медленно проталкиваясь, и это было ни черта не сексуально, но Эйден так хотел быть полностью раскрыт для него, что простил ему, как всегда прощал всю болтовню во время секса.       Хакон полностью вошел и мягко застонал. Эйден ощутил волосы его лобка на своей заднице.       — Двигайся, — приказал Эйден, нуждаясь, готовый заставить его, если Хакон не начнет. Но Хакон мягко оттолкнулся и снова вошел до упора, и это прошло прямо через яйца Эйдена и растеклось по его животу.       Хакон полностью вышел, сплюнул. Потом протолкнулся внутрь. Набрал темп. Больше никакой медлительности. Он, казалось, забылся в толчках, гоняясь за удовольствием, держа бедра Эйдена грубо, только для себя и для своего члена. Эйден просто откинул голову, врезаясь затылком в матрас, и, зажмурившись, позволял ему, получая наслаждение от быстроты и необременительности, от того, что они могли делать это когда угодно и где угодно, от того, что они могли быть мягкими и быть жесткими друг с другом и в одном было не меньше любви, чем в другом.       Хакон наклонился, прижимаясь к нему, и Эйден закинул руки ему на шею. Шлепки их бедер были ничем в сравнении с громким дыханием и стонами. В этой темноте за веками Эйден мог только слышать и чувствовать, и он не слышал и не чувствовал ничего, кроме них, потому что ничего, кроме них, не было. Всегда только они.       Он ощущал нарастающее наслаждение, разливающееся по бедрам, и не стал сдерживаться. Просто позволил себе ярко, содрогаясь, кончить, потираясь членом о живот Хакона; Хакон замедлился, пережидая напряжение от его экстаза. И почти сразу забился еще сильнее, быстрее и кончил, сильно врезавшись в его бедра и издавая сдавленный головой стон. Потом он опустил голову на шею Эйдена, тяжело дыша, размягчаясь внутри и остывая там вместе со спермой.       — Блядь, — выдохнул он. — С тобой всегда так охуенно хорошо.       Он оставил ряд нежных, бессильных поцелуев вдоль плеча, и Эйден уткнулся носом в его густые грязные кудри. Он был прав. Это всегда было охуенно хорошо. Для человека, у которого никогда не было секса до Хакона, он считал, что ему слишком повезло с первым партнером.       Он запустил пальцы в волосы Хакона и, наконец, открыл глаза. Прямо над ним струилась розовая полоса света, в которой летала пыль. Задрав голову, он увидел окно, ярко-красное от заката. Оттенок казался пылким и нежным одновременно, и Эйден вдруг почувствовал неодолимую тягу увидеть закат прямо там и тогда.       Он толкнул Хакона в плечо, заставляя того сдвинуться, и пополз к окну. Хакон положил руку ему на лодыжку.       — Куда ты? — едва разборчиво спросил он.       Вместо ответа Эйден взял его руку и потянул за собой. С ворчанием неохоты Хакон поднялся и последовал за ним. Они оказались у небольшого окна со старой деревянной рамой, покрытой облупленной краской, и паутиной, застрявшей в оборванной кружевной занавеске. Эйден сдвинул щеколду и двумя рывками открыл окно, впуская свежий воздух в духоту пыли и секса.       — Что, просто хотел поглазеть на закат? — спросил Хакон, проводя пальцами по его предплечью.       Красный свет заходящего солнца заливал их. Тонкая рябь облаков горела по краям и была нежно-розовой в середине. Завтра они уйдут и оставят позади большую группу кочевников, с которыми путешествовали последний месяц.       Эйден чувствовал, как сперма начинала медленно стекать по заднице.       — Сегодня хороший день, — вместо ответа сказал он. Напряжение секса почти отрезвило его, оставив только тяжесть в голове. Но он все равно чувствовал себя сытым, помятым так, что это доставляло удовольствие.       — Каждый день хорош, — ответил Хакон, и его прикосновение опустилось к ребрам, талии, пояснице, обвело тазовую кость.       Эйден усмехнулся.       — Даже тот, когда мы увидели, как один придурок съел другого?       И ни один из них даже не был болен.       — Это мелочи, — легкомысленно отозвался Хакон, увлеченный телом, а не закатом. — В целом мне все нравится. Я бы предпочел каждый наш день здесь, чем просиживать зад в Вилледоре.       — Сентиментально, старик.       — Я такой и есть. Сентиментальный старик, любящий красивого мальчика.       Эйден оттолкнул его руку, и Хакон засмеялся, вжимаясь в него всем телом. Тогда, глядя на закат, самый яркий из тех, которые он видел тем поздним летом, Эйден чувствовал благодарность за все, что привело его к этому моменту. За неправильные эгоистичные решения. За предательства. За несправедливость всего на свете. Хакон был прав. Дерьмо — это мелочи. В целом он был счастливее, чем когда-либо, и собирался быть счастливым столько, сколько сможет. Он больше ни черта, кроме этого, не хотел.