Inter vepres rosae nascuntur.

— Аой... – шепчет едва слышно Канао находившейся в полудрёме девушке. Канзаки вздрагивает, стоит только уловить слуху охрипший голос девушки. В горле неприятно сухо, но ощущение противного непонимания одерживает заслуженную победу – желудок скручивает от внезапно наступившего волнения, отдаваясь противным ощущением тошноты. Аой сглатывает, молчит, понимая – молчание её не вечно. Закусывая губу до металлического во рту привкуса, несдержанно, нервно переплетая до боли тонкие пальцы, и, наконец, совсем по-детски, горько плачет, утирая слёзы уже насквозь мокром от влаги рукаве – она точно не сделает лучше. Своей слабостью она лишь усугубляла эту отвратительно мерзкую ситуацию, в которую они попали. Аой добил не проигрыш – Аой добило одиночество, безжалостно пробив грудную клетку, чтобы наконец вырвать её маленькое сердце. Канзаки до последнего молчала. Поджимая губы, сжимая в руках ткань своей одежды, она смотрела лишь себе в ноги. Поднять глаза – расплакаться. Расплакаться – проиграть. — Что-то случилось? И она вновь слышит хрипы. Хрипы, заглушающие её нежный голос – этот спокойный, мягкий, такой воздушный, что от него всегда становилось спокойно, как только Канао привычно тихо, с лёгкой улыбкой заговаривала с ней. Канзаки хорошо понимает – Канзаки хорошо, чёрт возьми, видит, насколько же ей больно, насколько ей тяжело просто напросто шевелиться, что у неё невольно сжимались кулаки. От чувства ненавистной беспомощности. От осознания собственного бессилия. — Аой? Не мучай ни себя, ни её, Аой. Хватит. — Канао.. – выдавливает из себя Канзаки задушенным всхлипом, сдаваясь, позволяя скупой слезе скатиться по её щеке. Канао должна знать. Но Канао...она ведь не должна страдать! Аой своими собственными глазами видела, как в стенах лазарета ломался Шиназугава-сан: вот так вот просто, не выдержав, скрючившись на своей койке, кричав на них что-то невнятное, грубое, не подпуская. А Цуюри была девушкой. Цуюри могла просто и не выдержать. — Канао... – скатывается с языка вновь её имя, когда она обнимает её за плечи. — Канао!.. Прости меня, Канао! — Ничего... – улыбается она, и, признаться честно, выходит совсем неубедительно – слёзы всё не останавливаются, подводят, а голос дрожит в беззвучной истерике. Кажется, что она вот-вот сломается. Ничего не случилось, Канао. Мы просто проиграли. Ничего не случилось, просто Кибуцуджи всё ещё жив. Ничего не случилось, просто мы потеряли сотни охотников. — Всё хорошо! Я...я из радости.. – выдавливает из себя она, и губы её вновь дрогнули в кривой улыбке. Лгунья. Наглая лгунья. Канао проснулась. Но Канао слабела на глазах. Словно вот-вот и... И... — Канао, я не могу! И к черту. — Мы проиграл, Канао, понимаешь?! Проиграли! Кибуцуджи жив, – взвыла она, закрывая руками своё заплаканное лицо. Стыдно? Почему ты сорвалась, Аой? Почему? — Даже Танджиро... Даже Танджиро...Даже Незуко оставила их! Разве можно ещё надеяться... Хоть на какое-то спасение? Цуюри замолкает, но Аой мерещится, что она уже сломалась. Беззвучно. Без криков. Без истерик. — Прошу тебя... – шепчет Канзаки одними губами, — Только ты...не оставляй меня... И по подбородку вновь стекали слёзы. С печалью падая на простыни.

***

— Гию? – сонно бормочет Санеми, когда перестаёт чувствовать на плече привычную тяжесть. Где он? Он слепо выставляет руку вперёд, цепляясь за край больничной рубашки. Здесь. — Почему ты... – пытаясь сфокусировать взгляд, моргает Санеми, — Почему ты не спишь? Даже рассвет не наступил, мать твою... Он ругается привычно грязно, привычно грубо – но лишь Гию знает, что это вовсе не со зла. Санеми просто... Просто такой. Какой есть. Грубый, ворчливый хмурый – всё было про него. Но иногда...Он становился ласковее любого котёнка. Лучше любого человека. — Да нет, просто... – слышит в ответ блондин. — Просто... Шиназугава хмыкает. Что он, что Аой – одно и тоже. Всё у них было просто. — Просто кошмар, Неми. И от "Неми" он почти что тает. Но не позволяет себе оставить это так. — Как маленький ребёнок, Гию, вот честно. Ложись спать. Санеми не плевать. Совсем нет. Но сейчас.... совсем не было желания ни говорить, не действовать. Хотелось лишь спать. — Но!... – упрямится Томиока, повернувшись к нему лицом – Санеми понял это лишь по шороху одеял. Во мраке тёмной ночи его совсем трудно было разглядеть. — Вдруг если... — Не будет никакого если, – ворчит Санеми, притянув его к себе, — Пожалуйста, спи. Шиназугава сказал, что «если» не будет. Но что делать, если перед койкой так и маячит незнакомый бледный силуэт?