Inter vepres rosae nascuntur.

Впервые утро перестало казаться для него добрым. Впервые улыбка – нежная, искренняя, невыносимо давила внизу живота, вызывала громадную волну тревожности и страха – накрывающую с головой, уносящую далеко-далеко от берега. Туда, где утопаешь, стремительно уходишь на дно – туда, покуда доставали бледные кисти рук, с силой вписывающиеся ногтями в острые плечи. Хотелось кричать. И кричать отчаянно громко, надрывно – так, словно от этого зависела судьба. Судьба хрупкой девчушки Аой, постоянно щебечущей вокруг коек товарищей. Судьба сломленного Узуя, в последнее время кажущимся совсем усталым, расстроенным и вовсе несвойственным ему спокойствием. Судьба Ренгоку-сана. Судьба сенсея. — Чего молчишь? – хрипло отзывается Санеми над его ухом, держа в левой руке чашку с горячим, отвратительно мерзким травяным чаем, и он, чёрт побери, действительно не понимал – как Санеми пьёт его чуть ли не залпом, при том ни разу не посмел поморщиться. — Задумался? А он молчит. До последнего. Просто потому что говорить не хочется. Просто не было сил. С инцидента в деревне прошло три месяца, но отблески опасных, поистине устрашающих языков пламени до сих пор виднелись в его глазах. Этот запах. Запах гари. Горящей бумаги и древесины. И лёгкие нотки сладости в дыме после пробуждения он запомнил точно. Словно так и должно быть. Словно он должен был почувствовать, заметить потрёпанный временем, уже начавший пахнуть обугленный труп. Гию сглатывает, медленно поднимаясь на ноги – неспеша, оттягивая, будто нехотя. Его поднимали на ноги неисчислимое количество раз. Он вновь учился ходить. Учился писать. Учился, чёрт возьми, сражаться, удерживая рукоять тяжёлого клинка в левой руке. Словно заново познавал этот мир. Давно прогнивший, полный ненависти и боли. — Я в порядке, – бормочет он, сразу же понимая – совсем не убедительно. Не убедительно для Шиназугавы, знающего его наизусть. Не убедительно для человека, что первым видит его пробуждение и последним провожает в царство Морфея. Не убедительно для мужчины, дарящего робкие поцелуи в плечи, носящего его на руках и каждое утро готовящего ему, бедному и несчастному, завтрак. Не убедительно для сердца, чей стук стучал в унисон его собственному. — По тебе видно. Санеми фыркает вовсе не потому, что его не устроил ответ. Санеми фыркает, наверное, потому, что его самого совсем не устраивает сложившаяся ситуация. — Если я оставлю тебя тут одного – расстроенного и брошенного – то, похоже, меня сожрет первый же встречный демон в лесу. И от его откровений он невольно прыснул. Каков дурак. Сколько бы Гию не старался, сколько бы не пытался унять беспокойство, скручивающее желудок, предательскую дрожь в ногах и хриплом голосе – ничего не получалось. Не получалось избавиться от липкой пелены страха. Страхом, который душил. Душил, будто был, блять, грёбаным питоном, обвившим его шею. — Я боюсь, – признаётся Томиока, прикрывая веки. Не хотелось видеть его белых волос. Не хотелось смотреть в его фиалковые глаза. Надо же. Но Шиназугава не стал его осуждать. Не стал ничего говорить. Не стал ничего предпринимать. Потому он лишь оборачивается обратно к дому – туда, в темноту. В звенящую в ушах тишину. Оставляя напоследок лишь сухой поцелуй на губах. – Это всего лишь задание, – нахмурившись, говорит он себе, — Почему ты так волнуешься? Всего лишь задание. Верно. Но "всего лишь" могло означать катастрофу настолько огромного масштаба, что, судя по всему, Гию уже не первую минуту слышал оглушающий стук собственного сердца в ушах. Так не должно было быть.