Inter vepres rosae nascuntur.

— Сука... – шепчет Санеми, облокотившись на холодную стену. Какое издевательство. Санеми смеётся. Глухо, хрипло, почти в истерике. Словно в этом коридоре существовал он один. Его крепкие плечи ослабли, проигрывая мелкой дрожи; ноги перестали держать, заставляя грязным, мутным пятном сползти на пол. — Гадство... Санеми начинало казаться, что он вот-вот, чёрт побери, расплачется – но лить слёзы не в его привычках. И не в его привычках была забота, любовь, грёбаное понимание – но с Томиокой, блять, просто хотелось. Хотелось сделать его счастливее. Но Томиока его достоинство втоптал привычно без объяснений. Без эмоций. Без горького кома, застрявшего в горле. Томиока вновь ступил на те же грабли – и вновь глупо, слепо, неосознанно сыплет соль на раны совсем свежие, слишком глубокие. И в родных синих глазах виднелось отчаяние. Жалость. Печаль. Шиназугава, скривившись, сжимая кулаки, усердно глотает ком противно кислой злобы, усердно рвущейся наружу. И, зарывшись ладонью в свои спутанные, влажные волосы, перестаёт понимать, почему выходит так, блять, плохо. Не оставляя надежду на что-то хорошее. — Так и знал... – шепчет он одними губами, расползаясь в улыбке. Знал, что ничего не получится. Знал, что не достоин счастья. Но Шиназугава не шевелиться, не встаёт, всё продолжая сгибаться от боли на холодном деревянном полу. Только жаль, что боль его была душевная. — Ха... ха-ха-ха... – смеётся он, расплываясь в горькой улыбке, – Какой же дурак... Дурак ты, Гию. Ради тебя жертвовали жизнью. Ради тебя ставили на кон своё здоровье. Ради тебя... готовы были убить. Но ты вновь стоишь лишь на своём. — Ты ведь говорил...что отпустил.. Отпустил своё прошлое. Но почему же.. Ты вновь собираешься его ворошить? Санеми понял ещё тогда, в том разговоре – Гию одинок. Действительно, чёрт возьми, одинок. И, потеряв Сабито, у него никого не осталось. Никого, кроме себя. — Но какая ирония – себя ты не бережёшь... Санеми встаёт с холодного пола так же резко, как и падает. Ударяя кулаком о белую стену. — Ну-ну, – произнёс с улыбкой Кумено, — Не принимай всё так близко к сердцу, дружище. — Чёрт... — Не горячись. Всё ведь в прошлом. Прошлом... Прошлое ранит, Санеми. Но настоящее исцелит. — Знаешь, котёнок, – слетает с губ ласково, когда он со скрипом садится на край чужой койки, — Не стоит думать, что все беды происходят из-за тебя. Он выдавливает из себя улыбку, еле заметную в полумраке комнаты. — Ты ведь самое дорогое, что у меня есть. Гию хрипит, почти хнычет, задыхаясь в беззвучном рыдании. Санеми – единственный, кто у него остался. И он не позволит жестокой судьбе распорядиться так несправедливо. Потому, что на этот раз он попросту не заслужил. Доверять некому – ни жизни, ни Богам. Доверять можно было лишь друг-другу. — Я... – выдавливает из себя Томиока, — Не хочу...чтобы ты страдал. Санеми прикусывает щёку, но продолжает улыбаться. Улыбаться сквозь никак не покидающую сердце боль. — Придурок.