Inter vepres rosae nascuntur.

В лазарете всё слишком неживое, неуютное, отталкивающее, заставляющее из раза в раз жмурить глаза, стоит только взгляду уткнуться в потолок больше, чем на пару секунд. Гию не вздохнуть, Гию не может пошевелиться, хорошо понимая, что не была виновата в том болезнь, совсем уж непредвиденная Томиоке, не была виновата Касуми, чьё имя с горькой улыбкой скатывалось с языка, с хриплым вздохом втягивая в лёгкие холодный воздух – виноват тёрн, что словно лезвиями впивался в руки и ноги до боли, до крови, до низкого шипения и сдавленного стона. Тёрн не церемонится, не щадит – только глушит тихие рыдания, душит, вонзаясь в шею, не оставляя место ни счастью, ни грусти. Томиока думает, что сходит с ума, вслушиваясь в приглушённые, полные ненависти и отчаяния вопли. Он знает: Санеми злиться на себя. Злиться на судьбу. На Касуми. На Кирию. Он обвиняет всех, не скрывая злобы, не скрывая боли. Ему тоже больно. Ему тоже тяжело. Видеть во снах семью, которую не смог защитить, видеть уже приевшуюся картину, измазанную кровью и одним и тем же сюжетом, слышать ласковый голос матери – родной, манящий, от которого невольно начинаешь дрожать в беззвучном плаче. Гию видит, как он что-то пишет, как подрагивает его ослабевшая рука, как он привычно хмурится, сжав губы в тонкую линию. Аой молчала. Аой не вздыхала. Аой не ворчала. Аой не говорила о его состоянии. Лишь сидела возле его койки, молча вытирая кристальные капли с щёк. Аой почти ничего не говорила – только однажды тихо промолвила, что Цуюри очнулась. Очнулась и всё. Дальше только звенящая в ушах тишина. Канзаки вновь выглядит уставшей. Он точно знает – она рада видеть живой и него, и Санеми, рада видеть проснувшуюся, идущую на поправку Канао, но только, чёрт побери, её не успокаивала обстановка, не успокаивали события. И Канзаки одна. Хрупкие плечи ломятся от груза, но никто не помогает. Никто не видит. Никто не понимает. А Аой сильная, всё держится – и её силой он неприкрыто восхищается. — Я...не спас её, да? – прошептал Гию севшему на край койки Шиназугаве. И фиалковые глаза замирают. Взгляд больше не бегает по комнате, по фарфоровому лицу, по ослабшим рукам и дрожащим губам. Он не дышал. Замер, как статуя, стиснув до скрипа зубы, сжав в кулаке чёрную ткань хакама. Томиока не помнит, что было в конце, не помнит, как смог выжить, но.. смотря на Санеми начинало казаться Что всё пиздец как плохо. Санеми, фыркает, отворачивается, всеми силами сдерживая рвущуйся наружу крик. Молчит, прикусывая язык, не шевелится, словно боясь. Боясь его. Томиоку. — Я тебя понял, – также тихо добавил брюнет, понимая: всё же не спас. И в эти минуты тянущегося молчания не вспоминался Узуй, не вспоминался Ренгоку-сан – даже не вспоминался сенсей. В голову лез Танджиро. В голову лезла Незуко, которую они убили – и Гию чувствует вину. Он сам оставил её в живых ещё три года назад. А затем... так просто согласился убить её, будто она была раздражающе жужжащей над ухом букашкой. Он такой идиот. Он не спас сестру. Он не спас Сабито. Не спас Танджиро. Не уберёг Незуко. Что... судьба приготовила для него дальше? Неужели она заберёт у него Санеми? С ним что-то не так. Гию больше не чувствует ничего от мягких объятий, не сияет от нежных поцелуев, не слышит стука собственного сердца, когда Санеми ложится рядом. Томиока устал. Томиока вновь ничего не видит. — А ведь это наверняка он вытащил тебя из пожара тогда, в той деревушке, – смеётся низкий голос, — Он радовался, когда ты открыл глаза, радовался, когда ты встал на ноги. Ублюдок. Хочешь разбить ему сердце? Наплевать в душу, которую тебе доверили? Ты говорил, что любишь его. Ты целовал его. Ты спал с ним. — Почему ты плачешь? – спрашивает Шиназугава. " Из-за тебя. Из-за тебя я плачу, Санеми! " — Плохо стало, – ответил Гию, слыша уже насмешливое "врёшь" в ответ, — Ложись отдельно. — Как печально, – произносит вновь голос, — Так резко отвергать его. " Я не отвергаю! " – протестует Гию, зажмурившись, уткнувшись лицом в пожелтевшую подушку, прячась от расстроенного взгляда, прячась от чужого голоса. " Я не хочу, чтобы он страдал из-за меня! "

***

Стук каблуков эхом раздавался по пустой улице, нарушая тишину лунной ночи. Молодой на вид мужчина идёт медленно, неспеша, даже не оборачиваясь по сторонам. Не оборачивается, ведь знает – никто за ним не идёт. Никто, кроме нескольких пар жёлтых глаз. Он фыркает, почти что давится раздражением и злостью, застрявшими в горле большим комом, сжимает зубы чуть-ли не до болезненного хруста, но смотрит лишь вперёд: не обращает внимание ни них, ни на самого себя. Когда он вдруг резко останавливается, завернув за один из переулков, показалось, что замер вместе с ним и ветер – он больше не насвистывал над ухом, не растрёпывал нелепо волосы, даже не извиняясь. Замер и стук их сердец – быстрый, громкий, как при большом страхе. Страхе быть убитыми. И один из них сглатывает, делая робкий шаг вперёд, нерешаясь подойти ещё ближе – словно то было для него смертным приговором. Он больше не решается на большее, не заговаривает сам, не дышит, пока мужчина впереди наконец заговаривает: — Говорите... Вы нашли Камадо Незуко? Они синхронно задрожали: и вместе с ними задрожал и тот, кто стоял чуть впереди. Он слышал стук их челюстей, слышал, как они затаивают дыхание, боясь сделать хоть одно лишнее движение, чувствовал, как они переглядываются, будто бы спорят, кто из них расскажет обо всём. Кто из них первый лишится головы. — Мы...мы нашли её, Господин! – воскликнул тот, кто стоял чуть ближе к нему. Нашли. Только не уберегли. — Но вот... Но вот незадача. Мы позволили охотникам отрубить ей голову. — Что? – почти сразу спросил Кибуцуджи, повернувшись к ним. И его взгляд – этот холодный, надменный был направлен на них. В алых глазах читалась злоба, но на лице – привычная безразличие. Ему всё равно, кого убивать. Всё равно, что с ними станет. Всё равно, найдут ли их охотники. Его... интересовал лишь он сам. Он и его интересы. Он и его власть. — Но... – демон замялся, продолжая дрожать, сжимая челюсти, боясь, лишь бы не было слышно, как стучат зубы. Как виден страх. — Но её...убили охотники.. – произнесла на выдохе одна из демонов, сжавшись в холодную стену. Убили. Слово, являющиеся огнивом. Слово, разжигающее пожар. — Как вы.... – алые глаза расширяются – и Кибуцуджи напоминал безумца. Безумца на стадии неминуемого гнева, — Как вы позволили этому случиться?! Это чувство – ускользающая из твоих рук победа... Слишком горькая, мерзкая. Неприятная. Втаптывающая твоё достоинство в землю. Может быть, даже под неё. Сука. Стук каблуков становится громче, быстрее – в глазах Кибуцуджи лишь безумие. Безумие и... ничего больше. Ни сострадания. Ни печали. Каждый из них жмурится, перестаёт дышать, Начиная отсчитывать.. Последние пять секунд.. Своей никчёмной жизни. — Семь месяцев... – шипит Музан, подходя вплотную, — Семь месяцев вы не могли её найти! А сейчас же говорите, что её убили охотники?! — Г-господин! Но Музан не щадит. Никогда не щадил. И уже один из них.. Растекся в их ногах противной лужицей.