Inter vepres rosae nascuntur.

Когда нежный луч солнца защекотал чёрные ресницы, а за полупрозрачными веками показались синие глаза, Санеми в страхе замирает и боится даже дышать, лишь бы не нарушить хрупкую тишину. Он всматривается, как грудная клетка поднимается и опускается, как чужой взгляд медленно фокусируется на потолок, и, даже не шевелясь, просто разглядывает его, выглядя при том настолько болезненным, настолько бледным, что у Санеми сжималось сердце. Гию молчит, и Санеми кажется, что он совсем позабыл его голос – этот утренний, хриплый, низкий – такой родной и ласковый, который хотелось слушать, совсем не переставая. Гию много кашлял, Гию часто просыпался, Гию выворачивало чуть-ли не наизнанку от боли. И Гию совсем нельзя помочь. Брюнет устало переводит взгляд на него, Санеми, смотря так беспомощно жалко, с грустью, словно прося прощения за свой необдуманный, поистине глупый поступок, Томиока находит его руку, невесомо касаясь кончиками пальцев бинта, местами окрасившегося в темно-красный цвет. И Санеми больше не может сдерживаться, сжимая в своих ладони ослабевшую руку, поднося к губам, целуя кисть, каждую костяшку его пальцев. Просто потому, что хочется. — Какой ты дурак... – прошептал Санеми, — Ты такой дурак, Гию. Ты мог умереть. Ответа не следует, но Шиназугава другого и не ждал. — Я так боялся, Гию.. – продолжил блондин, — Боялся, что потеряю тебя. Зачем ты туда пошёл? Санеми нагибается, целует его бледную щёку, чувствует, как тот плачет, тихо хнычет, пытаясь прижаться ближе, отгородиться от всех: от своих кошмаров, от многочисленных страхов, от людей. — Всё это время мне говори, что ты можешь не дожить до возвращения, – уткнувшись в его шею, говорит Шиназугава, чувствуя, что сам скоро заплачет, — И я верил. Действительно верил. Но я так отчаянно надеялся, что вновь не останусь один.. Он мажет по чужим ключицам,по острому плечу, по линии челюсти, и, привстав, вновь заглядывает в синие глаза. — Отдохни, мой заплаканный герой. Я тебя не оставлю..

***

— Ренгоку-сан, я прошу! – не унимается Санеми, выбираясь из крепкой хватки, — Я должен пойти туда! Должен спасти Гию. Нельзя позволить умереть дорогому человеку! У Санеми, в это мгновение, перед глазами словно весь последний месяц перед глазами пролетел. Лазарет. Этот чёртов лазарет – такой ненавистный, совсем ему нелюбимый становится вмиг тёплым воспоминанием. Собрание. Действительно напряжённое, может, немного раздражающее – но особенно важное. Признание. Этот ласковый шёпот, эти трепетные касания, нежные поцелуи. Нет. Нет-нет-нет, блять! Томиока не может умереть! Томиока подарил ему слишком многое. Томиока сделал его счастливым после всего этого дерьма. После смерти брата, после чёртового поражения он умудрился сделать это! Теперь ему попросту нельзя...его оставлять. Он вдруг резко чувствует, как хватка исчезла. — Иди, – сказал Узуй, перехвативший руку Шинджуро,— Спаси своего приятеля. И Санеми срывается, без раздумий забегая в горящий дом. Плевать на опасность, плевать на Касуми, плевать на самого себя. Но не, чёрт возьми, на Томиоку. И тогда, схватив его, потерявшего сознание, на руки, выводя из этого проклятого дома, он думал лишь о нём. О Гию. Он не вспоминал семью, которую любил, не вспоминал дорогого Главу, которого искренне уважал, не вспоминал богов, так и не давших ему своё благословение – он просто ослеп, не видя ничего, кроме тяжело дышащего Томиоки. Он бы не простил себе думать о ком-то другом. — Касуми связалась с демоном. Это она подстроила, – с горькой усмешкой сказал Узуй. Сука. Просто ёбаная сука! Какое же блядство. Просто...предать людей на старости лет. Какого же ты мнения о себе, старая карга? Почему. Ты. Такая. Лицемерная. — Нам рассказали жители, – добавил он для достоверности, кивнув в сторону столпившихся людей, — Которые видели, как она вместе с той тварью выходила из дома. " А затем начался пожар " – хотел сказать Узуй, но прикусил язык. Как же погано. Санеми не хочет знать, выживет ли он, выживет ли Узуй, или же Ренгоку-сану, смогут ли они продержаться. Санеми хочет знать, продержится ли Томиока. Санеми эгоист, но он даже не отрицает. По дороге домой было тихо. Шиназугава всё шёл, не отпуская Гию, шёл, даже не смотря на то, что ноги подкашивались, шёл, не обращая внимание на голод, на усталость, на ноющую боль от свежих ран. Шиназугава молчал, просто слушав редкие фразы, иногда срывающиеся с чужих губ. Шинджуро говорил, что по возвращению как можно скорее пойдёт за Сенджуро – слишком соскучился по сыну. Тенген, в свою очередь, хотел увидеть своих жён, свою единственную семью. А Шиназугава видеть и не хочет – единственный человек, которого он может назвать своей "семьёй" сейчас тяжело дышит в его руках. И даже не просыпается. Всё из-за грёбаного геройства. Всё из-за Касуми.