Inter vepres rosae nascuntur.

— Ты ведь...хотел поговорить? Спросил Санеми, что развалившись на крыльце, опёршись на локти и вытянув ноги, посмотрел на сидящего на траве Томиоку. Томиока пожимает плечами, мол, я и подождать могу. Было видно, как он напрягся, сильно закусывая губу, даже не поднимая на него глаз. У него такая традиция, что-ли? Откладывать на потом, а затем делать вид, что ничего и не хотел? — Ты можешь этого не делать, – сказал Санеми, — но мне кажется, сейчас самое подходящее время для разговора. Гию замялся. Он столько всего хочет рассказать, сколько хочет задать ему вопросов – даже если личных, даже если сильно задевавших за живое. Гию мало чего знал, мало чего понимал – но подумать только! Так ужасно желать, так отчаянно прижиматься к чужому телу, пропитанному горьким запахом отчаяния, боли и слёз – неправильно. Гию всегда вспоминает горький вкус проигрыша, и Гию смешивает его со сладостной страстью и ещё совсем непонятной ему "любовью", в попытках убрать в глотке послевкусие горечи. Разве можно ли ему...так надеяться на Шиназугаву, которому самому приходится нелегко? Томиока даже не пытается скрывать, насколько сильно привязался к нему – и привязан был так крепко, что начинало казаться – вот-вот и сольётся с ним воедино, не позволяя кому-либо или чему-либо разделить их. Томиока не верил во все эти сказки, говорящие, что по звёздам судьба его написана – но и настолько было велико совпадение, как схожи были Санеми и Сабито. И не в том даже – что у обоих были поистине красивые фиалковые глаза, большие шрамы на добрую половину лица – а именно то, насколько сильно они поменяли его жизнь. Они вправили ему мозги, объяснив, что жизнь продолжается даже после столь поганых событий, они сделали его жизнь лучше, показав, что он был хоть кому-то нужен. Они... Они были частью его сердца. И потому оно бьётся – так громко, быстро, желая получить ещё больше той заботы и ласки, не полученной родителями, больше той любви, что не была ему дана. Гию ненасытный, жадный – но ему так долго всего этого не хватало. И Санеми не хватало до сих пор. С каждым поцелуем, с каждым прикосновением, с каждым ласковым словом ему хотелось повторного. Хотелось вцепиться, как за спасательный круг, что не давал тонуть, удерживая на плаву, как чёртово последнее спасение, являвшаяся единственным выходом К исправлению этого положения. " Ты ведь должен... " – сказал ему собственный голос, – " должен узнать.. " Да. Точно. Я должен. — Санеми... – прошептал Гию, заглянув в чужие глаза, — можешь рассказать мне... о своём детстве? И голос его садится: хрипит то-ли от подступающих слёз, то-ли от заложенного носа, не дающего ему нормально дышать, отчего приходилось глотать воздух через рот. Шиназугава замолк. Смотрит на него хмуро, серьёзно, но и совсем не находя в себе силы сказать ему Хоть что-нибудь. Прямо по больному, Томиока. Что ты за человек такой? Гию, глупый же ты, Гию! Разве можно было спрашивать о таком, причём, так резко? Раз уж Санеми... Раз уж он не говорил об этом ранее, то значит, он не хочет говорить об этом и сейчас! Как можно было не понять... Шиназугава коротко вздохнул. — Хорошо. Гию удивился. Он...он так ему доверяет? Расскажет насколько, возможно, выдалось тяжёлым детство? Расскажет, насколько же печальным было его прошлое, отчего вёл себя так... грубо? Недоверчиво? Но.. Гию хочет знать, насколько большой камень слёг на его душе. — Не буду углубляться во все подробности, Томиока, ты пойми, я расскажу... поверхностно, – Санеми замолк на несколько мгновений, и когда увидел медленный кивок головой продолжил, — Вырос я, так скажем, в многодетной семье – я, мать, четыре младших брата и две сестры. Ну, ещё был, конечно, отец – но он был подонок редкостный, частенько бухал и подбивал нас. Затем его кто-то там зарезал – но мне, если честно, интересно не было. Матушка работала с утра до ночи, поздно приходила домой, и то, только для того, чтобы попросту поспать. В общем-то, всё воспитание младших слегло на меня. Ты не подумай – мать я не винил ни в чём, ей там самой тяжко было нас тащить. И, будучи самым старшим ребёнком, я всегда хотел ей помочь. Удавалось мне это, кстати говоря, вполне себе хорошо – никто из мелких не жаловался. Ну и жили мы себе так несколько месяцев – да в один из дней – вернее, ночей, мама не возвратилась. Оставил я Генью за остальными следить – он второй по старшинству после меня, хоть и с разницей в пять лет; и пошёл искать её. В целом... она в демона обратилась, да поубивала почти всех свои детей – Генью я спас просто чудом. А на рассвете....тогда, когда увидел, кто там лежит у моих ног, в крови, он назвал меня убийцей. Сейчас я, естественно, никаких обид на него не держу, но и.... – Санеми торопливо вытер рукавом скатившуюся по щеке слезу, — но и так обидно было, когда понял, что последний член моей большой семьи погиб. Да чего ж ты плачешь, идиот? На тебя ведь смотрят, сука... — Санеми... – прервал Гию его длинный монолог, — ты... прости меня, я не подумал, что тебе может быть тяжело о таком говорить, но... Томиока встаёт с земли, робко шагнув к нему. Затем ещё раз, и ещё – пока не очутился рядом с его лицом. — Но я хотел узнать тебя ещё ближе, – закончил он, наконец оставив поцелуй на чужих губах, — И теперь... я наконец готов сказать тебе... Шиназугава перестаёт дышать. Что он хочет ему... — Наверное я слишком люблю тебя, Санеми. И всё вокруг, как по команде, смолкло. Он даже не слышал себя. Остался лишь Томиока. Брюнет слабо улыбается, когда берёт его руку, прикладывая её к своей к груди, под сердцем. — С той самой ночи, когда ты проявил ко мне заботу, Санеми... я начал понимать, что для меня ты – не просто союзник или приятель... – он крепче сжимает чужую ладонь в своей, — ты тот, от которого сердце моё всё ещё продолжает биться. И я хочу – просто ужасно хочу... чтобы оставшиеся нам три года... я, просыпаясь, видел твоё лицо перед собой, чувствовал твои поцелуи на своей коже, слышал это донельзя милое " котёнок " из твоих уст каждый раз, и...чёрт..., – Томиока отворачивает голову, пряча появившийся на щеках красный оттенок, – мне бы так хотелось полностью отдаться в твои руки.. Санеми молчит. Лишь шумно дышит, хлопая глазами. Выглядит...так неверяще, будто Томиока только что неудачно над ним пошутил. И Гию кажется, что лучше бы он молчал. " Как ты мог подумать!.. " – кричит он сам на себя, — " что он тоже любит тебя? " Скажи же хоть что-то... Санеми... "Санеми " уже который день вертится на языке. "Санеми" был в мыслях перед сном, "Санеми" был и в постели по утрам. "Санеми " специально делающий охаги в несколько раз больше, чтобы поделиться. "Санеми" заваривающий ему зелёный чай, чтобы успокоился. Это...у Гию зависимость такая? Но Санеми не скажет. Санеми лишь притянет к себе, прильнув к его губам. И они чувствуют, насколько становится мокро и солёно: плакал, кажется, Шиназугава, или же Гию плакал вместе с ним, когда почувствовал, как сильнее прижимают его к себе, обнимая двумя руками крепко-крепко, лишь бы не оставалось сомнений На желанную взаимность. Гию лезет рукой под чужой китель: и от его холодных пальцев у Санеми по телу пробегают мурашки. Как же это... Хорошо.. — Гию... – шепчет блондин, оторвавшись от его губ, — Даже не вздумай... останавливаться...понял? Он заглядывает в уже совсем родные синие глаза. — Ведь я тоже... люблю тебя.