Inter vepres rosae nascuntur.

Светало. Но ни Томиока, ни Шиназугава не смогли сомкнуть глаз. Произошедший между ними разговор то и дело всплывал в голове, не оставлял в покое. Санеми специально отвернулся от него спиной. И не поворачивается, не говорит ни слова – не слышно даже привычных ругательств под нос. Гию думает, скорее всего, Шиназугава сейчас попросту испепеляет взглядом стену напротив себя, да хмурится – брюнет до сих пор задаётся вопросом, как у него до сих пор не появились морщины от вечного недовольства. Взгляд Томиоки метался. От чужого силуэта, по горло замотанного в белые простыни, до небольшой деревянной двери в начале комнаты – обычно оттуда слышались торопливые шаги Канзаки, что бегала туда-сюда от койки до койки. Ещё рано. Может быть, она спит, может, занята чем-то или кем-то, но сейчас – сейчас она была ужасно необходима. Её голос, её действия – даже если самую малость, но могли успокоить не только Гию, но и, кажись, даже самого Шиназугаву. Присутствие человека рядом, с которым можно поговорить в этом месте, положении, ситуации – такое чудо, и Гию не боится называть это именно так. Он устал. Тело ломило, как при ненавистной, противной температуре в тридцать семь градусов, а в ушах уже звенело так, будто к голове со всей дури приложили чем-то тяжёлым. Но он до последнего сидит. Сидит на постели, прижимая колени к груди, чувствуя, как холод пробирает сквозь тонкую ткань больничной рубахи – и оседает где-то внутри, неприятно покалывая. Пальцы мёрзли, стали неметь, но он так упрямо отбрасывает от себя одеяло. Гию ждёт, когда настанет рассвет. Ждёт, когда солнечные лучи наконец доберутся до его постели, и станут греть, отгоняя страх и холод, что сковывал тело. Гию молчит. Впервые не проскальзывает в мыслях задать внезапно пришедший в голову вопрос, не хочется говорить тихое, уже вошедшее в привычку «доброе утро» , зная , что ответа не последует. Да что уж там, по всеобщему мнению, утро «добрым » не бывало никогда. Может, было ещё сотни лет назад, пока на свет не появилось дьявольское отродье, принявшее форму «обычного человека» . Гию ни о чём не думает, ведь знает, что всё равно сможет найти слова, которые окончательно сломят надоедливую преграду между ними. Сломят, разрушат, оставляя от неё лишь обломки. Томиока встаёт. Кровать от его движений противно скрипит: из-за тишины комнаты даже донельзя громко. Плюёт на всё, не находя в полумраке комнаты тапочки – и шлёпает босыми ногами по холодному полу. Не обращая внимание даже на то, что он дрожит, на то, что он побледнел, как мел. Вновь садится рядом. Только не на кровать: на стул, стоящий возле неё. Для того, чтобы быть лицом к лицу, для того, чтобы заглянуть в чужие глаза – наверняка совсем уставшие, покрасневшие. Гию легче было вот так, сразу, нежели ждать какого-то определенного момента для разговора. Затем можно было и заснуть со спокойной душой. — Хватит на меня глазеть, – выпалил Шиназугава, – я тебе не статуя в музее, Томиока. Что опять? — Договорить. Слышится поток нецензурной брани. — Я уже говорил тебе, что не хочу говорить, – рявкнул Санеми. — А ты не говори, – спокойно произносит Томиока, – просто слушай меня. Гию чувствует, как блондин начинает закипать. — Господи бля, – вздохнул Санеми, медленно садясь, – ты у меня уже в печёнках сидишь! Чего тебе, высокомерному ублюдку, нужно? Гию хмурит брови. А вот это было неожиданностью... — Почему я – высокомерный ублюдок...? Санеми издаёт смешок. — Хочешь сказать, что не понимаешь? Ну же, делай из себя святошу, Томиока, ты ведь не такой, как мы! Гию будто пощёчину вмазали. С размахом, такую неожиданную, жгучую. — Погоди... – глаза Томиоки становятся огромными, – Из-за этой фразы ты думаешь, что я — высокомерный? Шиназугава хмыкает, ничего не ответив. Тогда Томиока принимает решение наконец открыться. — Тогда обещай, что... выслушаешь меня. Повисла тишина. Санеми, даже с некой заинтересованностью, останавливает взгляд на чужом лице. Кажется, Томиока взволнован, ведь покусывает свои и без того потресканные губы, или же вовсе расстроен – ведь дрожит так, будто в истерике, что ещё минута – и разрыдается. Как ребёнок, громко, горько, чуть-ли не задыхаясь. Но в голову совсем не приходит, что он попросту замёрз. — Я.. – Гию делает вдох, – Я говорил так потому, что не прошёл последний отбор. И что из-за меня погиб человек – мой лучший друг. Он был явно достойнее меня.. поэтому...я считал вот так.. а вы.. а вы прошли его.. Повисла тишина. Санеми молчит несколько минут. Видимо, прокручивая всё сказанное в своей голове. « Вот оно что. » — Значит... ты считал себя недостойными? – сделал вывод Шиназугава, вопросительно заглянув в чужие глаза. Томиока кивает. Вот же придурок. — Идиот, – он закатывает глаза, – ты такой идиот, Томиока. Какого хера? Санеми окончательно разворачивается к нему. — Я не могу утверждать, что сразу тебя пойму, Томиока, – он делает вдох, – но я.. постараюсь. Но не смей надеяться на всё и сразу! Гию искренне удивляется его слов. Вот этого он действительно не ожидал. И он... Санеми уже глючит, да? или Томиока улыбнулся? Слабо, немного подняв уголки губ, но ведь... улыбнулся. Пиздец. — Чё лыбишься? – спрашивает Шиназугава, – от моих слов так переклинило, что-ли? Гию вдруг не сдерживает смеха. Какого черта? — А ну заткнись! – шикнул на него блондин, — Сейчас всех на уши поставишь, хохотун грёбаный! Что за переменчивое настроение такое? И вправду ведь! Томиока минуту назад сидел перед ним так, будто съел целый лимон. А сейчас – вот! Смеётся, даже непонятно почему: может сошёл с ума, может вообще над ним, но он так хохочет: безостановочно, громко, скрючиваясь от нескончаемого приступа смеха. — Э-э-э...? — Да я просто... ха-ха-ха-ха.. над своей.. – Гию шумно глотает воздух, – глупостью.. « С кем я вообще говорю? »