Юра любил брать

      Юра любил брать. И не только в рот, как судачили в участке.       Юру называли меркантильным, жадным, а Юра не то что брал — он загребал. Как животное вцепившиеся в кусок мяса, готовый перегрызть глотку любому, кто позарится на его добычу. Как ребенок, которого просят поделиться, а тот тут же начинает пинаться и истерить: «Всё моё!».       Юра брал всё внимание, деньги, вещи, всё, до чего мог достать — всё брал. В детстве, если мать уделяла внимание кому-то другому, Юра сразу бросался в слёзы, даже строгое «не реви, ты ж мужик» от отца не помогали. Да и понять не могли причину слёз, пока в три года зарёванный Юра, топнув ногой, не закричал: «Это моя мама! О-она меня любит, не тебя!». Мать, конечно, посмеялась и пошла успокаивать сына; гладить по голове, уверять, что конечно она его мама и любит его больше всех.       — Юрочка, какой же ты жадный, оказывается, мальчик! — конечно мама шутила, но это Юрочка запомнил на всю жизнь.       Хотя он успокоился и с возрастом стал терпимее, и уже не смотрел волком на всех двоюродных братьев и сестёр, которые лезли обниматься к его маме, её внимание он забирал так же жадно.       Не то чтобы его игнорировали специально, женщина старалась проводить свободное время с сыном. Жаль только, что этого времени всё Юрино детство у неё было так мало. Таща на себе семью, зарабатывая деньги и следя за бытом, времени на сына оставалось немного, но она старалась и повзрослевший Юра это понимал.       Отношение к Смирнову-старшему было смешанным. Отец редко появлялся дома, иногда находя подработки на заводе или даже вахты. Когда он находился дома, то пил, и пил громко, с криками и звоном бутылок от «Жигулёвского» купленных про запас; поднимал руку на сына в попытке сделать его мужиком, а заодно вылечить раздражавшее его заикание. Юра помнил каждый раз, и помнил, как на утро отец остекленевшими глазами смотрел на свежий синяк, молчал и отводил взгляд. На следующий день тот уже искал новую вахту. Мать тоже молчала, прикладывала замороженный фарш, наглаживала непослушные патлы, за длину которых Юра в этот раз и получил.       Наверное, дни, когда отец уезжал на вахту, были лучшими, а его возвращения — худшими. Не поймите неправильно, приезжая отец привозил кучу гостинцев: ириски, брикеты киселя, «Буратино» и всё что мог найти. Пусть он не привозил ничего редкого, Юра подаркам радовался, забирал все и делал вид, что не замечал задумчивый взгляд старшего Смирнова на его уже чистое от синяков лицо. Привычный пьяница возвращался на четвёртый или пятый день. Больше всего в отце Юре не нравилось тратить силы и энергию на то чтобы ненавидеть его, мальчик не понимал, как относится к человеку, который привёз гору сладостей, а меньше чем через неделю опять поставил ему фингал. Размышления об этом затрачивали много сил, которые Юра отдавать не хотел.       В общем, Юра брал всё: внимание, подарки, сладости, и ни с кем не делился. В каком-то плане Смирнов так и остался ребёнком.       В тридцать два заваливаясь к матери на кухню, неровной походкой и с заплетающимся языком, когда с онемевшей от алкоголя челюстью крича про свободу и новые возможности, он видел уставший, но мягкий взгляд матери и знал, что она скажет дальше:       — Юр, Юрочка, может, пора уже и вырасти? Ну остепенится, жену найти, может подуспокоился бы? — усталый вздох матери, сопровождающий её предложение был добивающим.       В Юре смешались стыд и обида одновременно. Казалось бы, классическое причитание родителей, но стало так обидно, что один из самых близких людей не воспринимает его всерьёз, и так стыдно за то, что сейчас три часа ночи, а он пьяный на кухне у матери кричит так, что соседи уже не просто стучат, а, кажется, намереваются продолбить дыру сразу через потолок и высказать всё что думают и о свободе, и о новых возможностях.       И ведь знал, что для его матери это не в новинку, с отцом вон сколько промучилась пока тот не умер. Юра ни в детстве, ни потом не понимал зачем она его терпела, а сейчас, кажется, на своём примере понял. Да, пиво заменилось на вычурный Амаретто, но суть осталась та же.       Мама не хотела выбирать или решать, она хотела забрать и сына, и мужа. От этого открытия Юре стало только хуже, это означало, что как бы он не кричал, он никогда бы не смогу получить такое нужное ему внимание. Мать не была готова пожертвовать хоть и дерьмовым, но мужем ради ребёнка. И именно поэтому она ничего не говорила не на побои, не на постоянные издёвки по поводу внешности и речи. Она надеялась, что проблема сама исчезнет, и она исчезла; с опозданием на пятнадцать лет, но все же исчезла.       Было неправильно так думать, особенно зная, что после смерти отца и так не очень активная женщина вовсе будто потускнела, но по-другому Юра не мог. Не мог найти в себе силы на любовь и скорбь по отцу, да и не хотел.       Нарочито зевнув и поёжившись, он оставил наставление матери без ответа.       — Мам, я что-то подустал, я-я останусь тут на ночь? — и выдавив из себя самую очаровательную улыбку уставился на мать из-под полуприкрытых век.       Цирк не ради уговоров, — Юра знал, что его всегда пустят, — цирк ради отвлечения внимания. Желания чтобы мама заметила внутренние переживания и метания сына, не было вообще. Ведь Юру если спросить, то он расскажет, в этом плане у него язык без костей (да и как можно молчать, когда тебя послушают). Не выслушают, не услышат, но хотя бы послушают.       Опять устало выдохнув, Юре казалось, что так эмоционально дышать может только она, женщина ушла стелить старое раскладное кресло.       Оставшийся один на кухне своего детства, Смирнов задумчиво уставился в окно, нервно вертя в руках проволоку, найденную на столе. Если бы мать узнала, что её Юрочка не хочет кроткую или бойкую жену, не желает чувствовать на себе нежные руки любимой женщины, что её жадному сыну куда приятнее представлять ночами широкие мозолистые руки на своей талии, что голос и улыбка грубого матёрого майора милиции ему намного милее любого спокойствия, что бы тогда она сказала. Приняла бы или выгнала?

***

      Рисковать Смирнов любил, но рисковать вниманием было выше его сил, особенно когда и причин для этого пока нет. Не разобрались ещё они с Костей, да и не факт, что когда-нибудь разберутся.       К своему же удивлению любить Юра умел, так же сильно, как любил брать. Наверно любовь была единственная причина что-то отдавать.       Смотря на Костю, Юру начинало тошнить. Будто кто-то насильно вырвал что-то из груди. Такая ноющая пустота, которую так хотелось заполнить им.       До Грома Юра такого не испытывал и уже начинал всё списывать на наконец-то догнавшие его проблемы со здоровьем. А потом, спустя неделю или две понял, что такое удушающее чувство пустоты возникает при взгляде на Костю. Когда тот отворачивается, уходит или раздражённо отмахивается от оперативника.       Но когда он улыбается, так бесконечно устало, но так нежно, Смирнова будто метеором сносит.       Становится так тепло, не удушающе тепло, как от стыда после придирок отца и сверстников к внешности или врождённым изъянам, нет, становится так тепло, будто ты снова у бабушки на даче, развалившийся на старом деревянном крыльце, подобно лежащему рядом толстому рыжему коту. Вы вместе греетесь на послеобеденном солнце, вдалеке бабушка тихонько напевает за готовкой, слышно, как дед громко обсуждает предстоящую рыбалку с соседом через забор.       Юра точно знал о чём говорит. Летом, чтобы мать могла брать больше смен и не следить за сыном, она отдавала того на весь сезон своим родителям. И пускай сначала маленький Юра считал это предательством и обижался, позже он понял, что от бабушки и дедушки он получит куда больше столь желанного внимания. Возможно, последний год перед смертью бабушки (дед ушёл на несколько лет раньше) был последним разом, когда Юра чувствовал такое тепло. Или так и было, до Кости.       И пусть Гром всё чаще улыбался Юре, чаще будто невзначай касался его, чувство тошноты и пустоты к разочарованию Юры тоже росло. Словно наркоману, привыкающему к очередным ядам, Смирнову становилось мало. Хотелось забрать всё, быть центром Костиного внимания, чтобы только для него морщины от улыбки показывались на лице Грома, чтобы только для него тот смягчал голос и практически заговорщически шептал ему, успокаивая или поддерживая.       Единственные люди, к которым Юра Грома не ревновал были Федя с Леной и Игорь. Как минимум потому что первые двое были так увлечены друг другом, что иногда становилось страшно, и ревновать к ним Грома было вовсе глупо. Что касалось Игоря…       Признаться, в начале Юра о нём и не думал много, ну есть у Грома сын и есть, главное ведь, что жены нет. Костя о нём говорил вскользь, предполагая, что Федя и так всё поймёт, ну а Смирнову рассказы о сыне вряд ли будут интересны. То тут, то там упоминал что-то вроде «У Игоря олимпиада опять» или «Вот закрою его в квартире и всё, никакого Игната», а Смирнову и не было интересно; до тех пор, пока Костя не стал ему чаще улыбаться и одаривать долгими лукавыми взглядами. С начала их негласной игры, когда Гром всё нежнее смотрел на Юру, а тот в ответ бросал необычайно искренние улыбки, Смирнову наконец представилась возможность нормально познакомится с Игорем.       Тогда, выходя из отдела казалось, что только эти двое нарушали тишину жаркой, практически удушающей августовской ночи. Вдалеке небо уже светлело, но рассвета стоило ждать только через час.       — Н-ну, Кость, ты сам себя превзошёл, — еле волоча ноги Смирнов продолжал лекцию-издёвку, которую читал Грому уже минут сорок.       — Тебя никто ждать не заставлял, ты мог упорхнуть еще два часа назад, — достав из помятой пачки последнюю сигарету «Самца»Camel, Гром принялся шарить по карманам в поисках спичек.       — Сука, в курилке оставил, кажись…       Тут же перед носом с фирменным щелчком открылась пижонская Юрина Zippo. Таким агрегатом поджигать Костины сигареты будто бы было кощунством, но для Грома Юре было не жалко ни бензина, ни времени, потраченного на ожидание того после работы.       — Или Федя все сгрыз, — подкурив Костину сигарету, Юра поджёг и свою, «девчачье Море», за которые Смирнова и по сей день обсмеивают в участке. Убрав зажигалку в карман, Юра продолжил:       — Ты мне лучше скажи, на-на кой ты вообще решил все рапорты за сегодня заполнить? Твоих-то Хмурова уже недели три ждёт, не бо-боишься, что её завтра удар хватит от твоей макулатуры?       — Эх, твой месячный рекорд мне всё-таки не побить… — одарив оперативника очередной усталой, но нежной улыбкой, коих в последнее время становилось заметно больше, Гром ответил: — У Игоря день рождение скоро, не хочу застрять на работе, обещал ему весь праздник с ним провести.       — Кость, ну э-это браво! Браво!       Крепко затянувшись, Гром медленно двинулся вперёд. Хотя Юра об Игоре не особо волновался, совсем не хотелось оставлять пацанёнка одного в его день рождения.       Смирнов сам неоднократно проводил свой праздник один, мать пропадала на работе, а пьяное тело на диване свой-то день рождения вряд ли бы вспомнило, не то, что сына. Торт Юра не ждал, как бы матери не хотелось, но выделить деньги на его покупку или время на готовку, она не могла. Накидав в глубокую тарелку ирисок и закопав в них длинную свечу, что стояла на случай отключения света, Юра праздновал свой день рождения совсем один. А Смирнову, который и в обычные дни был мальчиком жадным, было очень трудно не показать матери как сильно такой праздник его расстраивал.       Но, несмотря на то что Костя постарался освободить своё время от неожиданных дел в виде злющей Хмуровой и своих рапортов, Юра боялся, что этого будут недостаточно.       За то время, что они знакомы, ещё до того, как их отношения перешли из рабочих в пере-дружеские, оперативник заметил, что на работе Грома можно найти буквально всегда. Возможно это было связано с тем как, будто в противовес, редко там появлялся Смирнов. Но факт оставался фактом, Костя был трудоголиком.       Юра сравнивал Костину зависимость от работы со своей одержимостью азартными играми. Если Юра проигрывал всю зарплату в уже ставшем родным казино и прекрасно понимал, что это зависимость, которая хоть и не напрямую, но его убивает, то Гром, казалось, не осознавал, как его трудоголизм оказывает влияние на него и его близких. Мол да, Игорь предоставлен сам себе и за ним пытаются смотреть только Федя с Леной, но у Кости ведь важная работа; Игорь растёт в «безопасности» потому что Гром-старший пашет как лошадь. Да, Костя сажает своё здоровье, да, рискует своей шкурой, но ведь его работа этого требует и вообще это всё ради сына. Он не бережёт себя и не задумывается о последствиях ради сына и ради города, ради его хвалёной справедливости.       Учитывая это всё Смирнов не был уверен, что освобождение от бумажной работы удержит Костю рядом с сыном.       — Юр, ну ты идёшь там, нет? — размышление об обоих Громах было прервано уже слегка раздражённым от усталости Костей. — Можешь, конечно, тут заночевать, но спиной к стене главное ляг, а то ходят тут всякие…       — И-иду? Куда?       Они стояли на повороте, который должен была оставить Грому меньше пяти минут до дома, когда же Юре предстояло идти час в лучшем случае.       — Не, конечно можешь идти в свои трущобы, если хочешь, но мне казалось, что даже ты за сегодня устал.       — К тебе? — Раньше Смирнов никогда не бывал у Громов. Да и за чем, там Игорь, там нельзя будто невзначай провести время за бумагами чуть ли не за руки держась (разумеется, всё случайно), а проговорить целый час будто бы ни о чём, о породах кошек, о новом пальто или о том, как же всех заебал Цветков, они могли и в отделе.       Юра пытался сам себя убедить, что его это упущение в их отношениях ни разу не задевало, самому-то не особо есть куда пригласить Костю, на рабочую квартиру вроде как и незачем, Смирнов сам-то там бывает только половину всего времени, а к матери друга вести ещё рано. Да только кто знает, как бы всё изменилось, останься они вдвоём хоть в каком-то подобии безопасности и без лишних глаз.       Так что такое резкое приглашение майора, Смирнова шокировало.       — К-Константин! Я повторяюсь! Браво, это браво! — догнав Грома в три широких шага, Юра стал живо расписывать насколько Костя правильно поступает и какой он хороший друг, и вообще. Сопровождалось всё это размашистыми жестами, за которыми он не обратил внимание, как на лице будущего гостеприимного хозяина расплывается уже знакомая оперативнику улыбка.       —Повторяешься ты всегда часто, пойдём уже, попугай.