Трилогия Волчонка. Я знал его

Возвращение из новосозданной Германии для Феликса было сродни глотку свежего воздуха. Берлин всё ещё лежал в руинах, и теперь был поделён на две части. Наверное, сейчас он был похож на Рим после разорения варварами — тогда миллионный город превратился в огромный некрополь, в котором осталось не больше тридцати тысяч человек, а на руинах величественного «Колизея» паслись козлы. Так и в Берлине теперь посреди улиц выращивали лук и картошку, чтобы прокормиться, а женщины опустились до того, что стали искать милости от американских солдат, рисуя себе сетку на ногах. Что же теперь будет с немцами? Австрии повезло чуть-чуть больше: в глазах мира она — жертва, хотя точно ли жертва? С каким воодушевлением люди встречали Гитлера в тридцать восьмом! Как радовались немцы воссоединению с прародиной! Исполнилась вековая мечта пангерманистов, желающих видеть единый немецкий народ в одном государстве. Феликсу тогда было двадцать четыре. Он решил пойти по стопам отца, и только было начал свою службу, вот только его буквально подрезали на взлёте. Кто же знал, что теперь его корни станут для кого-то маркером его неблагополучия? Почему венгры вдруг встали в один ряд со славянами? Это чушь! Так не должно было быть! Много ли этот болван, носящий еврейскую фамилию, понимает?! «Я разглядел в нём будущего военного преступника», — писал позже Феликс в своих заметках, — «люди с упоением слушали речи Геббельса, впитывали, как губка, надрывные выступления фюрера, где он говорил, что желает справедливого мира, и я терялся, не зная, как быть дальше. Нельзя было верить никому, даже самым близким. Газеты пестрели совершенно абсурдными статьями, и люди читали их с таким же упоением. В бытовках на заводах, пока в перерыве на столы шлёпались карты, или стучали фишки домино, слышались самые обычные повседневные разговоры, разбавленные обсуждением очередного опуса Геббельса, а в это время его «глотка», как называли радиоприёмники, источала очередную хитросплетённую речь, и даже если люди плевались, или смеялись над его бредовыми фантазиями, кто бы мог поручиться, что яд пропаганды уже не проник к ним в душу»? Сейчас, по прошествии времени, он мог писать и говорить что угодно, приукрашивая всё, что только мог приукрасить. В этом он был не одинок. Он не был никогда искренним сторонником Гитлера, но ведь так заявит сейчас любой нацист, счастливо избежавший петли Пирпойнта, или пули на фронте. Возмущаясь словами Шпеера, они нет-нет, да и кивнут на соседей, оправдываясь, что они не одни такие были. А что им ещё делать оставалось? Vae victis. Точно так же теперь рассуждал и его нынешний собеседник, которого Феликс знал, без преувеличения, с детства. — И цыган, и евреев, уничтожали и во время тридцатилетней войны. И в Испании во время реконкисты их убивали прямо на улицах без суда и следствия. Что до мирного населения, так не знаю я войн, что обошлись бы без невинных жертв со всех сторон. Не научились ещё так воевать. Нигде. Ни в одной армии мира. Речи его заторможенные, лицо напряжено, он явно боится взболтнуть лишнего. Сейчас ему все рядовые случайности казались жестокой закономерностью, как будто сам Всевышний вёл его к этому. Он молчал в плену, молчал после ареста и во время суда. Тогда, на Западном Фронте, немцы уже почти не сопротивлялись, ясно было, что Германия обречена. Однако оставались ещё те, кто верил в перелом. Уж если не решительный контрудар, так распри между союзниками дадут Германии шанс на передышку. И он, наверное, так же уверял, что не быть новому Версалю. Но задавался ли он, прошедший тернистый путь от солдат в офицеры, что теперь ждёт Германию? Кайзеру хватило мужества принять на себя удар. Он пошёл на сделку с совестью сознательно, зная, что никто его за это не отблагодарит, и уже за это можно его теперь уважать. Фашисты же клялись, что не допустят повторения этого позора. И принесли ещё больший позор. Теперь немцы, одна из величайших наций Европы и мира, запятнана кровью миллионов невинных людей. — Да, — призадумался Феликс, — подобное случалось и раньше. И всё же, если сравнить масштабы… Вы считаете такие вещи оправданными? — спросил Феликс в лоб, испытывая лёгкое чувство дежа вю. Именно такие сладкие речи произносили фашисты на съездах и конференциях. Трудно было неискушенному зрителю разглядеть их людоедскую сущность. — А вы не боитесь, что это станет моим последним интервью? — переменился в лице Михи. — Я могу не отвечать на этот вопрос? Михаэль, тот самый, которого помнили самоуверенным, резким и не лезущим за словом в карман, стал похож на живую мумию. Он был осторожен в высказываниях, взвешивал каждое слово. Умом, видимо, понимал, что во второй раз обмануть судьбу не выйдет. Всё, что не касалось его и его мировоззрения, он охотно обсуждал, оценивая и немцев, и их союзников. Феликсу даже весело было слушать эти ироничные высказывания. — Что вы думаете об испанцах? — Сброд. Если бы русские хотели силами своих агентов посеять хаос в нашем тылу, они не могли бы выдумать ничего лучше, чем подослать к нам эту шайку пьяниц и мародёров. Не будь у русских такое тяжёлое положение на фронте, кто знает, чем бы всё закончилось. Михаэль действительно был на Восточном Фронте, а потом уже, по ранению, был переведён в резервную часть, базировавшуюся во Франции. Он и сейчас откровенно презирал французов, покорно принявших чужую власть. В старину таких трусов просто убивали, или угоняли в рабство. Правы были турки, выходит! Так легко принять немецкий сапог на своей спине и не пытаться даже организовать сколько-нибудь серьёзное сопротивление? Невольно Вайсс проникался уважением к русским и сербам, которые дрались до последнего даже в безнадёжной для себя ситуации. Такая отвага была неведома тем, кто меньше, чем за месяц, бесславно сдал свои страны на милость победителю. — Что вы думаете о румынах? — Были среди них способные ребята. Но серьёзных задач поручить им было нельзя. Обычным делом было бросить позиции при не самом сильном нажиме. На пару с немцами воевали хорошо, немцы цементировали их части. Но в одиночку… Трусы. Как и тридцать лет назад. Кдобные мишени. Да, нескоро он забудет, как итальянцы стреляли из рогаток по лягушкам, а румыны лезли в разорённые дома, таща всё, что под руку попадётся. Не просто так их называют цыганьём. Цыганьё и есть — воруют, как не в себя. А воевать? Да кому это надо? — А что вы думаете о венграх? — На поле боя — вояки, что надо. Но в тылу… Они принесли нам больше вреда, чем пользы. И правда жестокость с молоком матери впитали. Псы войны? Возможно. Настоящие потомки варваров. — А что вы думаете об итальянцах? — Вот уж где подлинная драп-дивизия! Они мечтали возродить великий Рим, но могли это сделать только потомки римлян, но не их рабов. Феликс испытывал противоречивые чувства. Перед ним был совершенно обычный мужчина. Такой, который подсядет в парке, или трамвае, заговорит — и не заметишь в его намерениях ничего дурного. Самый обычный человек, таким казался любой, кто потом болтался в петле у Пирпойнта. Та же безумная Дженни, некогда фотомодель, затем — надзирательница, да даже Гиена Освенцима, которую не просто так считают самой жестокой женщиной Рейха! Только они не ускользнули от возмездия. А пытались ли? Феликс не был на Бельзенском процессе, но кое-что узнать успел: Ирма Грезе смеяалсь в лицо судьям, а на виселицу шла, распевая фашистские песни. Кто из видных фашистов раскаялся хотя бы для виду? Единицы. А Вайсс — вот он, чист перед судом истории и человечеством. Тот самый Вайсс, чей батальон демонстративно расстрелял голландских железнодорожников, которые отказывались выходить на смену, или шли слишком медленно. Тот самый Вайсс, кто во время Ужицкой операции выжигал сербские сёла. На суде, конечно, Вайсс заявлял, что его рота (а тогда он ещё был ротным) увязла в боях на подступах к селу, и он не мог физически уничтожить указанную деревню. Увы, почти все участники той злополучной акции были уже мертвы, и некому было дать показания на Вайсса. — Оберст передал нам приказ от генерала Листа: «Подавить мятеж со всей возможной жестокостью». Это я помню точно. Что до расстрела мирных… Сербы сами нарушили правило цивилизованной войны — если завтра вашего друга убьёт человек в штатском, будете ли вы думать, кто из них — партизан, а кто — мирный? — заявлял Вайсс на суде. И это только самые известные эпизоды из его боевого пути. На суде он в самом начале с усмешкой спросил у судьи, почему он не сидит рядом с ним и скольких инакомыслящих он отправил в концлагерь, или на смерть. — Нет, я не признаю себя виновным ни по одному пункту обвинения. Все те разрушения, все те жертвы, что приписывают мне и моему подразделению, были вызваны не моей прихотью и не прихотью начальства. Все приказы, которые я выполнял и отдавал, обуславливались исключтельно военной необходимостью, — с вызовом заявил он тогда. Наследник солидного состояния, тот, кого называли «хозяевами жизни», в двадцать девятом оказался на грани выживания. А ведь на свадьбе лучшего друга он выглядел совсем иным. Всячески подчёркивал, что знает, как выйти на хорошую прибыль и как сберечь свой кошелёк. Именно он советовал тогда ещё студенту медицинского университета Францу Нойманну скорее пустить в дело облигации и сбережения. Увы, не вечен был князь. — Как вы считаете, не грозит ли Австрии раздел? — Грозит, — с вызовом ответил Михи, — чехи явно не напились крови наших братьев, — он инстинктивно сжал кулаки, — мало, мало их били! Вот они, победители… Не то, что мы… Да даже если принять, что мы — упыри и людоеды, то чем французы и их арабские ублюдки лучше?! Итальянцы не стреляли в нас — они марокканцев отстреливали, как собак! — Михи всё же сорвался, и сейчас очень напоминал фюрера во время его эмоциональных выступлений. Феликс только согласно кивал. Было бы, с чем спорить. Он видел много бывших пленных. Многие были людьми потерянными, подавленными. Трудным было похмелье после шести лет кровавой войны. Осознание своего положение, растоптанная национальная гордость, потеря территорий — вот, что получили немцы. Уж теперь победители проследят, чтобы ни в коем случае не появился новый фюрер, и чтобы Германия не стала центром силы в Европе. Лет так десять назад Феликса бы увлекли воинственные речи Вайсса, который, казалось, ждал часа реванша, но теперь он слишком хорошо понимал, кто перед ним. Фашист, не раскаявшийся даже для виду. Сколько ещё, подобных ему, осталось? Тот же Морген-вешатель, который ни одного дурного слова в адрес СС не сказал. Вот как тут не удариться в крайности, свойственные Гитлеру, или Шпееру? Его слова о коллективной вине возмутили многих, ведь правильно сказал на суде Вайсс, процитировав известную пьесу: «А судьи кто»? Судить миллионы немцев? Парализовать всю работу государственной системы? Уж неизвестно, кто и где откопал Аденауэра, но всё же, его нашли. Нашли и поставили канцлером. Того самого, абсолютно «чистого» и гарантированно лояльного к вчерашним врагам. А вот русские, похоже, решили немецкий милитаризм поставить на службу себе. Как бы странно это ни звучало, но Феликсу такая идея страсть как приглянулась. Его ведь забраковали, не приняв в партию из-за того, что он «не ариец», хотя всё, что было «не арийского» в нём — это венгерское происхождение, ну и славяне в роду. Хуже только, если были бы евреи. — Слушай, Феликс, — вдруг подал голос Вайсс, прежде молчавший после своей короткой и эмоциональной речи, — ты не знаешь, где Франц Нойманн, мой друг? Жив ли он сейчас?