Поветрие

Весна. Недели три до цветения нежных сливовых древ умэ, раскинувших ветви с розовеющими почками, близкий Ханами, а там недолго, и придёт время цую, сезона дождей. Ханами, фестиваль любования цветами, — праздник особенный, такой, которого японцы ждут с трепетом, он понимает. Для кого-то это выходной в середине месяца, для кого-то — повод выйти в свет. А у кого-то экзамены на носу и полное отсутствие мотивации туда тащиться, но проблемы индейцев, конечно, шерифа не волнуют. «Романтика» — многозначительно вздыхает мать, сидя напротив за столом, и Минхо скорее запихивает рис в рот; «близкий фестиваль» — звучит изо всех щелей в школе. Он слушает-слушает, вздыхает и иногда правда думает: «Они что все, серьёзно, что ли?».

⑊⑊

— Минхо-кун, — трогают за плечо, и Минхо оборачивается, выгибая бровь, — решил уже, с кем пойдёшь на Ханами? Три пары хорошеньких девичьих глаз обращены в его стороны. И как все они: Саеки, Юрико, Кохару поместились за узенькую одноместную парту? — Онна-но-ко может не переживать, — тянет он уголки губ наверх, а затем резко опускает: — Я останусь дома. Одноклассницы разочарованно охают, переглядываясь между собой. У одной чёлка перекрывает глаза, у другой — очки спадают с носа. Вот они вроде и ничего, если присмотреться, за исключением, конечно, Кохару-сан (никаких предубеждений насчёт лишнего веса — только предпочтения), и всё равно чем-то отталкивают. Наверное, едкую ассоциацию со школой из одноклассниц не вывести ничем. — Так это потому, что Комэ-сан из параллельного отказала тебе в прошлом году? — Бедняжка! Должно быть, это отбивает любую смелость. — Заткнись, Кохару! — Вот они уже шлёпают друг друга по рукам. — Она имела в виду, что, если ты попробуешь снова, знаешь, велик шанс, что Бисямон-тэн или другой Бог окажутся к тебе благосклонны! Минхо так закатывает глаза, что, кажется, видит обратную сторону орбиты. Вторая самая популярная тема после Ханами, выбора юкат и второй половинки на фестиваль в кругах старшеклассников — Боги. Все знают, что они существуют. Более того, каждый из Богов уникален. Хочешь хорошую оценку за экзамен — сделай подношение в несколько сотен иен божеству Тэндзин, нужны денюжки — обратись в храм Бога Эбису.

юката — кимоно из тонкой ткани.

Заветы старые, но действенные. Каждый хоть раз в жизни обращался к Богам за помощью, и он не то чтобы предвзят. Тут дело-то и не в Богах вовсе: он просто перестал понимать, откуда люди находят на всё это время. — Может, мне попросить у Богов ханамару? Или сразу оплату счетов за университет?

ханамару — отличная оценка.

— Ай! Не ёрничай, Боги ведь всё слышат! — Вот-вот! Правильно Юрико-сан говорит: в прошлом году один ученик надругался над храмом Такэмикадзути, и не сдал экзамены! — Как вообще можно было до такого додуматься? Бог Такэмикадзути ведь такой красавчик, — три чёрненькие макушки живо кивают. — Это он в манге красавчик, — фыркает Минхо, — длинные волосы, острый подбородок, длинная катана. А тысячу лет назад это был старик. Вот ведь, читаете всякое... — Тц! Были бы нормальные парни в жизни, не стали бы читать! — Правда! — Поддерживаю! Ауч. А вот и удар по его мужскому эго. Ладно, плевать, это всего лишь одноклассницы — лишнее напоминание, что нужно встать и пойти наконец съесть собранный с утра в спешке бенто, пока совсем не отсох желудок.

бенто — порционная, упакованная в судок еда.

⑊⑊

У Минхо ну самая обычная жизнь. Никаких взлётов, никаких падений — всё всегда стабильно. Взял ли он первенство по карате и теперь висит с выбитым зубом у маминой подруги над камином? Нет. Лучший ли он в классе по английской литературе? Он еле читает. Может быть, он хотя бы решил порадовать мать и наконец сводил младшую сестру в Пуроленд? Как будто второй ребёнок в семье — его рук дело.

пуроленд — парк аттракционов в пригороде Токио.

Ожидания азиатских родителей от своих детей — это реально какая-то шутка небес. Серьёзно, у школьника в выпускном классе столько актуальных проблем, что не всегда понятно, как успеть поесть, и приставать к нему со своей мишурой — кощунство. Как-то это его бесит. — «Бесит»? Нет, извини, «бесит»? Минхо бросает палочки и нехотя поднимает глаза: мать перед ним вымещает зло на полотенце. — Я ничего такого не сказал. — А лучше бы сказал и на английском, — английский в их семье по каким-то неведомым причинам главный и единственный шанс выбиться в люди, — а не оперировал такими выражениями. «Ладно» — думает Минхо, — «если продолжить молча есть, она забудет, что я отказался праздновать Ханами?». — Не описать словами, как меня шокируют твои выходки! «А ведь это она ещё не в курсе, что у меня встаёт на яой». — Если ума не хватает, чтобы поступить в университет, так нужно хотя бы часто появляться на людях! «Так я что, уже списан со счетов?». — А кто сводит на ярмарку Мису? — Минхо снова роняет палочки из рук. — Это никуда не годится. Ханами проходит один раз в году — конечно, ты должен пойти. Миса, его сестра, сидит на соседнем стуле и жадно наполняет щёки сóбой. Ей десять — у них восемь лет разницы, и даже она, будучи, казалось бы, самым заинтересованным звеном в этой преступной фестивалеориентированной схеме, не уделяет ни малейшего внимания разговору.

сóба — лапша из гречневой муки.

Братика за день помоями столько раз поливают — как тут не привыкнуть. — А ты не хочешь пойти сама? — он выгибает бровь. — Я буду встречать вашу тётю с её детьми, — а, это те, которые в Токио только под предлогом праздников приезжают. — Думаешь, стала бы я тебя просить, когда могла бы сама? Тебе ведь всё не нравится! Да что же это такое? Век двадцать первый — у каждого есть свой выбор. У каждого, кроме него. — Небеса, — вздыхает мать, скрываясь в узком коридоре, — возьми денег у отца и сходи в комбини, у меня закончилось хотатэ. Должна же быть от тебя хоть какая-то польза.

комбини — «магазин на углу».

хотатэ — морской гребешок.

Минхо вздыхает. Хотел бы он взять и проснуться в теле какого-нибудь Бога. Или вместе с телом какого-нибудь Бога. Всё лучше, чем видеть это всё.

⑊⑊

Как хорошо, что ему на жизненном пути однажды встретился Чан, и они могут вместе, обруганные, несчастные, немытые и непереодетые после школы шагать выполнять родительские прихоти, обсуждая насущное — несправедливость. А, ещё смешанные боевые искусства. Да, он, вроде как, фанат. В отличие от друга. — Ты сделал что? — Связал Тоторо. Но это всего лишь брелочек! — Господи, Чан, — Минхо стукает себя по лбу, — ничего не имею против творчества, но вязание? Вот Туно-сама…

-сама — крайне вежливое обращение.

— Туно-сама что? Как же ты замотал. Туно то, Туно это. Туно пробивает в глаз идеальный «джангл савате», Туно взял первенство. Туно… Ай, извините, — Чан задевает кого-то на ходу и оборачивается. Продолжает: — Туно… Что? В общем, твоя борьба — это как моё вязание. — Ладно, согласен, — поддерживает Минхо, припоминая яой, — к чёрту стереотипы. Туно-сама — его герой, идол. Лучший борец единоборства. Минхо даже выучил фирменный удар Туно ногой — «джангл савате». Ему в мире вообще мало что нравится, но вот Туно… Просто беда. Пока они вдвоём шелестят пакетами со всяким «сходи купи», едва перебирая ногами по оживлённой улице вдоль проезжей части, рядом в ларьках готовят предпраздничное трёхцветное данго и от фонарного столба к столбу навешивают паутиной светодиодные цветки сакуры. Минхо набирает полные лёгкие воздуха, и даже несмотря на то, что он в городе, в метре от проезжей части, выхлопов и машин, чувствует вишнёво-пудровый запах умэ. Такая далёкая, придушенная обстоятельствами весна. И как-то так необычно обостряется его чувствительность в эту секунду, что всё замедляется: кассир в лапшичной, учительница с ордой младшеклассников, Чан с леденцом во рту, водитель за рулём грузовика, и только человек в спортивном костюме прямо посреди проезжей части — не тоже. Минхо фокусируется на нём. «О Боже». Чан достаёт изо рта леденец, с упоением рассматривает слюни на карамели (конечно, он тоже немного странный — это первое правило их ущербного клуба), оборачивается, но вместо того, чтобы что-нибудь сказать, выпускает из рук пакет: Минхо перед ним лёгким движением перепрыгивает через металлическое ограждение прямо на дорогу и стремглав несётся под колёса грузовика. Прохожие охают и замирают в ужасе — мамочки закрывают детям глаза. Секунда, и грузовик со всей скорости влетает в школьника, отбрасывая несчастного на пару метров вперёд. Для смотрящего со стороны это лучший исход: грузовик занесло в сторону, в пустые павильоны, водитель выпрыгнул из окна, а парень не оказался переехан и погребён под тонной железа. Минхо смотрит в небо. В ушах, как заедающая пластинка, скрипит шум моря. Казалось бы, какое ему, морю, здесь место — в шумном сердце Токио, а вот, видно, такой у смерти звук. Затылку тепло. Думать сложно с расколотым черепом — мысли утекают. Там, где-то недалеко до него, Чан и другие неравнодушные рвутся на помощь. Когда они доберутся — Минхо уже будет мёртв. Но пока он здесь, лежит потрескавшийся и пытается засмеяться судьбе в лицо, человек с кошачьими глазами сделает его боль мягче. — Вдох и выдох, давай, вдох и выдох. Ну что за дурак. Как ты вообще меня увидел? Тс-с, не отвечай. Мы же не хотим расстраивать твоих близких? Ладно, вот так. Основное я сделал, а врачи тебя подлатают. Подлатают ведь? Насколько за тысячу лет выросла медицина?

⑊⑊

Первый раз, когда Минхо открывает глаза, вокруг светло. Лучи пробиваются сквозь пустоты между тёмными фигурами, толпящимися вокруг него: здесь его родители, белый, как лист бумаги, Чан, врач, и где-то на задворках Миса, укутывающаяся в больничные шторы, как в одеяло. Ему вот вообще не больно. Веки тяжёлые, слипшиеся и трудно соображать, но это единственное, в чём он отличается от себя прежнего. И, может быть, поэтому Минхо всё ещё так же сложно переносить долгие разговоры, снабжённые упрёками. — Ты чем вообще думал? — Судя по тому, как нарастает тональность материнского голоса, скоро эта палата разразится громом. — На носу Ханами! В восемнадцать лет переходить дорогу в неположенном месте!.. «Почему всё-таки этот грузовик меня не размазал?». — Потише, оба-сан, — врач опускает руку ей на плечо. — Состояние Минхо-куна удивительно стабильно, и он стремительно идёт на поправку, но больному всё ещё нужен покой!

оба-сан — (здесь) мамочка.

Мать утирает мокрые щёки о рубашку мужа и махает рукой. — Столько лет вложено, столько сил, для того чтобы в один день всё… — Ну-ну, — отец выглядит так, словно впервые в жизни может что-то решить сам, но уже этому не рад. — А ты, — она поворачивается в сторону Чана, и тот сглатывает от ужаса, — как это вообще произошло? — Я-я не знаю. Минхо просто перелез через забор и понёсся на дорогу… — О, Боги святые. Нужно будет заехать в храм и сделать подношение. Ауч! Что-то укололо Минхо в сердце. Ему вдруг стало некомфортно: словно он забыл что-то очень важное, словно он и не хозяин своим мыслям вовсе, и что-то упускает. «На дорогу?» — спрашивает он самого себя. — «Я бросился под машину? Зачем?». Ответить матери на аналогичный вопрос он не смог, но, даже когда все ушли, не перестал об этом думать. Память подводила. Вот он с Чаном, вот он бросается под грузовик, видит массивный бампер, а потом — небо. Но это ведь явно не всё. Как он мог забыть?

⑊⑊

Когда он просыпается во второй раз, темно. Больничная койка не совсем удобная, потому что скована бортами, но места на ней достаточно, и Минхо тянется, разминая кости, — они у него, кстати, все целые. Зевает. Зевает не он, а кто-то рядом. Минхо на секунду замирает и резко поворачивает голову набок: из темноты, на одной с ним подушке, светятся два чёртовых кошачьих глаза. — Привет? Минхо вскакивает и с криком отскакивает к стене. Подушка в руках — оружие наготове. Это первый раз, когда он не рад, что палата одноместная, но, пусть никто не сомневается, если придётся, он разбудит весь этаж. — Эй-эй-эй, полегче, — «какой знакомый голос». — Детка, вдох-выдох. Только не кричи. — Это ты! Ты был там! Я прыгнул и спас тебя! Ха-а, — он выдыхает: — Я не сумасшедший. — Рад, что мы со всем разобрались. А теперь давай будем немного тише. Минхо хмурится. Так, он всё ещё в больнице, всё ещё в пижаме стоит в темноте, а у него в постели незнакомый яцу.

яцу — неформально парень, «чел».

— Ты меня пугаешь. А я, когда боюсь, всегда начинаю тренировать приёмы мастера Туно. Тот поднимает руки в перемирии, вдруг исчезает и появляется у Минхо за спиной. — Приятно познакомиться, Бог, — шепчет на ухо, и каждое слово обжигает кожу. — Извини, я немного с корабля на бал, но ты так сладко спал и я… Окей, а вот это уже слишком. Бог — это от какого слова? «Благословение» или «бежать-бояться»? Может быть, он не умеет телепортироваться в пространстве, но всё ещё в силах исполнить лучший в своей жизни «джангл савате»! Бог верещит совсем не по-божественному. — Корэ! Я боюсь тебя больше, чем ты меня! Теперь, когда Минхо смотрит на него перед собой, даже в тусклом лунном свете, проскакивающем внутрь из-за жалюзи, видно, насколько нестрашный это Бог. На рисунках ямато-э совсем другие Боги — они свирепы и могущественны даже на пергаменте, они, как минимум, проживают Хэйан, а не бегают по Токио в спортивных костюмах.

ямато-э — стиль японской живописи

хэйан — период в истории японии между 8м и 12м веками.

Такой вот… Карманный божок. Минхо его даже выше. Он вклинивает руки в бока и как бы против силы вспоминает, что, вообще-то, помощь настоящего Бога в некоторых его делах была бы как никогда полезной: — Бог? Какой Бог? — А каким ты хочешь, чтобы я был? — играет тот бровями. Минхо вместо ответа закатывает глаза — у него это очень хорошо получается. — На Небесах ко мне обращаются «Бог Хан». Но ты, — он подмигивает так плохо в рамках флирта, что у Минхо сводит челюсть, — можешь звать меня Джисон. — Я не знаю никакого Бога Хан. — Ай! У Джисона такое лицо, словно ему только что отвесили пощёчину. — Вот есть Бог Бисямон, есть Тэндзин, Эбису, Такэмикадзути, — Минхо перечисляет на пальцах, и лицо Бога по мере этого так жалобно куксится, что он продолжает с новой силой, — а про Бога Хан я ничего не слышал. — Вообще-вообще? Объявления на стене? Родительские рассказы про старого-доброго Бога Хан? — Ни-че-го. Первый раз слышу. Джисон стекает на пол и качается, держась за коленки. Это его задело? — Эй, ну ладно, — Минхо смотрит сверху вниз, и как-то совестливо ему становится, — ты… Ты ведь что-то сделал, м? Спас меня. Я слышал твой голос, видел твои глаза, когда умирал. Грузовик должен был размазать меня, но я здесь и прекрасно себя чувствую. Секунда, и Бог вновь оказывается на ногах. — Это да, моя заслуга. У меня вообще такое первый раз: чтобы люди меня видели. А ты накинулся на меня и выбил из-под колёс, так что я перепугался! Это было неожиданно. И приятно. То есть, абсолютно бесполезно, безрассудно и вообще глупо, потому что Бога таким не убить, но мне польстило, спасибо. Теперь понятно. Боги осязаемы и видимы только тогда, когда сами этого хотят. В моменте Минхо не думал, кому он бросается на помощь, и вот, как всё вышло. Это объясняет, почему никто, кроме него, не видел больше второго человека на дороге. Угораздило же его погеройствовать над Богом. — Современные школьники все так взросло выглядят? Только не называй меня «сэмпай» — хочу, чтобы между нами сохранилась неформальность. Неформальность, — Джисон подмигивает, — понял? Как между парочками. — И не собирался, — фыркает Минхо, усаживаясь обратно на койку. — А на дороге ты что делал? — Гулял? — Все Боги такие тупые? — Спрошу у них при встрече. — Бог прищуривается: — И почему ты выглядишь так, словно разочарован, ха? Может быть, Минхо рассчитывал встретить не такого Бога, когда видел ямато-э Такэмикадзути, и все эти веб-изображения из маньхуа — полнейшая чушня, но ещё не день, ему, на удивление, не скучно, и он не хочет, чтобы это когда-нибудь заканчивалось. Его связь с настоящим Богом. — Ты что, стёр мне память, ахо? Почему я ничего не помнил?!

ахо — (мягко) дурак, тупица.

— А ты не хотел бы меня забывать? — Джисон прикладывает руки к сердцу и одухотворённо вздыхает. — Сказал бы. Ах, у тебя же была свёрнута шея! — Да пошёл ты, — обижается Минхо. — Если стёр мне память, значит, оставил одного. — А-а что я, по-твоему, должен был сделать? — Не знаю? — он отворачивается. — Остаться? — Людям лучше не знать Богов лично, разве это нужно объяснять? — Джисон удивлённо вздыхает. — Я и сейчас не собирался тебе являться, но ты всё равно меня как-то увидел. Я начинаю переживать, что ты ёкай, Минхо, — «он знает моё имя! Конечно, он знает». — Шутка. Но тебе всё равно лучше поскорее забыть меня.

ёкай — тёмный дух.

— Так просто? Ха-а… — Минхо хмурится. — Зачем тогда ты пришёл сейчас? — О, я… Я, вообще-то, понятия не имею. Переживал за тебя, не мог выкинуть из головы, — Джисон пожимает плечами. — Не каждый день люди из-за тебя бросаются под машины. Минхо сглатывает: фривольный вышел саммит с Богом, ничего не скажешь. И вот он чувствует, что теперь будет, не знает — но чувствует. И пятится спиной к стене. — Нет! — Минхо выставляет вперёд руки, и звук мягкой поступи в его сторону нарастает. — Я не хочу! Просто… пожалуйста. Клянусь, меня сбила машина, но это был лучший мой день за последнее время! — Ну какой ты сладкий, — воркует откуда-то Бог — его теперь не видно. — Ляжешь сам? Или мне тебя потом донести? — Не нужно, — Минхо тихо хнычет, — прошу. Обещаю, я никому не скажу. — Извини, — Бог делает щелчок пальцами, и Минхо обессиленно падает ему прямо в руки, когда голова становится ватной, а ноги подкашиваются. Он мирно засыпает, воображая, что весь этот вечер — глупый сон, — хороший мальчик. Створки окон болтаются открытыми, ветер свободно гуляет сквозь и вздымает больничные ламели. Пару минут назад в эти окна вышел настоящий Бог.

⑊⑊

Весна. Недели две до цветения нежной умэ, близкий Ханами, а там недолго — и придёт время цую, сезона дождей. Минхо тащится домой из школы с огромной прямоугольной сумкой наперевес. С недавних пор вся его жизнь словно в тумане, хотя ничего, в общем-то, и не изменилось. Учителя в школе говорят, он стал вялым и не готовится к экзаменам, дома — ругают за несобранность, а он и сам не знает, что это за упадок сил. С того дня, как его выписали из больницы, он ни разу не нашёл в себе сил, чтобы, например, выйти на пробежку. Словно грузовик выбил из него часть души. То есть, он здоров волею небес, но цена за это, складывается ощущение, была больше, чем простые молитвы и щедрое подношение в храм. — Эй, кун, — кто-то догоняет его и трогает за плечо — это Саеки, — куда это ты? Трамвай в другой стороне, — она показывает на раскидистые буки, за которыми, он знает, велодорожки и склон вниз к остановке. Да, точно. Дом в другой стороне. Ему бы вернуться всё-таки, всё-таки пообедать и переодеться после занятий. Но это снова придётся выслушивать про Ханами… — Я прогуляюсь. Одноклассница выгибает бровь и смотрит, мол, «ты странный», уходит — и он ещё долго смотрит вслед её плиссированной юбке. Минхо преследует настойчивое ощущение, что он что-то забыл. Весь день он проводит на улице. И это не дорога доводит его до храма, а он сам, словно некуда больше податься, проходит пешком до лесов Тиндзю-но мори и припадает щекой к холодному алтарю. По поросшим мхом ступеням, на которых он сидит, размеренно ползает кабутомуси — Минхо нравится этот парень; за его спиной стоят покосившиеся тории и каменные статуи комаину с лисицами.

тиндзю-но мори — священные леса при храмах лесных богов.

кабутомуси — японский жук-носорог.

тории — красные врата в святилище.

Последнее — прерогатива божества Инари. Минхо до сих пор помнит миф «ама-но ивато», рассказанный ему в детстве его оба-чан: богиня Аматэрасу, разгневавшись однажды на своего брата, спряталась надолго в пещере, и, поскольку она была богиней солнца, весь мир погрузился во мрак. Весь пантеон пытался выманить Аматэрасу из пещеры, а Минхо тогда подумал, что, если бы так произошло с его сестрой, он бы завалил пещеру грудой камней и купил себе очки ночного видения.

оба-чан — бабушка.

Теперь уже не так смешно. Паломников у храмов в лесу немного — он даже не уверен, обитают ли здесь Боги. Те святилища, что принадлежат всеизвестным Богам, располагаются в центре и пользуются гораздо большей популярностью: люди обращаются к Богам со всякими мелочами, и, наверное, в конце концов обретают поддержку небес. Конечно, Боги существуют. Но в то, что ты никогда в жизни не видел, нельзя верить беспрекословно. Минхо вот сомневается нарочно. Он надеется, что вернётся домой и пересмотрит «Забавы Богов», потому что реверс-гарем — его любый жанр, но в глазах стремительно темнеет, и он запоздало вспоминает, что забыл сегодня поесть.

⑊⑊

Под тарахтение баллончика с краской белая стена варварски приобретает надпись «дешёвые услуги Бога». Да ладно, их здесь, рисунков краской, — много. И это далеко не самое худшее. — Ай, ну давай, — Джисон отчаянно трясёт баллончиком, чтобы шарик внутри сделал хоть что-нибудь, и краска магическим образом восполнилась, но чуда не происходит. — Зараза. Пятьсот иен за баллон — вот это он называет инфляцией. Баллончиков с краской тысячу лет назад, конечно, не продавали, но цены сами по себе были куда сноснее. Не будь он таким порядочным Богом, давно бы ограбил какой-нибудь микрозайм. Не то чтобы деньги — его основная проблема. Это больше следствие. В свете некоторых метаморфоз, которых успел претерпеть его божественный образ, Джисону пришлось сменить имидж. Это долгая и не слишком светлая история, поэтому он не любит распространяться об этом с шинки или другими ду́хами, а в пантеоне о его тёмном прошлом, к сожалению, и так все знают. В общем, у него нет последователей. Ну, пару, безусловно, есть — не зря же он так усердно трудится каждый день, выполняя разные мелочные людские желания, вроде: убраться на балконе или вернуть потерянного кота в дом, но всё это очень жалко выглядит на фоне других успешных Богов. Джисон оптимист в этом плане. Да, вчера от него к другому Богу ушла его единственная шинки, попутно обругав его боевой стиль и нищенский образ жизни, но и это не конец света. Цунаде-Цунаде! Как ты могла. Шинки — души умерших людей, принявшие свою призрачную форму за счёт того, что Бог взял их под своё покровительство. Ни шинки, ни Боги не стареют. Отношения между Богами и шинки могут быть разными — всё как в жизни у людей, но, мнится ему, что изначально последние задумывались подспорьем первым. Шинки служат Богам верным оружием, без которого Бог — это посмешище, а не Бог. Джисон тяжело вздыхает, пиная ногой пустой баллончик. — Я посмешище. Да-а, было время, когда его возвращения на Небеса — так зовётся их пантеон, страшился весь Божественный Альянс. Теперь он не может туда даже подняться: для этого ему бы понадобился, как минимум, храм и пару миллионов иен пожертвований. Загвоздка в том, что он, как Бог, никак не может повлиять на людей. А за свои услуги всегда берёт только пять иен. Он ещё немного играет с баллончиком в односторонний футбол, а потом щелчком пальца отправляет баллончик в мусорку. Солнце припекает, а у него пока совсем нет заказов, и Джисон ложится на лавочку, подкладывая руки под затылок, пока на одинокой автобусной остановке никого нет. Ему нравится ходить по трамваям — или сидеть сверху, пока те едут. Но одному как-то совсем не круто. Немного обидно, конечно, но, если Цунаде правда будет лучше с другим Богом, и ей не придётся больше спать на холодном асфальте под проливным дождём или драться за лапшу, он будет только рад. «Интересно, как там мой малыш?». Так, а вот это уже не слишком здравая мысль. Ему не следует об этом думать. На первый взгляд, он, может быть, и кажется легкомысленным Богом, но многовековой опыт делает его ум острым, а решения — оправданными. И он отлично знает, насколько пагубна связь Бога с человеком для обеих сторон. Чудо, что мальчик может его видеть, абсолютно точно не являясь духом. Вот если бы Джисон дал ему умереть тогда, из Минхо вышел бы на удивление верный шинки. Правда в том, что, несмотря на присущий себе божественный цинизм, Джисон его жалеет. — Сходить бы, проверить, что ли… — думает он вслух. Нельзя. За Богами пятами ходят аякаши — тёмные души, не нашедшие покоя в загробном мире. Они питают слабость к запаху Богов и шинки, нападают при случае, но чаще — Боги сами убивают их, рассекая на тысячи бесформенных осколков. Аякаши ходят и за людьми — они высасывают их жизненную силу, незримые человеческому глазу; и часто, если Бог не успевает вмешаться, подверженный влиянию аякаши человек уходит из жизни по собственному желанию. Рисковать Минхо — последнее, чего ему хочется. Джисон делает пару вздохов и, не удовлетворившись, распахивает глаза, садясь на скамейке. Его движения немного резкие, а лицо — насторожено. Ему не показалось. Это запах чужого Бога. Боги, у которых есть храмы (а такие все, кроме него), занимают эту территорию и живут там же, покровительствуя своим земным последователям и их молитвам. Значит, это действительно внештатная ситуация, раз кто-то целенаправленно пересекает Токио ради него одного. Джисон закидывает ногу на ногу и отворачивается, когда чужой Бог спрыгивает с крыши комбини и предстаёт перед ним, светясь своим божественным существом. Ну, вот не любит он такие встречи. Боги все через одного — напыщенные ублюдки, за исключением, конечно, его самого. А этого он и чувствует, и слышит за тысячу ри.

ри — японский километр.

— Привет, Би-ни. Не буду врать, не то чтобы я ждал нашей встречи… — Грёбаный Хан Джисон, — ну вот, а он говорил, — почему ты умудряешься создавать мне проблемы, даже не показываясь лично? Джисон не знает, про какие «проблемы» идёт речь, а потому поворачивается, и челюсть его в ту же секунду достигает пола. У Би-ни, странноватого Бога-отшельника из лесов Тиндзю-но мори, на руках лежит бесчувственное тело Ли Минхо. Телосложение у Би-ни что надо, поэтому паренёк болтается бамбуковым прутиком в его руках, как спящая красавица, пускает слюни и просто очаровательно спит. — Лови, — Би-ни щёлкает, и тело Минхо оказывается у Джисона на руках так стремительно, что тот охает от неожиданности, — он провонялся тобой весь, меня чуть не вывернуло, — ругается лесной Бог. — Нельзя поосторожней? Джисон виновато закусывает губу, рассматривая лицо, уместившееся макушкой на своём предплечье. Минхо такой патлатый — просто беда. И губа у него верхняя искусана. Ну что ты поделаешь с этой молодёжью. — Что с ним? — Он спит. — Это я и так вижу! — Джисон сверкает глазами, и Би-ни делает шаг назад. — Где ты его нашёл? — У своего святилища. Мальчишка совсем без чувств, — тот чешет затылок, и с рук его спадают комья земли. — Ты играешь с огнём, Джисон. Альянсу не понравится, что ты снова связался с человеком. Джисон выглядит чернее тучи и не поднимает глаз. Би-ни делает отступ ещё раз. — Я не становлюсь у тебя на пути, но обещаю, что вмешаюсь, если ты не оставишь его в покое, — вздох. — Посмотри на него: это ведь ещё совсем ребёнок. Наш век долог, но их — нет. Пусть проживёт счастливую жизнь до старости. Джисон поднимается, держа на руках тело, делает шаг и тут же растворяется в воздухе. Воцарившуюся тишину разрезает звук телефона: он лежит забытым на краю скамейки и высвечивает желанное «это вы предлагали помощь Бога?».

⑊⑊

Люди видят лишь одну сторону мира, Боги — сразу две. Например, поезд в токийском метро для среднестатистического школьника выглядит так: протяжённый вагон, усаженные по местам люди — чаще всего школьники и старики (остальные пользуются авто), пустые проходы, светодиодные табло и вывески с рекламой какой-нибудь «Дайкоку Хияши». На самом же деле, если взглянуть на это с иной стороны, на уровне духов, вагон метро — рассадник всяких существ. Многолюдные места тянут к себе аякаши. И вот, внутри, оказывается, уже не просто десять человек, а десять человек и тёмная глазастая тень, высасывающая энергию, возвышается над каждым. Духи плодятся внутри, сидят на полу, летают, кусаются и лежат на полочках, рядом с рюкзаками. Те аякаши, что поменьше, не нуждаются в истреблении. Они, конечно, насылают людям негативные мысли, но каждое расстройство не повод Богам их убивать. Тем более, что таких духов бесчисленное множество, а Богов едва ли наберётся три десятка. Но вот те, что побольше и серьёзно угрожают людям, обычно ходят за жертвами по пятам. Что самое страшное из этого? Наверное, увидеть обратную сторону мира без подготовки. Когда ты и не Бог, и не человек больше, а так — душа, пустой звук без тела. Минхо было очень страшно. Сначала он не понял, почему вдруг почувствовал долгожданную лёгкость и бодрость во всём теле, а потом встал и с ужасом понял, что оставил своё же спящее тело у себя под ногами. Прямо там — в лесу. Он всё ещё выглядел собой, но вернуться обратно в тело никак не мог — просто проходил сквозь. Что бы там с ним не произошло, он точно не был к этому готов! Люди не видели его, когда он звал на помощь, машины, словно это насмешка судьбы, проезжали прямо через него, не нанося никакого ущерба. Ко всему, Минхо вдруг нашёл себя очень лёгким. Он запрыгнул на первую же крышу в жилом районе, когда снизу на него обратили внимания сразу все устрашающие неведомые ему до этого существа и жадно бросились навстречу. А у него даже не забилось сердце — оно словно осталось там, с настоящим Минхо в лесу. Теперь, выбившись из сил, он сидит под карнизом, на абразивной черепице одного из частных домов, и болтает ногами. Со склона, на котором расположен жилой комплекс, видно большую часть современного Токио — где-то там есть и его собственный дом. Интересно, они уже спохватились? Переживают? А ведь успело стемнеть. Он сильный мальчик и, вообще-то, в душе всегда надеялся, что как-нибудь сможет избежать серых будней и скорой взрослой жизни, но вот это — совсем не то, чего он хотел, и Минхо тихо плачет, смотря на полную насмешливую луну. Кто-то опускает руку ему на плечо и аккуратно садится рядом. Кровля под ними двумя даже не дрожит. — Вот видишь, как не круто быть Богом, — Джисон чувствует, как сверлят взглядом его профиль, и всё равно упёрто смотрит вдаль. — Ты выпал из тела, поздравляю. Как теперь будем возвращать тебя обратно? — И-из тела? — Минхо утирает нос рукой. — Нда-а, почти как смертники, но они с концами, а ты просто… Спишь. — С-сплю? — Да, — Джисон наконец поворачивается. Сглатывает: разводы у Минхо под глазами поблёскивают в лунном свете, красные припухшие губы дрожат, и выглядит он, грешно сказать, ещё лучше обычного. — Вот умри ты, и я бы взял себе твою душу. А так ни туда ни сюда. — Пошёл ты, — Минхо несильно стукает его по плечу, — ты снова стёр мне память, тэмаэ. Я чувствовал себя ужасно. Ненавижу тебя.

тэмаэ — то же, что тэмэ, мудак.

— Ай! Не говори так: ты даже не представляешь, как больно Богу слышать такое от человека. — А ты даже не представляешь, как больно человеку не видеть своего Бога! Джисона словно током бьёт — и он замирает, ясно различая, как Минхо переводит взгляд на уровень его губ. Он и сам так делает. Ненарочно — просто есть в них что-то магнетическое. Дыхания смешиваются. «Би-ни прав» — думает он, резко отворачиваясь, и Минхо, кажется, краснеет, переваривая отказ, — «у него ещё целая жизнь впереди». — Кхм, — прерывает он затянувшуюся паузу, — в любом случае, то, что твоя душа голая и гуляет отдельно от тела, — опасно. — Я успел заметить, — холодно отвечает Минхо. — Расскажешь на досуге, что это за чёрные твари рядом буквально с каждым человеком, и почему им всем так нравлюсь я? — Аякаши тянет на беззащитные души. Но у тебя есть я, — он улыбается, поворачиваясь, но, кажется, не к месту, и руку с чужого плеча приходится сконфуженно убрать. — Я забрал твоё тело и отнёс к близким. Можешь быть уверен, они позаботятся о том, как тебе помочь. — Мне не нужна такая помощь, — огрызается Минхо, — мне нужно, чтобы ты вернул меня обратно в моё тело. — Я… В общем, не уверен, что существует однозначный способ. Но не переживай слишком сильно: вряд ли ты застрял в таком состоянии надолго. Когда твоё тело проснётся, ты в него вернёшься. Вопрос один — надолго ли. — А если оно снова решит поспать? — Ты застрял между мирами, Минхо. Не умер, но и не возродился. Боюсь, это то, на что мы не можем повлиять. — Ты?! — Минхо вдруг резко вскакивает на ноги и поднимает его за ворот спортивной кофты. — Ты не можешь?! Ты же чёртов Бог, Джисон! И я в тебя верю! — Пять иен. — Что? — у Минхо всё ещё неплохо получается держать Бога навесу — конечно, до тех пор, пока ему это позволяют. — Мои услуги стоят пять иен. Сделай подношение и чётко сформулируй желание. — Я… У меня… — тот роется в карманах. — А, вот, — достаёт монетку. — Есть. Теперь желание. Минхо, судя по лицу, усердно думает. — Я прошу Бога Хан-саму проявить ко мне милость и помочь обратно стать человеком. — Принято! — Но у меня есть ещё пять иен. Джисон выгибает бровь в немом «м?». — Я хочу, чтобы Бог меня полюбил.

⑊⑊

Как Джисон и сказал, скоро Минхо благополучно вернулся в своё немного более бренное, чем обычно, тело. Он проснулся в больнице и, как выяснилось, снова стал предметом дискуссий медиков: поставили ему нарколепсию. Мать выглядела так плохо, что даже забыла попричитать на этот счёт. И вот, если честно, лучше бы он не возвращался совсем. Его оторванная душа, хоть и привлекала к себе всяких паразитов, была, как минимум, лёгкой в эксплуатации. А обычный он уже не мог функционировать так же складно, как до аварии, — видимо, это и было негативным следствием, от которого не вышло оправиться полностью. Ещё один минус его физического тела: он не может почувствовать и, соответственно, найти Джисона. Приходится ждать, пока тот явится сам. Минхо искренне не понимает, чем можно заниматься целыми днями, работая в режиме ожидания заказов, но его неизвестный Бог — та ещё заноза, если не приходит повидаться в свободное время. Минхо уже весь себя измотал. Он так долго и упорно канючил, нависая над душой у Бога, пока тот драил чью-то ванну за пять иен, что в итоге, конечно, выведал отрешённое «Магацуками. Моя вторая фамилия — Магацуками. Теперь ты доволен?», и всё, чем он теперь занимается, — сёрфит синтоистскую мифологию. Вот буквально. Минхо на это тратит все свои свободные минуты. — Э? Да он сошёл с ума! Минхо поднимает голову, отрываясь от телефона: позади него, застывшие, стоят Саеки и Чан. Видимо, перерыв на обед уже закончился. Так быстро? Он фыркает, поудобнее умещая на парте ноги (а что, учитель ведь не в классе), и снова опускает нос в экран. — Что ты с ним сделал, ха? — Саеки наседает на Чана. — Сначала эти обмороки, теперь — отказ от еды! Насчёт обмороков — правда. Минхо за прошедшую неделю три раза покидал своё тело: первые два раза в коридоре, последний — прямо на футбольном поле. И пока его тело мирно дремало на койке в кабинете медсестры, сам он с пребольшим удовольствием перемещался по крышам Токио, уже не так переживая об опасностях мира духов. Чан безвольно пожимает плечами. — Минхо-кун, скажи… — ноль внимания. — Эй! — Ты какая-то раздражительная в последнее время, — он оборачивается и изучает застывшую от удивления одноклассницу с ног до головы, — никаких суицидальных мыслей за собой не замечала? Надо будет проверить на аякаши… — Тикусё… — выдыхает Саеки, переглядываясь с Чаном. Их глаза полны молчаливого шока. — Разве мы не должны обратиться к медсестре или что-то вроде?

тикусё — чёрт.

— Не думаю. Кажется, — Чан чешет затылок, — ему нравятся Боги. Типа как тентакли Акимичи. — Фу! Минхо тоже невольно кривит лицо. Как говорится, каждый дрочит, на что хочет, а в их возрасте это вообще — полёт фантазий, но он бы предпочёл оградиться от подробностей интимной жизни гика-одноклассника. — Это просто ребячество, — не унимается Саеки, вскидывая рукой длинные пепельные волосы. — Ты сам твердил, что в манге — сплошная выдумка! — Усердно молись, онна-но-ко, — ухмыляется Минхо, пролистывая пятую статью с названием «пантеон древней Японии», — Боги всё слышат. Тут же ему на глаза попадается заголовок «Древнее божество Магацуками — холодный убийца эпохи Хэйан», и ухмылка быстро сползает с лица.

⑊⑊

— Что это такое?! Минхо орёт как резанный, наматывая круги по крыше стремительно несущегося вглубь туннеля вагона. — Телефон? — Джисон нехотя поворачивается, едва бросая взгляд на экран. — За кого ты меня принимаешь? Я вполне современный молодой… — Здесь написано, что Бог Магацуками «обращал деревни прахом»! «Разливал реки крови»! Джисон замирает на долю секунды, но быстро отмирает: — Сядь, — просит он. — Скажи, ты оторвал меня от дел ради этого? У меня был заказ! — Ай! Какой толк от твоих заказов, если люди почти сразу забывают про Бога, который им помог?! — А вот и… Вот и… — Джисон шипит, как от боли, и трёт сквозь ткань спортивки запястье. — Кто-то не забывает! — Бог Магацуками — Бог войны! — Минхо срывает голос. Он сбивчиво дышит, чувствуя, что переборщил; стоит над сидящим Богом, шатаемый потоком ветра. Джисон, когда молчит, выглядит каким-то чересчур серьёзным. Вот он вроде обычный: всегда в одном и том же костюме с лампасами; с волосами длиннее ушей, причём, непослушными, такими, словно в прошлом они по-самурайски собирались в хвост; в глазах узкие, кошачьи зрачки — Минхо каждый раз заглядывается; с засечкой в каждой брови и руками в карманах штанов. На вид — точно его ровесник. Да у Минхо и одноклассники такие есть — но это «фу», ни в какое сравнение не идёт. Джисон… Джисон — Бог. Чаще несобранный и придурковатый, но факт остаётся фактом. Минхо видит в нём эту тонкую породистую черту. Чистокровие, благородство. В конце концов, Боги изменились соизмеримо современному миру. Минхо живёт только восемнадцать лет, а уже так пресытился, — как тогда чувствует себя тот, кто прожил десять веков? Другой вопрос, что за эти десять веков Джисон успел натворить. Господи, не мог же он когда-нибудь… Любить? — Я не Бог Магацуками, — Джисон складывает на коленях руки, занимая позу лотоса, — свет в конце туннеля озаряет его целиком, — я Бог Хан. И я стараюсь на благо людей, а не во вред им. Минхо сглатывает, наконец успокаиваясь и подсаживаясь рядом. — Знаешь, мне просто было интересно, — впереди так светло, что ему приходится щуриться, — я чувствовал себя Беллой из Сумерек, копая на тебя компромат. Он тихо посмеивается, а потом замолкает и пару секунд спустя аккуратно опускает голову на чужое плечо. — Но мне было бы всё равно. Даже окажись ты Богом войны. Концы его чёлки, вздымаясь, щекочут Джисону шею. Вдвоём тепло. Вагон выезжает, и на секунду свет поглощает их целиком. — Ладно, вообще-то, у меня тоже было к тебе дело, — признаётся Бог, и Минхо готово поднимает голову. — Я должен познакомиться тебя кое с кем.

⑊⑊

На первый взгляд кажется, контролировать перемещения из тела в тело нельзя. Минхо стабильно пару раз за день оказывается по ту сторону мира, причём его дремлющее тело в этот момент может оставаться хоть где: и на улице, и в метро — словом, там, где он его выронил. Неудобств это вызывает массу. Обычно он просто делает то, что запланировал на день, и, если казус происходит, безответственно бросает тело и уходит играть с мелкими аякаши, водя их за собой хвостиком и полностью игнорируя при этом предупреждения Бога так не делать, а потом настигает самого Джисона, не всегда довольного спонтанным встречам. Практически никогда не довольного. Но не то чтобы Минхо это останавливало. Ему нравится гулять по крышам, заглядывать в окна и подслушивать чужие разговоры, нравится лежать на верхних полках в электричке и подменивать вещи одноклассников. Нравится, что можно быть рядом с Джисоном и совать нос в его дела. Всё это нравится. Поэтому ему действительно нужно научиться покидать тело по собственному желанию. Вот, например, выпускной экзамен по «эйго» Минхо писать не планировал. Джисон сказал ждать его в двенадцать у станции, потому что ему, очевидно, плевать на обстоятельства, и Минхо рассчитывал до этого времени благополучно распрощаться с телом, но всё, как назло, пошло прахом.

эйго — английский.

Перед ним лист, двадцать вопросов по грамматике в ряд, к которым он, конечно, не готовился, пристально наблюдающий сэнсэй у доски и… Нетерпеливо постукивающий ногой Джисон там же. Да, видимо, он устал ждать и пришёл сам, но вот беда: в современном мире прибавилось условностей, и нет, просто встать и уйти Минхо не может. Комично это — его многоуважаемый зануда-сэнсэй и опёршийся о доску Бог в спортивном костюме. Минхо, конечно, пытается сосредоточиться, чтобы скорее уйти, но чаще он просто хрюкает в кулак. — Минхо-кун, задания в тесте показались тебе смешными? — сэнсэй поправляет очки. — Минхо! — Джисон вскидывает руками. — Ты на меня смотришь или в лист? Ай! Давай быстрее! «О нет-нет-нет, держись» — думает Минхо, проглатывая подступающий смех, — «но это ведь просто уморительно — они оба злятся». — Сёгун Хэйана так не задрачивал своих учеников, как ты! — обращается Джисон к учителю, но тот, очевидно, не слышит. — А ты чего такой счастливый?! — переводит он внимание на Минхо. — Я говорю, мы опаздываем! Из-за твоих листочков может пропасть целая душа! А мне ещё забор чинить в Роппонги!

сёгун — военный предводитель средневековой японии.

роппонги — район токио.

Минхо беспомощно мычит, закрывая рот ладонью, и падает лбом в стол.

⑊⑊

— Это здесь, — Джисон отпускает его руку, когда они успешно трансгрессируют на крышу какого-то двухэтажного здания, — не тошнит? — Н-немного, — Минхо пошатывает. — Когда я призрак, находиться на крыше намного спокойнее. Джисон улыбается, прищуриваясь. — Залазь на ручки, я тебя спущу, — сюсюкается он. Минхо кривится и с протяжным «бе» поворачивается в сторону пожарной лестницы. — Ну давай. — Отстань. — Детка, у меня до ужаса крепкие руки. — Думаешь, я упасть боюсь?! — Не можешь ведь ты бояться меня. Минхо замирает. И вправду, не может. Точнее, может, но не должен. Просто это Джисон и… А впрочем. — Ох, вот так, — Джисон ловит, когда он прыгает, поддерживая за спину. — Удобно? Нигде не давит? — Спускайся уже! Минхо обнимает Бога одной рукой за шею, стараясь реже дышать. Любовь в его жизни — что-то новое, волнующее и, к сожалению, сразу такое провальное. Если бы… Если бы он просто мог заснуть на груди у Бога, прильнуть к выемке на шее… Быть искренним в своих порывах. — Жаль, Богам нельзя грешить, — сетует Джисон, спрыгивая вниз, словно они вдвоём ничего не весят, — я бы устроил тебе ханамару и выбил в этом классе все лампочки. — Ты можешь убивать, но не можешь нарисовать мне оценку? — Мы можем распоряжаться жизнями как нам вздумается. Но правда в том, что Бог всегда знает, как будет правильно. И я знал, что ханамару для тебя — слишком жирно! — Синдзимаэ.

синдзимаэ — (грубо) отстань.

Минхо обнаруживает себя в закрытом со всех сторон дворе, когда опускается на ноги. Это жилой район для бедных — дома вокруг традиционные, с изогнутыми карнизами, веранды кое-где треснувшие и давно покинутые людьми. Минхо даже замечает уличную каминаду с белыми зигзагообразными полосками — вот она уже новая. Правильно говорят, Боги никогда не спят.

каминада — деревянный алтарь у дома или в доме.

— Да, мне тоже понравилось, — как бы читает мысли Джисон, кивая на святилище. — Жаль, в этом районе всегда погибает много невинных душ. — Почему? Тот пожимает плечами. — Жизнь, наверное, такая. Не все живут в центре Токио, знаешь ли. — Я спрашиваю, почему ты их не спасаешь, ахо?! — Я?! — Джисон выпячивает глаза. — Они, как минимум, должны обратиться ко мне, как к Богу, для того чтобы я смог вмешаться. Тем более, это естественный процесс. — Всё ясно, — Минхо отворачивается, складывая на груди руки. — Ясно что? Эй, вот только не делай вид, что разочарован! — Зачем мы сюда пришли? Джисон шлёпает себя по лбу и с щелчком перемещается ближе к стене одного из домов. Подзывает Минхо указательным пальцем. — Смотри, — кивает он на полое пространство под энгавой — там что-то светится, — только не двигайся резко — напугаешь.

энгава — традиционная японская веранда.

Под деревянными опорами, удерживающими веранду, колышется в воздухе небольшой сгусток света. Он слабого лазурного цвета. Минхо охает, сдерживая себя от того, чтобы потянуться рукой и прикоснуться. — Значит, ты всё-таки его видишь. Я так и думал. — Я и аякаши вижу, находясь в своём физическом теле. Их на удивление много у моей матери в комнате… Джисон кивает. — Это свободный дух, душа умершего человека, — объясняет он. — Видишь, какая она светлая? Это означает, что смерть была насильственной или случайной. Такие редко встречаются. А эта прибилась сюда, видимо, спасаясь от аякаши. Бедняжка, — он аккуратно подносит к сгустку руку, и шарик света сам запрыгивает к нему в ладонь. — Такие духи застревают между мирами — прямо как ты. Но, в отличие от тебя, у них есть только два выхода: стать аякаши или примкнуть к Богу. — Хан-сама, скажи, что мы его заберём, — Минхо впивается в чужую руку и в немой мольбе заглядывает в глаза. — Ай! Ты такой покладистый, когда тебе что-нибудь нужно. — Так Боги умеют краснеть? — Секрет, — вырывается Джисон. — Тебе повезло, что по некоторым обстоятельствам я сейчас крайне нуждаюсь в шинки. — Обстоятельствам? — Ну-у, знаешь, какие-то Боги просто не способны проникнуться широтой моей души. — Уклончивый ответ, — Минхо складывает на груди руки. — Нам стоит придумать ему имя. Что насчёт «Иннуки»? Я отпечатаю кандзи у него на шее.

кандзи — иероглифы китайского происхождения, используемые японцами.

— Разве тебе не нужно иметь для этого храм или… Джисон подбрасывает в воздух сгусток и, сложив руки в каком-то неизвестном Минхо жесте (похожем, впрочем, на ручную печать из «Наруто»), произносит: «Ты тот, кому некуда идти. Я дам тебе место, где ты сможешь остаться. Моё имя — Хан. Ты, не помнящий имени своего, станешь моим новым слугой и я дарую тебе новое имя. И будет в имени твоём «следовать», а в сосуде «звук». Повинуйся моему приказу и будь моим шинки. Имя тебе — «Иннуки», сосуд твой — «Ятцу»! Минхо вздрагивает, когда из ослепляющего света медленно вылепливается человек. Он никогда не видел, как выглядят шинки: оказывается, они весьма напоминают мико из городских храмов, носят белые одеяния, красные хакама с таби, и ничем внешне не отличаются от Богов или людей.

мико — незамужние служительницы храмов.

хакама — длинные широкие штаны в складку.

таби — белые носки по лодыжку с отделённым большим пальцем.

Иннуки — парень чуть младше его самого. Очевидно, он умер ещё в подростковом возрасте. Теперь у Иннуки острые скулы и пустой, озлобленный взгляд. Что было при жизни — они никогда не узнают. Бог, поведавший своему шинки о его бывшей жизни, обязывается исполнить над слугой смертный приговор. Минхо почёсывает щёку, наблюдая, как странно смотрят друг на друга двое перед ним. Это что, с ними теперь будет третий? — Скажи «коничива» папочке, — у Джисона такое приторное выражение лица, что аж скулы сводит. — Я стал твоим оружием? — Всё так! — А это кто? — Иннуки неряшливо показывает в сторону Минхо. — Минхо… Минхо мой друг! Он не Бог и не дух, но всё равно будет с нами. — Можно я останусь с ним? — К-конечно, нет, — у Джисона дёргается глаз, — ты мой шинки. — Но я не хочу. Ты бедный. И… У тебя вообще есть дом? — Ай! Джисон дёргается, как после удара током, и хватается двумя руками за шею. Всё это так нездоро́во выглядит, что у Минхо ёкает сердце. Он решает не вмешиваться. — Ты, — Бог указывает пальцем парню в лоб, — идёшь со мной и возражения не принимаются! — Н-да-а, — закатывает глаза Иннуки, — сейчас. Уже иду. Шинки засовывает руки в карманы хакама и медленно удаляется из виду, безразлично насвистывая себе под нос. — Эти подростки!.. Раньше такого не было, — Джисон тяжело вздыхает, поворачиваясь: — Прости. Я, кажется, теперь буду немного занят. Давай руку, я перенесу тебя домой. «Он выглядит таким уставшим» — думает Минхо. — Тебе, эм… Мне найти тебя, когда я потеряю тело? — О, — Джисон замолкает, думая о своём. — Знаешь, будет лучше, если я сам к тебе загляну, когда придёт время. «И когда оно придёт?». Минхо касается бледными пальцами чужой ладони — так, словно у него нет выбора, на секунду поднимает глаза, встречаясь с чужими, и через мгновение оказывается совсем один на подъездной перед своим домом.

⑊⑊

Внизу, на первом этаже, больше не шумят «о-кагэсама-дэ!», «сумимасэн!», «ара!», «сорэ!» голосами любимых маминых актёров, за стеной не музицирует на синтезаторе сестра — вот так снисхождение небес. Минхо лежит на постели, молча рассматривая потолок. Вуалевые занавески затягиваются на открытый балкон, подхваченные потоком свежего ночного воздуха; монитор на столе и вместе с ним системный блок моргают едким красным светом. Ему что-нибудь сделать с этим? Или и так нормально? Может, включить свет, типа он не спит? Носки с кошачьими лапками — это не слишком? Он ведь не ребёнок. Если Джисон придёт, смогут ли они посмотреть аниме, лёжа в обнимку? А если они займутся страстным сексом прямо у него на кровати, коллекция фигурок «Пикачу» над изголовьем никого не смутит? Господи, лишь бы стены так шатались, чтобы все эти фигурки валялись на полу! Да ладно. Всё равно он не придёт. Минхо каждый раз говорит себе: «Бывает ведь, что лист тонет, а камень плывёт», но у него и лист, и камень всегда тонут, и ничего толкового не получается. Но вот это — это просто беда. Его так на Туно не тянуло, а ведь он мониторил видео с рингов, все эти топлес фоточки, косые мышцы от пупка до лобка, и ничего, теперь — ничего, потому что всё, о чём он думает, сантиметров на пять ниже и властнее в лице. Им нельзя? Да плевать. Кто придумал эти правила — Боги пантеона, которых Джисон ненавидит? Минхо их не боится абсолютно. И полмесяца назад он бы покрутил пальцем у виска, послушав себя нынешнего, но сейчас искренне не против сходить вместе в караоке, обменяться пакетиками бананового молока и даже на фестивале этом конченом посмотреть салют, держась за руки, как сладкая парочка одноклассников, если это будет Джисон рядом с ним. Может, Минхо много на себя берёт? И, если бы не те пять иен, поднесённые божеству, у них не осталось бы ничего общего? Он вздыхает, зарываясь носом в простынь. — Что в тебе особенного? Минхо вздрагивает и резко поворачивается — там, за кроватью, кто-то стоит. Кто-то невысокий, в белом кимоно с полосатым оби, обездвиженный, как ночной кошмар. Раньше он бы принял это за сонный паралич, но теперь…

оби — пояс для кимоно.

— Тикусё! Ты… Аякаши? — говорит он и медленно сползает с кровати, пытаясь нащупать руками телефон. «Если дух умеет говорить на японском, я в полной заднице. И Хан Джисон, как назло, никогда не берёт трубку — у него автоответчик для заказов. А у меня дома родители и Миса…». — Почему Бог приемлет тебя? Почему ты, ни Бог и ни дух, имеешь его расположение? Это девушка. Молодая девушка с молочными глазами без зрачков — её волосы подстрижены до плеч на лад служительниц-мико. Каждый незакрытый одеждой участок её кожи, кроме лица, — облеплен чернильными татуировками. Теперь Минхо видит — это кандзи. По всему её телу разные имена. Так она шинки? Но чья? — Комфорт. Безопасность. Будущее. У тебя есть выбор, в отличие от тех, кто умер. — Мне жаль, что кому-то повезло меньше. Но я… — Хан-сама. Ты должен оставить его. Бог не может быть так же силён, если между ним и человеком существует связь. — Разве… Нет, — он взбалтывает головой. — Ты шинки. Кто твой Бог? — У меня много хозяев. Много имён, — лёгкая улыбка посещает её губы. — Хан-сама дал мне имя «Ара». Я его лучшее оружие. — Он никогда ничего не говорил про «Ару», — Минхо смотрит волком. — За сотни лет утекает много воды. Я скучаю по треску костей и животрепещущим крикам, которыми мы упивались. Для одних запах смерти никогда не стынет, для других — со временем начинает истлевать. — Я не верю тебе, — он поднимается на ноги, неуверенно шагая навстречу, — но верю ему. Уходи, Ара, и больше никогда не возвращайся. — Ты так уверен в себе, отоко-но-ко. Но ты просто один из людей. Тот, кто рано или поздно угаснет.

отоко-но-ко — (здесь) мальчик.

— Убирайся. — То, о чём ты грезишь, никогда не произойдёт. Так сложена вселенная. Все люди, встречавшиеся Богам, оставались позади, а за ними появлялись новые… — Дзаккэнаё!

дзаккэнаё — (грубо) проваливай.

Скрип, ручка на двери проворачивается, и шинки в кимоно с хлопком обращается потоком ветра. — А-э-э-э, — из дверного проёма торчит нос его зевающей сестры, — да ты рехнулся! Зачем так кричать? Эй? Ани?

ани — братец.

Обездушенное тело Минхо лежит на кровати. Он, кажется, очень крепко спит.

⑊⑊

Всё ещё весна. Ханами уже через неделю. Деревья умэ его не радуют. Сезон дождей? Дожить бы до него. Минхо пообещал себе, что перестанет навязываться. Сказали не мешать, он и не мешает — не дурак. Другое дело, как сильно щемит от этого в груди, и как часто его внимание привлекают грузовики на дорогах, мимо которых он идёт с покупками для маминого о-сэти, но он ведь как-то до этого жил. Окей, может быть такое, что Джисону изначально не было дела до всего, что выходило за рамки их уговора. Тогда зачем он, глупый-преглупый ужасный-преужасный Бог, строчил ему каждый день эти тупые смс-ки? «Аната, хай! Ты в школе, милый?» — словно они замужем тридцать лет; «Спишь? (¬‿¬)» — как если бы они встречались; «Смотри чё. Нашёл аякаши в виде Пикачу» — здесь без комментариев, просто дурак.

аната — старомодное милое обращение, идентично корейскому «чаги».

Зачем сидел на ветке раскидистого бука, подглядывая в школьное окно, пока Минхо от безграничной любви к знаниям спал на уроках? Зачем позволял ему пересекать с собой Токио, прыгая по светофорам и рекламным щитам у всех над головами? Зачем показал ему Иннуки? Короче, Минхо безгранично обижен, и гордость не позволяет ему найти Бога по стуку сердца в бестелесном состоянии. Но самое худшее далеко не это. О, да, конечно, он знал, что будет сложно, когда дело дойдёт до Ханами, но всё действительно ещё хуже, чем могло быть. Чан нервно дёргает на себе воротник рубашки, отводя взгляд в окно. — Ничего не получится. — Просто сделай это, ахо. — Сделать что? — влезает Миса, беспокойно поглядывая то на брата, то на Чана и его впалые ямочки с печальными глазами. «Ну Чан это да — веский повод спуститься и помочь. А когда я сказал тебе, что вырезать на кухне фонари тёутин — наша общая проблема, пока мать не вернётся домой, ты что сделала? Правильно, вертела и фонари, и меня». — Собери в кулак… Соберись, в общем, — игнорирует он, обращаясь к Чану. — Легко сказать. А если она откажется? — Кто? Саеки-сан? — Минхо усмехается. — Она ждёт не дождётся, пока ты пригласишь её пойти вместе на Ханами. — Брось. — Ты что, думаешь, такой крутой перец, что никто ничего не понимает? Да у тебя всё и всегда на лице написано. Так что… Эй! — Он выхватывает из лап сестры ножницы, прорезавшие диагональную дыру в бумажном шаре. — Ты что творишь?! Миса ойкает и краснеет, когда Чан поворачивается и растерянно разглядывает обрезки на столе. Они час над этим сидят — Господи Боже, если ты есть… А. — Ничего-ничего, я вот здесь подклею, — Чан перенимает себе ножницы. Вздыхает: — Ладно, знаешь, у тебя и вправду вышло меня успокоить. Фух. Я сделаю это! — Гамбатте кудасай, — поддерживает Минхо голосом аниме-девочки не поднимая глаз. Он переживает за Чана и всё такое, но все эти любовные мелочи сейчас вот вообще не к месту.

гамбатте кудасай — удачки, вперёд.

— А что насчёт тебя? — Меня? — он поднимает голову. — Только не говори, что собираешься остаться дома. Это просто смешно. Тебе нужно пригласить кого-нибудь и… — Нет, — перебивает Минхо. — «Кого-нибудь» не канает. Чан поджимает губы и смотрит на него с молчаливым: «Всё ещё дрочишь на Туно?», но Минхо кривится и отрицательно мотает головой. — Что? — Горят любопытством детские глаза. — Придётся идти с тобой, — закатывает он глаза, глядя на сестру, — и откуда в природе демон с идентичным, как у него, лицом? — Главное, не свалиться спать где-нибудь под умэ. Минут через десять в дверь стучат, и Чан уходит проверить, кто там, пока Минхо с усердием стругает гофрированную бумагу. Ещё десять минут проходит до того, как Минхо понимает, что друг не возвращается слишком долго, и встаёт сам, шаркая тапочками по паркету. — Это тебя, — Чан останавливает его в проходе, держа за плечи, и шепчет на ухо: — Но если ты никого не ждал, возможно, нам лучше вызвать полицию. Минхо незваные гости, ошивающиеся возле его собственного дома, вот вообще не нужны. Он открывает и тут же замирает, смотря за порог: и это не яцу перед ним, а рослый коренастый мужчина в белом каригину, кое-где испачканном в земле. Ладно-о, если это не священник, то..?

каригину — одежда храмовых священников.

И почему у него такое ощущение, что они уже где-то виделись? — Мальчик, — мужчина закрывает дверь за его спиной одним взглядом, подталкивая Минхо вперёд. Ну, конечно, — где тот, с кем вы скреплены связью? — О-о-о, это не ко мне, — тянет Минхо, собираясь зайти обратно, но дверь щёлкает прямо перед его носом. — И откуда только вы все знаете, где я живу? — Послушай, я, может, не так красноречив с людьми, как некоторые Боги, — басит Би-ни, — и вообще мне всё это не нравится, но дело есть дело. Джисон с тобой? — Говорю же, вы мимо, господин Бог-сама. — Просто Би-ни. — Вы мимо, Би-ни. Неизвестный Бог больше не посвящает меня в свои перемещения и вообще: он слишком занят своим новым шинки. Или у него их много? Не знаете случаем Ару? — У Джисона новый шинки? Так он всё-таки решился после того, как Цунаде ушла… Би-ни замолкает и через небольшую паузу понуро произносит «о». — Что? — Минхо нужно вернуться домой и распрощаться с тем, во что лезть не стоит, но кровь приливает к сердцу, и ему вдруг становится так тревожно… — Что? Эй? Почему вы ищете его у меня? — Значит, скверна, — думает вслух Би-ни. Кивает сам себе: — Нужно сообщить в Альянс. — Скверна? Да что ты, ради небес, говоришь?! Я ничего не понимаю! — Тебе лучше забыть всё, что произошло, — Бог делает шаг навстречу, и Минхо в панике отпрыгивает назад, лишь бы тот не коснулся лба. — Нет! — должно быть, он выглядит дико. — Не прикасайся ко мне! Я заключил договор с божеством Хан, и никто больше не может влиять на мою память, кроме него! — Бедный мальчик. А ведь я говорил, — сетует Би-ни, но, впрочем, складывает руки на груди, не собираясь дальше приближаться. — Я и без того бессилен перед твоей памятью, пока ваши судьбы скреплены связью на Небесах, об этом можешь не переживать, — он вздыхает. — Я ухожу. — Стой! Скажи мне, где он. Ты должен сказать! — Я перестал слышать стук его сердца ещё несколько дней назад — откуда мне знать? — удивляется Бог. — Такое бывает, если Бог весь подвергается скверне. Это единственная хворь, способная сломить божество: она медленно поражает всё тело, колит и душит, покрывает кожу чернильными язвами. Дальше не для человеческих ушей. Скверна является Богу наказанием за шинки, совершающих грехи, и человеческую нелюбовь, — поэтому так опасно заводить новых шинки. Что насчёт Джисона… Минхо чувствует, как скапливаются кристаллики слёз в уголках его глаз. О, это так больно. Разве может быть что-то больнее? Он делает рывок, толкая плечом Бога Тиндзю-но мори, вернувшего его однажды на руках к своему Богу, и, на удивление для обоих, прямо в прыжке теряет тело, засыпающее на дороге перед домом. Даже «выпрыгивает» из тела, а не «теряет». Он сделал это осознанно, по собственному желанию. И теперь бежит что есть мочи.

⑊⑊

В традиционных барах «идзакая» обычно просто пьют. Это такие строго «20+»* заведения для вымотанных рабочим днём японцев-трудоголиков с дешёвым сакэ, где внутри все гости сидят на татами, матах на полу, или у бара, набитые ближе друг к другу, как сельди в бочке, — и вот места для игровых комнат там точно нет.

*в японии совершеннолетие наступает с 20ти лет.

татами — маты для сидения.

Минхо не считает себя ребёнком. С другой стороны, до совершеннолетия ему всё равно ещё пару лет. И он, конечно, пробовал на себе эффект алкоголя пару раз, но всегда с кем-то и ради чего-то, но чтобы вот так, зайти и выпить с чужими людьми в идзакая, — никогда (не после школы ведь). Хорошо, что ему не требуется ай-ди карточка. Он прислушивается и слышит, как бьётся нужное ему сердце. Он где-то здесь — среди возрастных пьяниц и деревянных лаковых столов. Как бы это объяснить… Если механически сердце у всех: и людей, и духов бьётся одинаково, то ритм и громкость разительно отличаются от существу к существу. А вот и светлая макушка с несветлыми мыслями в углу у окна — попался. Минхо проходит по коридору прямо сквозь работниц идзакая, игнорирует шум и дребезг рюмок, останавливается у самой спины, облачённой в белую юкату, и впивается обеими руками в шёлк на худых плечах. — Сбежишь, я найду тебя и предъявлю божественному суду, — томно шепчет он в самое ухо — так, что шинки вздрагивает. — Нет никакого «божественного суда», — Иннуки икает и разворачивается к нему — снова хмурый и безэмоциональный. Это смерть так влияет на людей? — Где Джисон? — Минхо хмурится. — Мне-то откуда знать. — Он твой Бог! — У нормальных Богов есть где жить, — отрезает Иннуки. Крутит в руках стакан: — Ты хорошо выглядишь, Минхо. От тебя пахнет едой и свежевыстиранной одеждой. Можно я останусь с тобой? — У него загораются глаза. — Я умею стирать! — Ай! Ты что, не понимаешь, ахо?! Ему же больно от твоих слов и поступков. Физически. — Хочешь сказать, ты уважаешь его как Бога? — Я!.. «Я только напоминал ему, какой он ничтожный Бог. Я ни разу не помолился в его честь. Я никогда не говорил ему, как он мне дорог. Ара была права — я вредил ему». — Извини, Минхо-сан. Я даже не знаю, кто я, — Иннуки складывает руки на столе и кладёт поверх голову, глядя в окно, — не помню, кем были мои родители и друзья. Даже имя моё — чужое, — он тихо вздыхает. — Смерть всё отняла. — Так единственный путь для тебя — жить несбывшимся прошлым? — Не пытайся усадить меня в кандалы. Любой Бог не в состоянии восполнить то, чего я лишился. — Но он уже восполнил. Иннуки оглядывается, пытаясь взглянуть на него, и от удивления расширяет глаза: Минхо плачет, но лицо его безоблачно. Слёзы спускаются аккуратными дорожками и оставляют следы на белой футболке, как бы чужие. — Подумай, Иннуки, ведь ты был ничем — пустой материей без Бога. Джисон не вернул тебя с того света тем же человеком, которым ты был при жизни, но сделал новым. Ты дух, светлый дух шинки, который должен быть рядом со своим Богом, — Минхо смахивает слёзы рукой. — Я тоже больше не человек. Знаешь, если бы не Джисон, близкие, наверное, похоронили бы меня в апреле. Впрочем, если так подумать, именно из-за Джисона это бы и произошло, — смеётся он тихо. — В любом случае, с его гибелью исчезнешь и ты. Но я не допущу ни первого, ни второго, — подаёт ладонь: — Давай, пошли. Дарованное шинки имя тесно связано с жизнью Бога. В отличие от остальных видов связей, заключаемых на Небесах, присвоение имён для свободных душ — высшая благодать, на которую может снизойти Бог. С того момента, как между ним и шинки заключается связь, каждый грех или яркая негативная эмоция слуги будет отражаться колющей болью в теле Бога. Бог не умрёт, если дробь войдёт ему в лоб и выйдет через затылок, не умрёт на вертеле в аду, но угаснет от скверны, как от чумы, если та поглотит его целиком. Есть и ещё один вид связи, способный ранить того, кто бессмертен априори, и заключается он тоже со стороны Бога, поднявшегося на Небеса с целью связать две судьбы. Но такая связь предполагает жертвенность с обеих сторон и заключается крайне редко.

⑊⑊

— Что значит, ты не помнишь?! Думай ещё. — Я уже сказал! Он остался тут, когда я ушёл. — В парке Китаномару?! Ты оставил его в парке среди аякаши без оружия и просто… Сбежал?! Ночью парки немного очищаются от аякаши, и совсем больших здесь не встретить, потому что не встретить и людей, но из-за того, что мшистые склоны и храм спускаются прямо к пруду, кишащему потусторонней живностью, с каждым громким словом Минхо из воды выглядывают пару глазастых голов. Им обоим стоит быть осторожнее, пока Бога рядом нет. — Это было давно… Я уже не могу… Я… — Не хочу даже знать, чем ты занимался всё это время, — отмахивается Минхо, пиная ногой камень в воду, — если я нашёл тебя в идзакая. Тебе и шестнадцати нет! И что нам теперь делать? А если он весь в скверне из-за твоих выходок? — Прекрати, Минхо-сан. Мне правда не хотелось, чтобы что-то такое произошло! — Симатта-а… Я не слышу, как бьётся его сердце, — Минхо ложится спиной на парковый луг и зажмуривается от отчаяния. — Этот другой Бог так быстро сдался, когда узнал про нового шинки. Но он не мог умереть! Хотя бы потому, что ты здесь.

симатта — чёрт возьми.

Иннуки молча кивает и садится рядом на корточки. Над ними звёздное небо и кроны розовеющих листьев умэ. — Боги проводят время в храмах и избавляются от скверны там же, омываясь святой водой. Но у Джисона нет храма, — горе-шинки чешет нос. — Мне так жаль, Минхо-сан. Позови Бог по имени, и Иннуки оказался бы ровно там, где был он сам. Но Джисон не звал. И единственный человек, которого Минхо в этом винит, — он сам. То доверие, что установилось между ними, встречи без договорённостей и контракт за пять иен — как он смог усомниться в этом и вовремя не прийти? Обидеться… Приревновать? Он такой невозможный эгоист. — Прости, Иннуки, мне нужно домой, — Минхо резко встаёт. — Что? — Шинки выглядит удивлённым. — Мы оставим это так? Но почему? — Не знаю. Вернее, знаю. Знаю, что мне нужно домой. Но не знаю почему. Он подпрыгивает вверх, хватаясь за широкую ветку, прокручивается вокруг и оказывается стоять на ней ногами. Через пару прыжков тёмное ночное небо поглощает его всего.

⑊⑊

Давай, Минхо, разве ты правда считаешь, что Бог может без храма? Конечно, у него должно быть место, куда он, как и все, может возвращаться время от времени. Что-нибудь, дорогое сердцу. Взгляни правде в лицо: ты просто хочешь думать, что нелюбим. Минхо трясётся, грубо сжимает пальцами ткань спортивной кофты и в панике переворачивает тело к себе лицом. Он дожил до дня, когда истерзанные Боги без чувств, ползя, поднимаются вверх по ступенькам в его дом, словно это Ноев ковчег. Так это — храм? — Эй, эй-эй-эй, — о, как же ему дурно на это смотреть, — это я, слышишь? Скажи что-нибудь. Джисон выгибает вверх почерневшую шею, пытаясь откашляться, и бьётся головой об асфальт. На нём нет живого места: острый кадык словно вот-вот проткнёт гортань; пепельные струпья, как чешуя дракона, покрывают всю его шею, залазят на подбородок и дальше стелются по щекам; грудь сильно впала — вся она, наверное, тоже покрыта скверной. «Ему больно? Больно прямо сейчас?» — думает Минхо, с выражением настоящего отчаяния на лице всматриваясь в кошачьи глаза. Не так он представлял их следующую встречу. Он сидит на Джисоне сверху, но, как только пытается притронуться и оторвать чужой затылок от асфальта, резко оказывается откинут назад силой взгляда. — Не прикасайся, — требует Бог, отхаркивая какую-то чёрную дрянь. Он молчит, пока Минхо снова не подходит ближе: — Я рад тебе. Не думал, что ты всерьёз послушаешься и перестанешь приходить ко мне. — Твой шинки исповедовался, я сам говорил с ним, — у Минхо дрожат руки. — Теперь ты можешь быть излечен? Твоя кожа… Если я принесу святой воды… — Ха-а, и снова за меня всё делает человек, — Джисон смотрит на него, и это то ли звёзды отражаются в его глазах, то ли чувства. — Прощать нераскаявшихся — все равно что рисовать картины на воде. Так вот, Боги всегда прощают. Минхо закусывает губу и молчит, ожидая получить ответ. Ему страшнее, чем было перед лицом несущегося навстречу грузовика. — Полагаю, если мой шинки покаялся и ты здесь, то… Да. Не успевает Бог улыбнуться, как Минхо исчезает. Он возвращается с храмовой водой, тушит ею раны на чужом теле, пока они с шипением затягиваются до шрамов, но только на запястьях, шее и лице — там, где кожа не скрыта одеждой. Скоро Бог оказывается лежать на постели в его комнате, и процесс занимает несколько утомительных часов. К тому моменту, как всё заканчивается, ванная, примыкающая к комнате, от пола до потолка замызгана дрянными чёрно-бордовыми разводами, в раковине покоятся несколько убитых в прах губок, которыми он медленно, нависая над голым телом Бога, вычищал остатки скверны, его белая футболка — давно в мусорке, дверь загорожена шкафом, чтобы никто даже не подумал войти, свет максимально приглушен. Минхо стоит с голым торсом, смотря на результат своих трудов, раскинувшийся на его кровати, и вытирает торцом ладони пот со лба: Бог слаб, но расслаблен и точно не нуждается больше в помощи. Минхо ложится рядом, перекидывая через Джисона ногу, и чужая рука готово обнимает его со спины. Чуть больше нервов и усилий, чем ему хотелось, но результат тот же. «Самое время для твоего выхода, Ара. Теперь я даже хочу, чтобы ты пришла». — Не дыши мне в шею, Минхо, это невозможно. — Почему? — Он поднимает голову и деланно выпячивает губу. — Не нравится? — Слишком нравится, — отворачивается Бог. — Знаешь, — Минхо чертит пальцем по чужой груди и сам от этого смущается. Пару часов назад он бы провалился под землю от стыда после одного этого разговора, но они теперь как никогда близки, — мы выяснили опытным путём, что Боги краснеют. Я не могу не спросить, как у Богов дела с потенцией… — Ай, нормально у них всё! — Джисон резко поворачивается и смотрит на Минхо искоса — взмокшая чёлка почти закрывает ему глаза. — Ли Минхо, ты же не думаешь, что я стану обсуждать это с тобой, пока ты не закончишь школу?! — Так мы всё-таки обсудим это? — Где моя футболка? — Ладно, лежи. Минхо правда нет дела до того, сколько лет у них разницы в возрасте, или могут ли Боги встречаться с людьми, но ему хорошо — очень хорошо, когда он обнимает Джисона и чувствует его тепло, аромат медовых слив, которыми пропахла его кожа, когда они говорят вот так, наедине, переплетаясь дыханиями, и когда спорят — тоже. — Уже решил, как проведёшь Ханами? — Джисон накручивает себе на палец его волосы и очень этим наслаждается, хоть виду и не подаёт. Минхо вздыхает. — И ты туда же. — Конечно! Знаешь, какое это энергетически сильное событие для мира духов? Боги ходят прямо посреди людей, наслаждаясь фестивалем и отслеживая параллельно аякаши. Осознание медленно настигает Минхо, и он, по мере этого, отрывается спиной от кровати и процветает в улыбке. — Это значит, ты тоже можешь пойти? — Я? — удивляется Джисон, показывая на себя пальцем. — Мы сможем съесть вместе бенто, купить тайяки, запустить фонари, подписать дощечки эма*…

тайяки — печенье в форме рыбки.

*дощечки эма подписывают и оставляют в храме, чтобы боги могли исполнить желания. нелогично и иронично предлагать это самому богу.

— Эма? Минхо, я ведь… — О! — Он аж подпрыгивает на постели. — Раз ты будешь среди людей, я смогу познакомить тебя с друзьями. И с родителями. Хотя лучше только с друзьями… — Детка, попридержи коней. Я ещё не согласился! — Но я тебя пригласил. Приглашение на Ханами — это как приглашение под венец. Ты что, мне откажешь? Джисон смотрит на него с немым «ты серьёзно?», а потом захлопывает рот и падает головой на подушку. — Пока я не расправился с первым из двух твоих желаний, полагаю, у меня нет выбора. «Их было два?» — думает Минхо, а потом резко вспоминает, и пять иен больше не отзываются в голове шуткой. — «Так он расправился со вторым?».

⑊⑊

Весна. Ханами. Не так долго, и наступит цую, сезон дождей. Минхо наполовину призрак, но ему плевать. Все уже привыкли, что, если он заснул по дороге домой, кому-то одному обязательно придётся вызывать такси. К тому же, он приловчился недурно контролировать свои перемещения и в самые неприятные моменты дня обычно сидит на какой-нибудь крыше в Роппонги, наблюдая за тем, как настоящий Бог чинит чей-нибудь забор. Ладно, да, может быть, его Бог не Такэмикадзути, но Минхо в нём не сомневается: как в плане божественного профессионализма, так и в плане его собственной симпатии. Если бы Минхо мог прожить вечность, они бы её разделили, — это точно. И чем больше в последнее время улица заполняется розовыми лепестками и ветром, подбрасывающим эти лепестки прямо в лицо, тем нервознее становится Чан. Минхо его искренне не понимает. Любовь ведь витает в воздухе. — Минхо-о-о, — ноет тот из-за холщовой занавески, и Минхо переводит взгляд с жаркой улицы внутрь павильона, — тебе правда нравится, а? Живот не торчит? Минхо хмурится и вытаскивает изо рта фруктовый лёд. На Чане бежевая юката с изображением волн и журавлей, огибающих в полёте его руки и ноги, и ему действительно идёт. Но как, ради небес, можно так долго выбирать? — Я ответил тебе на идентичный вопрос уже два раза, ахо. Просто плати и пойдём! — С юкатами всегда сложно определиться. «Но я же как-то сделал выбор за десять минут». В итоге, конечно, Чан примеряет ещё два варианта, для того чтобы всё-таки взять первый, и они вместе возвращаются по парку домой. Ах да, ещё у Чана в телефоне теперь есть контакт «Ки-тян♡», сообщения от которого приходят каждые полчаса, будто их штампуют на заводе, и официально девушка. Минхо за него очень рад, но всегда старается следить, чтобы за Чаном не ходили аякаши. Сомневаться в себе лишний раз ни к чему.

⑊⑊

— Ятцу! — верещит Джисон, и его шинки в мгновение обращается стальной катаной, обмотанной бинтами. Он запрыгивает на стену многоэтажного дома и прямо по отвесной поверхности набирает скорость, огибая окна и балконы. Прыжок — и он оказывается в воздухе головой вниз, метров за сто до земли, готовый совершить удар. Цепляясь пальцами рук за тёмную материю гигантского аякаши, нависающего над каким-то мужчиной снизу, он проворачивается, опускаясь ногами на голову врага, и рассекает катаной ему шею. Брызги, шум, реки гнилостной жидкости и овации. Ну, или без последнего. — Ну как? Джисон опускается на крышу рядом с тем местом, где засунув нос в телефон сидит Минхо; стряхивает с себя налипшую грязь и сдувает с глаз взъерошенные головокружительным перфомансом волосы, стараясь отдышаться. — Детка, это не смешно. Я с кем говорю? — Эта штука называется «телефон», — катана излучает свет и быстро обращается обратно человеком. Иннуки закатывает глаза. — Да почему вы все думаете, что я не знаю, что это?! — ругается Джисон. — Это уже никуда не годится. Столько лет прогресса, и всё ради того, чтобы он меня не слушал! — Кому вообще интересно тебя слушать? — Да тихо вы оба! Минхо листает едва-едва прогрузившийся сайт. Ага, вот семестровые, а вот годовые. Экзамены, экзамены… Есть! — Я сдал! — Он вскакивает и бросается Джисону на шею — тот не теряется и заставляет Минхо кружиться в воздухе. — Не ханамару, но тоже ничего. — Так держать, аната! — Поздравляю, Минхо-сан. Да-а, без Иннуки, держащего перед ним свои исписанные в английской лексике руки прямо во время экзамена, и безупречных знаний Бога в истории, конечно, пришлось бы тяжелее, но Минхо справился так или иначе. — Сегодня вечером, — вспоминает он, — вы ведь не забыли, где должны быть? — Если ты купишь мне поесть… — намекает Иннуки, и Минхо тут же усердно кивает. Его больше интересует второй ответ. — Я… Да. Напомни только, у кого день рождения. — Фестиваль, ахо! Джисон пристыженно улыбается и исчезает, появляясь на соседней крыше, чтобы избежать криков.

⑊⑊

Площадь горит огнями. С наступлением темноты у вынесенных на дорогу в ряд фестивальных киосков появляются включённые гирлянды, и всё это, если смотреть сверху, похоже на рисовое поле, усеянное светлячками. Вдоль по торговой линии люди в юкатах и гэта обмениваются пожеланиями, обсуждают с родственниками планы на лето, но вот склоны парка, уходящие вниз к озеру, — уже место для более интимных бесед.

гэта — японские деревянные сандали.

Деревья умэ, виновники торжества, в цвету. Листья кружатся в воздухе, опадают на крыши киосков, и те из-за них розовеют. Правильно говорят, что Ханами — лучшее время для признаний в любви. Минхо держит за руку сестру и растерянно оглядывается по сторонам: между лавок и киосков полно людей, но нигде нет тех, кто ему нужен. Отец должен был забрать Мису, но растворился в очереди за шашлычками якитори; Чан и Саеки обещали сходить с ним к храму и подписать дощечки, но растворились друг в друге. — Залазь, — опускается он на одно колено, подставляя спину. Теперь на Минхо тридцать килограммов абсолютного счастья, свесившего с плеч ноги, и всё те же старые проблемы. Вот он боялся, что так будет, увиливал до последнего, чтобы не слоняться потом одному по парку и, натыкаясь на одноклассников, отвечать на вопросы, почему он без «плюс один» и с сестрой. И всё-таки это его настигло. Всегда настигает. — Так ты всё-таки один? — Отстань ты от него. Может, человеку отказали. — Останешься с нами до фейерверка, кун? Минхо отрицательно мотает головой, поглядывая назад, — вдруг, кто-то появился на горизонте. — Не видели Чан-куна? Саеки-сан? Все несколько человек перед ним сходятся в единогласном «не-а». — Тикусё, — он вздыхает. — После того, как они решили вместе идти на фестиваль, по отдельности вообще не ходят. — Да! Вот так сладкая парочка. Кто бы мог подумать. — Хотелось бы и мне завести такого парня… — Хора, кто-нибудь знает, кто это там? — Покажи лучше, Юрико-сан, я не понимаю! Ах, вот тот яцу. Какой симпатичный. — Масака! Он похож на божество! — Погодите, вы про него? Наруходо. Да он и впрямь как из Хэйяна! Минхо держит телефон у уха, набирая отцу, и совсем не слушает. — Ха-а, мне кажется, или он идёт сюда? — Думаете, он студент? Ксо, я уйду сразу же, если он пригласит меня с собой! — Эй, ты ведь пришла со мной! — Тихо! Вы кричите так, что вас слышно за ри! — Минхо-кун, эй, — одноклассник толкает его в плечо, — тебе что, совсем не интересно? «Мне станет интересно, как только я сбагрю свою сестру» — он вздыхает и нехотя оборачивается, бросая мимолётный взгляд на приближающегося человека. Возвращается к набору текста в мессенджере: «Ты где, Чан, я устал жда-», осознаёт, снова оборачивается. Вот это да. Говорят, каждый хорош в своей стихии. На Минхо чернильная юката, оби сдавливает ему торс, промежутки бледной кожи: запястья, голени, шея сияют из-под шёлковой ткани, и выглядит это хорошо, правда хорошо, потому что он молод и по-другому быть не может, но видно, как сильно обычный он, заточенный под современность, короткие стрижки с чёлкой и рубашки с кедами, отличается от себя такого — погружённого в пережитки японского прошлого. И он, конечно, очень ждал, что Джисон объявится где-нибудь на ветке умэ, с молчаливым нежеланием показываться среди людей спустится, зацепившись перед этим за какой-нибудь сук и порвав единственную спортивку, Минхо представит его всем, кому только можно, а родителям потом объяснится, почему его «плюс один» выглядит как безработный, пару дней назад вышедший из запоя. Но этот человек перед ним — лучше любого Такэмикадзути. Настоящее божество, снизошедшее до людей и их празднества. Его волосы собраны в хвост на затылке, чёлку вздымает ветер, кимоно перетянуто ровно по талии и небрежно свисает, оголяя острые ключицы. В гэта каждый его шаг смелый и изящный, точно он идёт по воде, в ухе серёжка ханафуда. Неужели тысячу лет назад Джисон выглядел так? Неужели вот так он управлялся с катаной и представал перед императором? «Я сойду с ума» — думает Минхо, держа рот открытым, пока тот сгибается в поклоне, как не делал никогда, и перекидывается светскими фразочками с его одноклассниками. Самое главное, со всеми, кроме него, словно Минхо тут и нет совсем. Среди людей он сразу такой галантный! — Хан-сан, так ты останешься с нами? — Да! Правда, оставайся. — Сумимасэн, — Джисон скромно — скромно? — улыбается, переводя на Минхо взгляд, — боюсь, мой «плюс один» будет против!

сумимасэн — прошу прощения.

— Что, Минхо-кун? — теперь уже на него все смотрят с немым вопросом. — Когда ты успел? — Ха-а… Ну, мы пойдём, — тушуется он. — Миса! Никто не видел мою сестру? Минхо старается решить всё скорее, но времени утекает уйма, пока он ищет сестру, отводит её к родителям, натыкается на кого-то по пути и пытается поскорее отвязаться, молча поглядывая на Джисона, таскающегося за собой. На улице совсем темно, когда с эксцессами покончено, где-то сзади, ближе к сцене и храму Богини солнца, играет музыка. Все с упоением ждут фейерверков. Минхо вдруг останавливается, оглядываясь по сторонам, и толкает Бога к стенке закрывшегося киоска с данго. — Ты один? — Интересуется он, выставляя руки по обе стороны от Джисона. — Иннуки исчез в первой же лапшичной, — улыбается тот. — Рад тебя видеть. — Я… Эм… Минхо не знает, что сказать. Он ждал этого так долго, что не совсем понимает, как стоит себя вести. — Мне жаль, что мы не успели сходить поесть вместе. И что мы не подписали дощечки. И что не посмотрели выступление… — Всё в порядке, — уверяет Джисон, трогая его двумя пальцами за щёку. И это, очевидно, лишнее, потому что Минхо теперь красный от ушей до скул. — Мне хочется, чтобы ты был счастлив в этот вечер. Просто скажи, чего хочешь, и мы это сделаем. — Ха-а… Ты просто невыносимый, — Минхо отворачивается, сдерживая в уголках глаз порыв нежности. — Я? — Смеётся Бог. — Ты вынудил меня подняться к Альянсу на ковёр и… А, впрочем. — Давай, — мягко стукает он, — скажи мне. — Об этом правда лучше не… — Но ты уже начал! И тот другой Бог сказал мне про «связь». Это ведь ты её заключил! Джисон смотрит на него пару секунд, а потом в проигрыше опускает к груди голову. — Ты постоянно вынуждаешь меня делать то, что я не должен. Богу лучше не заключать связь с человеком, но без неё мне бы пришлось стереть тебе память и уйти самому. Связь заключают крайне редко — Боги разумно отказываются привязываться к людям. Но мне было важно знать, что никакой другой Бог не решит отнять у тебя жизнь, и ты не умрёшь, завтра же попав под машину. Это против естественного порядка умерщвления, но пока ответственность лежит на мне… — Так ты всё-таки выполнил то моё второе желание? — Что? Я, ну… Ты правда хочешь знать? — Да, Джисон, скажи это. — У тебя целая жизнь впереди. Когда мы решим, как заставить тебя навсегда вернуться в тело, всё наладится. Ты встретишь много новых людей, и они будут меняться вместе с тобой, расти, жить, любить. Поэтому тебе не обязательно ощущать ответственность за мои чувства. Понимаешь, о чём я? Это не твоё бремя. — Нет, я не понимаю тебя, — вспыхивает Минхо, вскидывая руками, — не хочу понимать. Если чувствуешь, скажи об этом. Потому что это взаимно! Джисон вздыхает, как утомлённый жизнью старик, расправляет шею, щёлкает пальцами, чтобы весь гам людной улицы на пару мгновений притих, и мягко с хрипотцой произносит, так, что у Минхо звенит в ушах: «死ぬほど愛してる».

死ぬほど愛してる — я люблю тебя до смерти, сильнее жизни.

⑊⑊

— Слышишь? Фейерверки. Чан отводит глаза и не глядя тянется рукой к плечам Саеки, чтобы обнять. Они застывают прямо в проходе, среди таких же застигнутых врасплох фейерверком людей, и с замиранием сердца ждут, пока кроме звука на небе появятся вспышки света. — Погоди, это же?.. — Она привлекает его внимание, рукой указывая вперёд. Чану нет дела до всего, что не Саеки и не фейерверки, но он всё-таки смотрит, куда она показала, приличия ради. По центру дороги, проходящей между павильонами к деревьям умэ, в гаснущей темноте целуются хэйянский Бог и его лучший друг. Фейерверки поднимаются в небо, освещая лица людей надеждой и ожиданием лета, и только двое вполне увлечены, чтобы не обращать на это никакого внимания.