Поветрие

В Токио железнодорожные пути повсюду: над и под землёй, в воздухе, ими пронизаны и жилые районы. Вот так идёшь домой – а впереди колея, и у каждых рельс приходится останавливаться и ждать синего* света.

*в японии не зелёный, а синий цвет означает, что можно идти.

Минхо вырос из громоздких прямоугольных сумок, с которыми каждое утро на учёбу таскаются японские старшеклассники, выпрямился, дал в высь, подстригся короче, стал ехиднее смотреть из-под узких щёлок глаз, и разлюбил стоять вот так, под боком у движущегося состава, буравя немигающим взглядом семафор. Он оборачивается, оглядывая через плечо таких же заложников ситуации: рядом с ним пара кучкующихся школьниц, лысеющий яцу с портфелем, голуби на проводах. И только он думает, что опаздывает, но почему-то не помнит куда, и проверяет часы на руках, как свет с той стороны шлагбаума тут же ослепляюще бьёт по лицу – поезд виляет хвостом и удаляется в закат. Медленно люди пересекают пути, обходят его, потому что Минхо стоит, застыв не понарошку. Его память – вот с чем нельзя шутить. Она постоянно его подводит, и это страшно, учитывая, что то, что с ней в последнее время творится, не то что нельзя исправить или взять в свои руки, но и объяснить. Минхо просто надеется, что ключ к его памяти всегда будет где-то рядом. Джисон спотыкается, перешагивая через рельсы, чертыхается в воздух и салютует свободной от карманов рукой: – Ай-ё, осидори-сан*, ты думаешь, лапша вечно может сохранять свою безупречную температуру?! Это шио-рамен, его нужно кушать горячим, разве ты не знаешь?

осидори* – самим словом «осидори» японцы называют утку-мандаринку

Минхо, на самом деле, так и не решился сказать ему, что иногда забывает про… про всё. А ту часть своей жизни, где есть духи, небесные канцелярии, материальное воплощение Богов и его личные интересы, Минхо называет именно «всем». Это поровну безответственно и рационально – не рассказывать о систематичности таких вот провалов в памяти Джисону. Минхо не нравится, когда за него принимают решения, а Джисон любит так делать, если считает нужным, и, более того, может так делать. Он ведь Бог. – Извини, – произносит Минхо искренне, но Джисон то ли не слышит, то ли намеренно пропускает мимо ушей: – Не-не, это уже никуда не годится. Ты та-акой рассеянный, – чужая рука легко проскальзывает Минхо под локоть, тянет за собой. – Лапша должна быть горячей! Кто ты такой, чтобы нарушать многовековую традицию? – Тот, кому лапша проигрывает по горячести. Ты правда заплатил? – Да! Минхо идёт, покуда его рука крепко сжата чужой. Он поглядывает на Джисона из-под чёлки, и по одному его лицу можно сказать, что выражает оно неверие. – Сам? – Да-а, сладкий, клянусь. «Хорошо» – думает Минхо, – «к стеклянной банке с пятачками, отложенными на храм, даже прикасаться нельзя, а тут на тебе – аттракцион невиданной щедрости. Спрошу позже». В лапшичной, маленьком деревянном павильоне, в котором спины сидящих за стойкой скрыты от улицы красной шторкой, стоит запах уксуса и куриного бульона. Людей никого – только какой-то работяга у миски с супом и кулинар-владелец, мерно шинкующий что-то далеко за стойкой. И вправду всё готово: два их барных стула, два шио-рамёна под носом – только садись и ешь. Минхо так и поступает: садится, подпирает голову рукой и пару минут молча вертит в пальцах палочки, следя за тем, как быстро пустеет чужая чашка. Он-то и не голоден совсем, но в дань тому, какой особенный, судя по всему, сегодня день, всё-таки притрагивается к еде. – Это место старше тебя раза в четыре, – оповещает зачем-то Джисон, – здесь лапшу ещё в гражданскую войну готовили. Лучшее место в Токио, – стукает он кулаком по стойке, подтверждая серьёзность сказанных слов, – а ты так плохо ешь. – Мне просто нравится смотреть, как это делаешь ты. Джисон икает, прикрывая рот рукой, смотрит на свою вылизанную дочиста за пару минут чашку, и пристыженно улыбается. Он тянется к Минхо, подобрав момент, пока никто точно на них не смотрит, и заговорщически произносит на ухо: – Вот у этого достопочтенного яцу, – указывает пальцем на седовласого владельца за готовкой, – прадед был крупной шишкой в якудза. Собрания свои прямо в этом здании проводил. – И ты, конечно, присутствовал? Джисон вхолостую открывает рот и, ничего не сказав, закрывает. – Что ещё за нотки недоверия? – возмущается он догадливо. – У меня был безупречный имидж: пробитая бровь, парчовый халат, катана... – Мне казалось, твоей единственной эрой, кроме нынешней, был Хэйян. Джисон фыркает. – Современные люди такие глупенькие. Обожаю вашу беспечность, – он заправляет волосы Минхо за ухо, заколдованный своим деянием, а Минхо старательно отводит глаза, – ...и демократию! Кто-то бьёт ногой в мятый кузов старой хонды – а нет, это просто Минхо поперхнулся и кашляет. – Кеды! – вспоминает Джисон, загибая палец. – Ещё из нового мне нравятся кеды – очень удобно, офисная бумага... Минхо хватает Бога за плечи, обращая на себя внимание. – Ты хотел мне что-то сказать. – Я? – Тот хлопает глазами. Спустя несколько секунд признаёт: – Да, я. «Если этот день, когда я услышу историю длиною в тысячу лет, наконец настал, сегодня же сделаю подношение в храм...» – А ты видишь меня насквозь, да? Ха-ха... Ну ладно, осидори-сан! Слушай внимательно. То, что я тебе сейчас скажу, очень важно, – Минхо от предвкушения закусывает губу. – Ты ведь без ума от меня? Пару секунд Минхо смотрит на него нечитаемым взглядом, но потом всё-таки кивает. – Ха-а... я тоже от тебя, малыш! Это я просто так спросил, теперь к сути дела. Так вот... – тут он тянется рукой к брюкам и вынимает из кармана мешочек – это, очевидно, омамори. – С этого момента он твой. Всегда носи с собой, ладно?

омамори – японский амулет-мешочек, посвящённый определённому божеству.

Минхо смотрит попеременно то на омамори, то на своего бойфренда. Он впечатлён. Впечатлён тем, как легко Джисон обманывает ожидания. – Я серьёзно. Время сейчас такое – нужно быть осторожным. Поменьше вылезай из тела, тебя так легче почувствовать. В случае чего, я всегда приду, если услышу, что твоё сердце бьётся быстрее обычного, – Джисон смотрит на него обеспокоенно, потом целует в щёку, притянув к себе. – Ну всё, я всё сказал. Можешь... Можешь уже не смотреть на меня так. Нельзя точно сказать, существовал шанс на то, что они смогут вот так сесть и обсудить всё, начиная века так с десятого, или не существовал, но Минхо в душе всегда на это надеялся. Не ради того, чтобы информационно поиметь бывшего школьного историка, но просто – потому что люди делятся друг с другом своим прошлым, если они близки. Это не что-то, на что он может повлиять, потому что договориться бывает сложно даже с людьми, а Боги – Боги слишком эгоцентричны и непреклонны, даже если признаются тебе в любви. У них на всё есть своя точка зрения. Минхо, может, поэтому и перестал верить в помощь свыше. Молитвами Джисона, он снова так далёк от их «второй» стороны мира, что до сих пор не встречал других Богов. – Иногда ты перебарщиваешь с опекой, – признаётся он, но, заметив, как быстро сползает улыбка с чужого лица, исправляется: – Омамори! Мне очень нравится. – Он сильнее, чем магазинная бутафория. Просто держи всегда при себе. Джисон облегчённо выдыхает и ложится грудью на стойку. Снаружи быстро темнеет, но время в лапшичной (или бывшем картеле?) течёт иначе. «Лучшее место в Токио» – Минхо доверяет мнению эксперта. Он думает, что хотел бы так же, как Джисон, иметь под рукой вечность, и пообедать в каждой токийской лапшичной. Он тянется к бумажнику, когда они собираются уйти, но обезумевший в мгновение владелец лапшичной в мольбе смыкает ладони и падает на пол. Минхо не знает, что сделал не так, и потому застывает в изумлении, но Джисон подхватывает его под руку и уводит на улицу, с невозмутимым лицом произнося: «Я же сказал, что заплатил. Старая привычка: они не любят, когда платят дважды».

⑊⑊

Ничто не могло бы вынудить Джисона поведать миру эту историю. Но, во-первых, он сам крупно облажался, и вместо того, чтобы укрепить в сознании других Богов легенду о своих несостоятельности и отдалённости от мира людей, подставился со всех сторон. Во-вторых, согласился идти в ненавистный храм. Минхо рассчитывал оба-чан в комбини, когда вдруг повернулся к нему и ударил прямо в лоб: – Может, сходим в храм Мэйдзи на выходных? Как люди. Джисон искренне хотел ответить «нет». Сказать правду: «Этот чёртов храм меня пугает». Но ответил он: – Только не заставляй меня переодеваться, – перекинулся через стойку, задев руками стенд с чупа-чупсами, и получил свой быстрый поцелуй в губы. Минхо даже в той стрёмной брендированной кепке выглядел отлично. Между ним и храмом выбор не стоял (а-а, даже не близко), но Богу правда не пристало посещать чужие святилища. Вот такие святилища. Где его хорошо забытое прошло цветёт и дышит, дышит и цветёт. И Джисон поднапрягся. Двести лет назад император с женой положили возвести в сердце столицы храм. Штиль старой войны и надвигающаяся волна новой породили некоторое неблагополучие в устройстве Небес: самые известные земные Боги, сделавшие своей привычкой купаться в человеческой любви, и без того изнеможденные войною, за пару лет страшно обеднели. Вместилищ для веры, рассеянных по Японии, как рис после шелушения, прибавилось стократно. Люди отказывались поклоняться привычным Богам! Фермеры возводили каминады прямо в полях и там же молили языческие силы ниспослать их босоногим детям щедрый урожай риса; изувеченные моряки, прижёгши в портовом госпитале увечья, никому уж больше не молились. Небеса встрепенулись. Бедствующие, несчастные-пренесчастные токийские Боги, покрытые кое-где скверной и не такие напыщенные, как прежде, ринулись на поклон к своей небесной Богине. Джисон наблюдал за этим смеясь. Его самые беспросветные годы – такие, о которых через двести лет не захочется вспоминать – остались гнить в могиле со старым сёгунатом. С приходом императора исчезла нужда марать руки, но это условности, а Джисон – наёмник, и не простой, подавшийся в добровольцы за миску риса, а созданный ровно с этой целью. Он положил тысячу самураев, собрав на влажной от инея и крови траве их тела в ряд, задушил ночью неугодного императору сына, встал против направления ветра – другого Бога – и преломил даже его, потому что такой была воля господина. Едва шагнув за порог чайной, пройдя бесшумно сквозь колокольчики фурин, Джисон в поклоне обнимал руками колени и молча слушал, о чём говорил ему император. Так создано божество Магацуками: оно безвольно перед правящей семьёй. Эти люди единственные, кто состоит с Аматэрасу в прямом родстве, кто может видеть Богов и кому он всячески обязан.

фурин – колокольчики внутри стеклянных сфер, подвешенные к потолку.

Другие Боги считают это непотребством. Самым низменным проявлением божественности. Их главные ценности – человеческая любовь и преданность, а именем Джисона за сотни лет привыкли пугать детей. «Бог без сердца» – пустил кто-то едкое, чтобы насолить, и оно, конечно, из мира Богов быстро перекочевало в мир людей. Когда иссякли и преданность, и любовь он один не испытал боли. Джисон сидел подле господина, сложив под себя ноги в сэйдза, когда пришёл тот день: разгневанная видом больных сыновей и дочерей, Аматэрасу снизошла на землю, чтобы посетить императора.

сэйдза – традиционный японский способ сидения на полу.

И перед ней даже Джисон из Бога превращался в тянущегося макушкой к солнцу ребёнка: она коснулась его лба пальцами, прочертила там себе одной ведомую руну, по-родительски ласково произнесла, как рада спустя века видеть своё дитя Магацуками, и он сам исчез за створками позолоченного сёдзи.

сёдзи – раздвигающиеся фахверковые японские двери.

Как прошёл тот разговор – великая тайна, о которой людьми сложено не мало легенд, но храм вскоре возвели, и взъерошенные катаклизмами, войной и мором силы двух миров устаканились. И вот, он снова здесь – в вечном пристанище токийских божеств. Джисон старается не соваться в храм без веских причин, потому что здесь тем, кто хочет его скоропостижной смерти, легче дышится, но отпускать Минхо одного сродни самоубийству, а запрещать Минхо идти совсем – сродни отпускать Минхо одного. Удивительно, конечно, что среди всех туристов, поднимающихся вверх по каменным храмовым ступеням, именно Джисон выглядит культурным варваром. – Вытащи руки из карманов, – Минхо хлопает его ладонью по бедру, даже не опуская глаз, – привычка. – И ради всего святого, просто выплюнь жвачку! У людей сто-о-олько формальностей. В такие места нельзя в спортивном – это они уже выяснили, и это, вообще-то, они знали изначально, когда Минхо предложил ему переодеться, прежде чем куда-то идти. «Давай. Просто сними его» – просил он, но Джисон мужественно отстаивал свою точку зрения. «У Богов должен быть только один рабочий комплект!» «А как же то кимоно?» «Пришлось выкинуть. Его стало некому зашивать...» «Джисон, просто надень то, что я тебе даю, и мы пойдём». «Я не могу!» «Да ты врос в него, что ли!» Служительницы мико на входе талдычат про «уважение к благоговейным божествам», все поголовно влюблённые в идею божественности, от чего у него сами собой закатываются глаза. Минхо шепчет ему на ухо, чтобы не завидовал. Пока тот молится, Джисон стоит в тёмном углу, сверкая флуоресцентными глазами. В хайдэне, зале для молящихся, вход и выход сквозные – это просто арки, и свет через них рваной полосой стелется по полу и склонившимся головам. «Я не могу залезть к тебе в голову, но прошу» – думает Джисон, и чужие губы тут же дёргаются в ухмылке, точно Минхо прямо сейчас читает его мысли, – «пусть твои молитвы всегда будут обращены только ко мне». Маленькое эгоистичное желание каждого Бога. Он смотрит на Минхо, подмявшего под себя ноги, прильнувшего к полу и разнеженного от единения с верой, видит, как трепетно у Минхо подрагивают опушенные веки, а с губ срывается молитвенный шёпот, и вместо восхищения думает о том, как сильно боится всё потерять. Это иррациональный страх, старая язва. Но Джисон пока ещё слишком Бог, чтобы заниматься с психологом. Кроме хайдэна, в храмовом комплексе есть и ещё одно здание сильно меньше – хондэн. В хондэне, по легенде, хранится воплощение ками. Людей туда не впускают.

ками – бог.

– Там мощи первой Богини? Джисон, застигнутый врасплох такой абсурдностью, широко открывает рот и холосто глотает воздух. – По-твоему, Аматэрасу мертва? – Откуда мне знать? Ты ничего не говоришь. – Там пусто. В хондэне ничего нет. Минхо вздыхает, оборачиваясь обратно к обнесённому забором зданию. Люди считают, в хондэне сокрыта великая тайна – заблуждение само по себе очаровательное, но Джисон иногда всерьёз задумывается, не слишком ли распыляют ублюдки из храма свой культ. – И долго ты будешь держать меня в стороне от… – Ха-а… Можем мы хоть раз обойтись без этого? – Я не могу даже возмутиться. Даже возмутиться не могу, да? – возмущается Минхо ради того, чтобы возмутиться, а потом улыбается и пожимает плечами, мол, «не смотри на меня так, я сам не знаю, что говорю». Джисон обнимает его одной рукой за плечи, когда они вместе опускаются на скамейку где-то в тени сада, полного гинкго и клёнов, и не спрашивает. Осенью краснеющие листья клёнов становятся частью Момидзигари, очередной традиции, по которой японцы любуются раскрашенными деревьями. О, это будет их третий коё.

коё – листопад из жёлтых и красных листьев.

⑊⑊

За несколько лет до

Снаружи, в саду у хондэна, среди цветущих сливовых древ, глициний и азалий, голыми ногами на песке танцуют девушки в приспущенных белых кимоно. Духи выбивают им ритм в тайко.

тайко – ударный инструмент, барабан.

Красота в глазах смотрящего, но Джисона раздражает растерянное с годами мастерство танца и то, как звенят в их волосах кандзаси.

кандзаси – женское украшение для волос.

Он сидит внутри хондэна, на балке под самым потолком. Взгляд его оценивающе блуждает по застолью снизу: там кто-то курит кисэру, разлёгшись полусидя, другие – играют между собой в «го» и иногда подзывают к себе шинки, готовых быстро претворить в жизнь любую прихоть Богов.

кисэру – курительная трубка.

го – настольная игра с чёрными и белыми камнями.

Снаружи кажется, поместиться в хондэн может немного, но это впечатление обманчиво: кто-то из них постоянно искусственно расширяет пространство. Ставит тёплые котацу, блюда с заморскими фруктами на столы, навешивает европейские люстры, застилает аляповатые ковры и мостит обои на деревянные стены.

котацу – низкий деревянный стол, совмещённый с одеялом.

Джисон объелся час назад и ровно тогда же потерял любой интерес к происходящему. Его веки слипаются сами собой, рюмка еле держится в ладони, а стук в тайко и привкус табака на губах поровну наводят на него тошноту. «Я соврал ему» – он зажмуривает глаза и пытается вытравить из себя излишнюю драматичность. – «Нет никакого заказа на пропавшего кота. И он узнает. Ксо, он всё всегда знает!». Это правда. У божественных сущностей отлично развиты обоняние, слух, шестое чувство, но никто – никто! – на свете не обладает бóльшей проницательностью, чем Минхо. Это какой-то природный дар – не иначе, и спасибо, конечно, небесам за него, но совесть душит Джисона голыми руками. И это замкнутый круг, потому что Минхо любопытный, как чёрт, и вцепился бы в него клешнями сразу, как узнал, что Боги хранят секреты. Понудил, постонал бы в автоответчик, подставился под аякаши, чтобы ему пришлось бросить все дела и с каменным лицом гонять по Токио нечисть, потом, поняв, что всё без толку, попробовал бы проследить, что просто смехотворно, учитывая заученный Джисоном наизусть ритм биения его сердца. Закончилось бы всё коронным «вакатта», что в переводе на человеческий, оказывается, означает не «ладно», а «да, хорошо, мы закрыли тему, я что-то там осознал, что-то там принял к сведению, и можешь не спрашивать, я не обижаюсь, а лицо просто так такое кислое». Ах, Минхо. Есть ощущение, что Джисону, как Богу, от жизни нужны только звонкий поцелуй в щёку и юношеское сердце. – Подбавить вам сакэ, Хан-сама?

сакэ – японская водка.

Джисон клонит подбородок вниз, но немного неряшливо – сакэ в нём уже пару рюмок: светловолосый мальчик-шинки топчется по полу в белых носках, заглядывая наверх. Нагромождённый поднос в его руках даже не шевелится. – Не давай ему больше ничего. Слышишь, Футао? – отрезает голос снизу, и мальчик тут же оборачивается, склоняясь в звонком «хай». – Бросай поднос и иди сюда, ко мне. У этого Бога нет сердца. Стеклянная рюмка лопается прямо у Джисона в ладони и битыми слезами стекает на пол. Когда заканчивается его терпение, горят леса тростника. – Оя, а я думал, у него одного оно и есть. Стены покачивает от стройного звучания голосов смеющихся Богов. – Развлечения с людьми, вы говорите об этом? Тогда я прав дважды. Гнусная расхристанность. – О, нет, ты не понимаешь, Хёиро, – картинно возражает один из многоликих Богов, переглядываясь с другими, – это любовь! – Амбиции. Я всегда говорил, всё зависит от объёма амбиций. Кто-нибудь будет ещё делать ставки? – Ему всегда уделялось слишком много внимания – люди любят злодеев. Чего стоит тот колодец, полный стопившихся дев. Как трагично. Если бы я умер и вознёсся в свои двадцать, кто знает, как далеко был бы мой храм от Содома! «Минхо бы высосал из меня душу, чтобы послушать ту историю про дев». – Непотребство. – Ха-а, скажи ты что-нибудь в сердцах про того его человека, и он бы сжёг твой храм. У нас здесь всё серьёзно, дачи́.

дачи́ – (сокр.) дружище.

И снова все смеются. – Будь у меня шанс, – перебивает разгневанный Бог, и пока он говорит, приборы на столах начинают звенеть и биться друг о друга; тайко и кандзаси в волосах у шинки молчат, – и та рука, что рассекла шею его человеку, принадлежала бы мне! Дзинь! Вся посуда, бывшая на столах, взлетает на воздух. Битый фарфор летает по комнате, отбиваясь рикошетом от стен: шинки охают и накрывают лица длинными рукавами кимоно; Боги оттряхивают шеи от воды, которой обратились рядом с ними осколки. – Я убью тебя, Хёиро. Джисон стоит снизу, крепко вросши в пол и тяжело дыша. Перед ним, держа ровно спину, уложив руки на подлокотниками с шитыми белыми хризантемами*, сидит один из самых богатых токийских Богов. Из всех, кому Джисон здесь задолжал, этот хочет истязать его до смерти. Стереть из истории.

*белые хризантемы в японской культуре – символ смерти, похорон.

Дзинь! Посуда целой возвращается на своё прежнее место. – Не думаю, – тот голос звучит, как натянутая струна – вот-вот и всколыхнётся. – Двести лет назад ты мог, но сейчас… Тысячелетнее божество Хаяши Хёиро – повелитель ветров. Первый ками-мужчина, посетивший по легенде ёми-но куни и оставшийся в живых. В людском понимании Хёиро покровительствует гармонии, любви, отверженности и самоотдаче, только потому что во времена войны в его храмах молились о мире, но правда в том, что он повёрнутый на праведности больной ублюдок (Джисон, когда путается в определениях, часто добавляет от себя).

ёми-но куни – страна мёртвых.

Именно его тонкую фигуру, стоящую в позе цапли, люди изображают на какэмоно и вешают у себя в домах на удачу. Именно ему молятся, надеясь вылечить безнадёжно больного отца.

какэмоно – вертикально висящий свиток с изображение, используемый в качестве картин в японских домах.

На Хёиро огромный шёлковый хаори, вышитый руками десятков его шинки; глаза подведены киноварью и пышут ненавистью. Одной рукой он прижимает к себе Футао – того светленького шинки, с которым они неразлучны, а другой чертит по воздуху руны, и балки под крышей, которые Джисон благополучно обломал, сами встают на места.

хаори – традиционная куртка, надеваемая поверх кимоно.

– У тебя нет последователей и храма. Нет вообще ничего, кроме императора, но даже ему давно важнее премьер-министр, – отрезает Хёиро. – Забытых Богов ждёт забвение. – Твои слова для меня, что сай для купца*. – Джисон практически рычит. Кровь сбегает вниз по его руке, со взмокшей манжеты капает на пол, но стоит ему встряхнуть ладонью, и кожа, вспоротая разбитой рюмкой, тут же срастается. – Сколько живёт твоя память, тэмаэ, если ты не помнишь, сколько раз я опускал тебя на колени?! – Твой новый шинки, где он? – игнорирует тот. – Есть ли он вообще? Пока музыка молчит и карты не шелестят у Богов между пальцев, хорошо слышна лёгкая поступь того, кто минует арку с улицы и плавно подбирается к повелителю ветров. Это Ара: в свете люстр её кожа необычайно бледна, а татуировки – явственны. Она обходит Хёиро со спины, молча мнёт ему плечи, окольцовывает шею руками, крутится рядом, как мартовская кошка, пока тот сохраняет прежний невозмутимый вид. Другие шинки в комнате находят это дикостью, Боги – даже не замечают. Джисон не чувствует ничего. – Просто покончим с этим. Я убью тебя или ты меня – неважно, один останется жив. – Ииэ! – Футао срывается с места и закрывает своего Бога руками. – Молю! – припадает он к полу.

ииэ – (межд.) нет.

– Ты снова заключил связь с человеком, – говорит Хёиро, пока ловит голову мальчика рукой и прижимает к своей груди, – и не боишься, что с собой заберёшь вас обоих? Джисон вдруг дёргается, и взгляд его мутнеет: больше всего на свете он надеялся сохранить свою вторую связь в секрете от Богов. Даже тот факт, что он сейчас здесь, – попытка оградить свой закончивший пару месяцев назад школу «секрет» от тени прошлого, что ходит за ним по пятам. – Шинки бегут от тебя, а люди мрут, как мухи. Тот человек, – «непродолжайнепродолжайнепродолжай», – ты хотя бы скучал по нему перед тем, как найти нового? – Как ты скучал по тем, кого я убил? На мгновенье у Хёиро загораются глаза, и он резко срывается с места, готовый вгрызться со всей мирской злобы Джисону в шею. Он бьётся и проклинает, пока Футао и несколько других шинки держат его под локти, обещает, что уничтожит всё, что дорого Джисону, и небо тут же разражается громом – так закрепляются клятвы на Небесах.

⑊⑊

– Да. Нормально. И это тоже. Одэн? Можешь доесть. Откуда я знаю, где лежит твоя футболка? А, да. Посмотри в сушилке. Это как стиралка, но без иллюминатора. Что? Понятия не имею. Какая… Ай! Перестань так сыпать вопросами! – вздох. – Ха-а… смена сегодня, а не завтра, я повторил тебе это вчера дважды. Нет, всё в порядке. В порядке! Мне заняться нечем, что ли, на тебя обижаться? Всё, просто заткнись. Поговорить? Джисон, я здесь немного занят, если ты не в курсе! Беречь себя, я помню. Да-а… омамори со мной. И я тебя. Да. Иди уже! Минхо опускает телефон и пару раз недоумённо моргает. Одэн, футболка, омамори… Чем он вообще занимался? Ещё один такой телефонный звонок и он лишится любой концентрации. Не то чтобы это было необычно, или Джисон никогда не переживал о нём так, как будто за голову Минхо на чёрном рынке обещают сто манов*, но в последнее время Джисон словно стал… больше беспокоиться. И Минхо не знает почему.

*миллион иен (1 ман = 10.000 иен)

– Почему Саеки тебе не звонит? Спрашивает он, заглядывая обратно в комбини. Чан выпускает из рук коробку с хлопьями, и та падает, не успев оказаться на своём законном месте на полке. Он оборачивается и смотрит на Минхо обезоруженно-растерянно – преданный сотрудник, не брезгующий, в отличие от некоторых, носить на работе никому не сдавшийся «7-eleven» жилет. – Она… звонит. – Но не так часто, как Джисон мне, – Минхо нервно ходит промеж рядов – всё равно они с Чаном сейчас одни внутри. – Потому что Джисон звонит каждые полчаса... – Ей плевать на тебя? Чан хмурится и от обиды возвращается к заполнению полок. – Кун, знаешь, после тех лет, что вы вместе, я с каждым днём сильнее узнаю в тебе его. – И что это значит? Минхо пытается перебороть эту бессмысленную панику, зудящую внутри: цепляется взглядом за всё, что попадается на глаза, берёт и вертит в руках сливочную булочку, у которой через день истекает срок, и которую они выложили с утра на стенд – ближе к покупателю, выпускает её из рук и наконец падает на стул. – Я волнуюсь, понимаешь? А если между нами появилась какая-то… недосказанность? Если это та недосказанность, из-за которой люди ходят к психологам, а потом расстаются? – скрещивает он колени и клонит к ним голову в полном унынии. – Люди сходятся и расходятся. Может быть, самое время найти кого-нибудь получше! – Ай... просто заткнись. Чан вообще относится к их отношениям с неоправданной предвзятостью. А может быть, что и не к отношениям самим, а как будто бы даже… к Джисону. Минхо в любом случае его не понимает. – У нас всё серьёзно. – Все так говорят, – пожимает тот плечами, – а потом «прости, родной, но у меня есть другая семья». Минхо молча смотрит на него с открытым ртом. – Ты говоришь про сериалы с Мацудаиро Кэном* или про мою жизнь?

*японский актёр второсортного кино.

– Случиться может всё, – многозначительно выдаёт Чан, протирая кассу салфеткой. Останавливается и поворачивается посмотреть на потемневшую улицу за стеклянными витринами: – Ты хоть раз видел его паспорт? – Что?! – Я имею в виду, Джисон не выглядит на двадцать пять. То есть, выглядит. Но он словно… я не знаю. Старомодный? Минхо фыркает и отворачивается, закидывая ногу на ногу. – Я серьёзно. Если всё в порядке, почему вы не съезжаетесь? На самом деле, съехались. Если, конечно, это можно так назвать. Просто Джисон не козлик, которого можно привязать к колышку, и не Саеки, которой скажи – и она сразу соберёт чемодан, если ты возьмёшь на себя квартплату. Джисон… приходит, когда хочет. Остаётся, насколько хочет. Делает, что хочет. В общем, ведёт себя с нужной долей эгоизма, подобно любому Богу. И нет, конечно, он держит слово, если Минхо о чём-то просит, опустошает его холодильник и искренне считает, что съёмная квартира, оплачиваемая на зарплату кассира, – его храм. Но заставить Джисона играть в человека – пустая трата времени. Даже глупость. Минхо знал, на что шёл, связывая свою жизнь с надмировой сущностью, и старается не думать об этом в таком ключе. Джисон всё равно всегда будет рядом с ним. – По-моему, вы больше, чем близки, – заключает наконец Чан, роясь по карманам. Из послешкольных изменений в его жизни, кроме того, что они теперь оба рабы сети гипермаркетов: он начал курить, – и тебе нет нужды себя накручивать. Хотя я, конечно, никогда не смогу этого понять. Чан суёт руки в карманы брюк, сигарету – в зубы, и выходит на улицу. Минхо закидывает ноги на стойку с кассой, потому что со школы мало что изменилось, и накрывает глаза журналом про кулинарию. Возможно, насчёт английского мама была права. Лучше было всё-таки выучить. Но это что-то очень человеческое, очень приземлённое или, он бы даже сказал, приземляющее. Типа: ему, может, ещё и университет закончить? Ага. Минхо всю жизнь не знал, чего хотел, и оттого думал, что не хотел ничего, а потом однажды выпал из тела. И было страшно, но больше – интригующе. Необычно. Так, как только у него. Без людей и их назойливых проблем. Он довёл этот навык до совершенства и давно уже не теряет тело где попало. Но силы после работы остаются редко, а обязанности – есть обязанности. «Ха-а… Если я брошусь под грузовик и умру, он сделает меня своим шинки?» – думает он, улыбается сатирически: – «Ну, конечно. Ни в жизни». – Тяжёлый день? Минхо вздрагивает от неожиданности и падает назад вместе со стулом под оглушительный треск, разрезающий тишину. Он мысленно корит себя за то, что не услышал, как вошёл покупатель, пока неловко оттряхивается и поднимает с пола навернувшийся на пару журнал. – Иррассяимасэ, – берёт из чужих рук жвачку, быстро пробивает – делает свою работу, словом, да побыстрей, но взгляд всё равно цепляется за чужие узкие запястья, и глаза от любопытства лезут наверх.

иррассяимасэ́ – эквивалент русского «рады вас видеть».

– Так тяжёлый или нет? – справляется незнакомец и, усмехаясь, оголяет кафельные зубы. Минхо сглатывает. – Ещё не решил. Это какой-то странный человек. В меру высокий, со светлой, перламутровой кожей. Красивый. Минхо так себе Такэмикадзути представлял, только в кимоно, а не рубашке и джинсах, но длинная кровожадная улыбка – точь в точь. Бывает же. – Спина не болит? Ты упал. – «Вы», – осаждает Минхо, смотря исподлобья, но быстро успокаивается и опускает глаза. – Пакет? – Для жвачки? Пожалуй. – Мне откуда знать, нужно вам или нет. – Поправь меня, если я не прав. Мы раньше не встречались? – Нет. Мы не… А? Он отодвигается от стойки и прищуривается. Минхо раньше очень лихо справлялся с флиртом, если уж случалось, мгновенно перехватывал инициативу себе, и вообще, смущать людей – его прерогатива, но пару лет отношений выбили из него абсолютно весь скилл. – Неа. М-м. Твёрдое нет, – качает он головой. – Можешь даже не стараться. – Омамори? – Перебивает незнакомец, кивая куда-то вниз. Минхо тянется проверить рукой задний карман джинсов и нащупывает там свой амулет. – Не обманывайся: омамори сильны, но не тогда, когда синигами уже стоит над тобой.

cинигами – бог смерти.

Минхо хмурится, но решает, «ладно». – С омамори или без – синигами меня не достать, – он пожимает плечами: – Слишком авторитетный ангел-хранитель. Немного неуютно становится, когда чужие глаза сосредотачиваются на нём, как оптический прицел, да и этот немигающий взгляд – просто жуть, но Минхо чувствует, что всё сказал правильно. – Я ещё зайду, – обещает покупатель, постукивая задумчиво по стойке пачкой жвачки. Одновременно с тем, как он уходит, возвращается Чан. Они разминаются так великолепно секунда в секунду, что Минхо, переваливаясь через кассу, уверен на все сто: второй кассир тоже хотя бы немного удивлён. Он спрашивает, но… Чан только удивлённо хлопает глазами. – Кто «он»? Я никого не видел, когда зашёл.

⑊⑊

От края до края ванной стоит густой пар. Единственное зеркало над раковинной запотело, плитка на стенах – в каплях конденсата. Минхо до сих пор не знает, существует ли ад, но какая-то часть его уже готова к происходящим там водным процедурам. Комната маленькая – наверное, поэтому так душно. Он откидывает назад голову и по шею погружается в воду, поменявшую естественный цвет на розовый из-за добавленных в неё уценённых шампуней. Минхо и сам на пару тонов краснее. Тепло распирает. Он трёт разнеженно опухшие веки костяшкой пальца, смотрит вперёд – туда, где из воды торчат только пальцы ног, и пьяно улыбается. Вода с той стороны начинает пузыриться, и через пару секунд Джисон выныривает, мокрый, как собака. – Сука! – он свешивается с борта, всколыхивая волны в ванне. Пытается отжать воду с рукавов кофты прямо на пол под негромкий, но абсолютно не подбадривающий смех. – Ха-а… Ваташива сорега кирай дэс!*

*беспорядочный японский мат.

Минхо подпирает голову рукой и ни секунды не отводит глаз, пока тот наспех стягивает с себя намокшие вещи: его розовая вода маслом стекает по чужому торсу, ровным кубикам пресса и пуговкам сосков. – Никогда к этому не привыкну, – жалуется Джисон, убирая с глаз волосы, и наконец выдыхает: – Сначала одежда, потом – перемещения. И всё-таки: в следующий раз скажи мне, что ты в ванной, идёт? – Мне нравится элемент неожиданности, – мурлычет Минхо, укладывая руки на борта. Он обнажён, открыт, и краска лезет вверх по его щекам. – Я так устал, Джисон-а. Не врёт, но приукрашивает, хотя Джисон всё равно не ведётся – когда понимает, что к чему, так и остаётся сидеть по торс в воде на другом конце. Минхо заманил его к себе – как неблагочестиво! – Даже не обнимешь меня? Джисон закрывает кран не прикасаясь, секунду думает и перемещается ближе. Минхо даже вздыхает от неожиданности: он пробовал столько раз, склонял, очаровывал, убеждал, что вырос, и от пары прикосновений не развалится на тысячу маленьких оризуру, но результат всегда выходил одним – «давай не будем торопиться, малыш». И что же теперь?

оризуру – бумажные журавлики.

Минхо чувствует его у себя на бёдрах, видит, как Джисон ловко и невозмутимо тянется рукой под воду, сразу же находит его ладонь и переплетает их пальцы, не опуская глаз. Это мастерство – не меньше, потому что Минхо, смотря на него, теряется, и уверенность его теперь стекает вместе с каплями по стенам. Он тоже смотрит ровно в чужие глаза, боясь спугнуть момент, и выглядит при этом таким серьёзным, что Джисон еле заметно усмехается краем губ. У него, Джисона, в этот момент глаза просто огромные – чёрные, влажные, даже какие-то пугающие. Минхо зачарован. – Сто двадцать восемь, – произносит Джисон, едва размыкая губы. Минхо сводит брови и, только прочистив горло, чувствует в себе силы спросить, что он имеет в виду. – Твой сердечный ритм – сто двадцать восемь, вместо привычных восьмидесяти семи. – Ну, да, – соглашается Минхо севшим голосом, – мне немного жарко. – Только это? – улыбается Джисон. Он опускает руки Минхо на плечи и нагибается поцеловать: их губы смыкаются привычно дерзко, рвано. Джисон двигает коленом, отодвигая одно из его бёдер к борту, и, отлипая, падает в появившееся пространство. Теперь его затылок у Минхо на плече, а сам Минхо – далеко в прострации, вдыхает аромат сандала от волос. Минхо держит его в своих объятиях – настоящего тысячелетнего Бога. Их маленькая обитель, купальня или сэнто – как бы назвал это Джисон, согрета паром, надушена и даже в какой-то степени священна. Это символ их близости, и Минхо это очень ценит. – У тебя... шрам, – выдавливает он из себя, будучи теперь избирательным в словах. – Извини, просто всегда хотел спросить: разве они на вас не заживают? – Не все, – Джисон вздыхает. – Тот, про который ты говоришь, здесь от рук скреплённого со мной связью человека. Минхо замирает, а затем немного отодвигается: – Человек? – его пальцы, заведённые в чужие волосы, медленно спадают, а лицо чернеет. – Человек, – подтверждает Джисон, а потом поворачивается и смотрит на него пару секунд. – Когда-то у меня был человек. Но я его потерял. – Мужчина? Или женщина? И вы... – Не нужно. – Сколько лет прошло? Я хочу знать, что это было двести, а не десять лет назад. Ха-а... Это же в прошлом? И кто из нас... Вода вздымается волнами, когда Джисон резко поднимается на ноги: – Это было зря, – говорит он уже откуда-то сверху, собираясь перешагнуть борт, – извини. Минхо, испугавшись, хватает его за запястье и возвращает на место. Вода медленно перестаёт быть мятежной, Джисон расслабляется и возвращает щёку на чужую грудь. Только тогда Минхо, хорошо подумав, вновь возвращается к разговору. Он спрашивает, выдыхая в тёмную макушку: – Ты думал о том, что будет потом? Джисон, видимо, засыпая, отвечает не сразу: – М? Что ты имеешь в виду? – Когда я стану старше. Ведь я обязательно стану. У меня будут морщины и вообще... – Двадцать первый век. Я оставлю себе на память твою школьную фотографию. – Эй, – хмурится Минхо, – не смешно. Джисон улыбается, прикрыв глаза, и целует его рядом с тем местом, где лежит. – Я буду рядом так долго, как ты сам этого будешь хотеть, осидори-сан. Минхо кажется полностью удовлетворённым ответом, но в душе он всё равно хотел услышать что-нибудь больше действенное, чем обнадёживающее. Вот если бы он смог остаться духом – это бы решило все их проблемы. Джисон бы сделал его своим шинки, и они разделили бы вместе вечность. Из неприятного: Минхо пришлось бы умереть. Смотреть, как страдают близкие, и потерять возможность быть среди людей (в отличие от Богов, духи не умеют являться людям). И он действительно не готов пойти на всё это, пока Джисон обещает быть рядом. Пока память ещё с ним. Но если что-то изменится... Минхо уже умирал однажды.

⑊⑊

Кроме опасности, которую Джисон навлёк на себя и связанного с собой человека, когда разгромил хондэн и вдрызг разругался с запальчивым божеством ветров, его несколько лет подряд волнует и ещё один вопрос. И он не стал бы углубляться в эту тему, не случись у него неожиданно второй связи, и быстро бы обо всём забыл, потому что – небеса знают – бездомным Богам есть чем себя занять. Несколько десятков лет Джисон не возвращался к императору. Ну, хотя бы потому, что для этого с недавних пор требуется посещать специальный приём, соблюдать формальности и прочее-прочее, чем он не готов себя обременять. В современном мире и необходимость такая отпала – незачем больше сворачивать шеи, всё за него делают нужные службы. Они так и условились с покойным ныне управителем: «я не суюсь в твои дела, ты – в мои». О нет, повторять историю со снисхождением небесной Богини больше решительно никому не хотелось. Джисон сменил амплуа. Создал новый личный бренд. Побирается и добродетельствует. Когда он только встретил Минхо – бросившегося под грузовик подростка, его, кроме того, что это нелепое спасение вообще произошло, удивило ещё и другое обстоятельство: Минхо мог его видеть, хотя Джисон абсолютно точно не хотел тогда никому показываться. Это навело его на странную, но, как кажется, единственно правильную мысль – родословная Минхо корнями переплеталась с правящей семьёй. Джисон не мог перестать об этом думать. Когда Минхо позвал его поужинать к себе домой, то есть, в дом родителей, он, наверное, не ожидал услышать положительный ответ, но Джисон согласился. – Вам... а вы что же, не помолитесь с нами? Джисон отрывает голодный взгляд от тарелки и одаривает им всех присутствующих за столом: все, конечно, смотрят только на него. Минхо, его родители, повзрослевшая сестра с косой чёлкой – и у всех ладони сложены в молитве, а губы готовятся произнести «итадакимас!»*.

*важная японская традиция – произносить эти слова перед едой.

Джисон пристыженно улыбается. Как он мог забыть! – Так вы не работаете? – Ма-ам! Просил же к нему не приставать. – Я ещё ищу себя, – улыбается Джисон во все тридцать два, и выглядит это так кровожадно, что женщины смущённо переглядываются между собой. – Думаю вот, может, в храм пойти? – он подмигивает Минхо, но слишком явственно и открыто, чтобы остаться незамеченным. – В храм – это хорошо, – подтверждает Ли старший, опуская в рот шарик риса, – ближе к Богу... – В точку! – почти вскакивает с места Джисон. Минхо предупредительно сжимает его бедро под столом. – А мне вот не нравится эта затея, – фыркает мать. – Почти то же, что работать в комбини. Платят копейки! Туда идут те, у кого больше нет выбора. – Да ладно! – живо отзывается Джисон. – Может, может. А если я, например, с детства хочу посвятить себя божествам? – Глупости, – отрезает женщина. – Идти нужно туда, где больше платят. Вот у меня дочь, – она делает быстрое неряшливое движение кисти в сторону Мисы, и та давится в моменте, – собирается поступать. Не повезло с одним ребёнком, так повезёт со вторым, и, да будут щедры небеса, её возьмут в приличную компанию! Джисон собирается ответить что-то ещё, ему весело – это ясно, но краем глаза он замечает, как заметно смуреет лицо Минхо, и сразу проглатывает все те свои слова. – Ну, щедры будут или не щедры, это от небес зависит, – он задумчиво чешет щёку, – а к некоторым Боги всегда благосклонны. Да, милый? – Ешь, – брякает Минхо, отодвигая свою тарелку подальше, – я уже не хочу. Потом Джисон около получаса исследует этот дом, в котором уже бывал раньше, роется в чужих бумагах, семейных реликтовых выписках и альбомах, ничего не находит и, не удовлетворив свой интерес, продолжает копать в этом направлении. Минхо о своём прошлом ничего не знает – это очевидно, поэтому Джисон, выполнив свою дневную работу, проверяет базы данных прямо в одном из локальных полицейских участков. В современных технологиях и реестрах он не силён, поэтому и здесь всё снова прогорает. Тогда наступает время отчаянных шагов и безумных идей. – Дай мне свой волос. – Что?! Минхо поворачивается к нему, выкидывая из рук коробку с просрочкой. Покупательница, которой он только что помогал сориентироваться внутри комбини, выглядит ошарашенной внезапным появлением человека в спортивном костюме: секунду назад его здесь не было! – Ну дай, – Джисон пытается снять брендированную кепку с чужой головы, но Минхо уворачивается. – Пожалуйста! – Я работаю, грёбаный самозанятый Хан Джисон! Они ещё немного спорят, но в итоге договариваются, что волос будет, но только вечером, после работы. Джисон вырывает его в порыве страсти, держа пальцы в чужих волосах во время поцелуя, а потом вскакивает и довольный укладывает волос в зип-пакет. Минхо выглядит обескураженным. Когда остаётся самая рискованная часть плана, Джисон занимает у Минхо рубашку с брюками и галстук, причём занимает – это сказано громко, он просто берёт. В сожительстве есть бесконечное множество плюсов – по крайней мере, для него. И он бы заявился на балкон императорского дворца или парламента как ни в чём не бывало, даже не переодеваясь, но правда в том, что на обоих этих зданиях другими Богами установлен барьер. Вот и приходится пресмыкаться, толкаясь в золоченом лифте с важными людьми. Джисон аккуратно стукает локтем Иннуки – тот тоже в костюме. Произносит сквозь зубы: – Мы почти на месте. Здесь всё так поменялось за пятьдесят лет! – Приличное место для приличных людей, – Иннуки гордо поправляет бабочку на шее. – Вот только непонятно, что здесь делаешь ты. – Я взял тебя просто в качестве подстраховки! Маленький, наглый... – Прошу следовать за мной, господа. Они вдвоём ступают по красному бархатному ковролину, разглядывая резную буазери по бокам, впереди идут несколько сопровождающих. Когда Джисон оказывается внутри просторной комнаты с панорамными окнами, выходящими на традиционный японский сад, он первым делом указывает шинки стоять в стороне, но тот, конечно, едва ли обращает на это внимание. Нынешний император молод – ему от силы двадцать лет, и Джисон сразу чувствует, что с этим придётся считаться. Не то чтобы он предвзят – просто есть молодые люди с острым, живым умом, вот как Минхо, к примеру, а есть... просто молодые. Хотя он всё равно не собирается сильно здесь распыляться. – Тебя просили больше не приходить сюда, – первое, что говорит молодой император. – Знаю, знаю, – Джисон по привычке ищет в брюках свободные карманы и, не найдя, куда деть руки, жалобно выпячивает губу, – но в дань хотя бы нашему долгому сотрудничеству, моей бескорыстной и безропотной помощи вашим предкам... – Перестань меня умасливать! – негодует тот крикливо. – Меня предупреждали, на что ты способен. Джисон задыхается от возмущения. – Нет, и позвольте узнать, на что? Я даже не успел сказать, зачем пришёл! – Вам ни к чему не получится меня склонить, вы... Что он делает?! – верещит император, указывая пальцем в сторону Иннуки. Иннуки, увидев, что его рассекретили, вынимает из рукава золотую ложку и кладёт её на место, делая вид, что он здесь не при чём. – Ха-а... ну, о чём там мы говорили? – продолжает Джисон, а сам машет ладонью за спиной, мол, приступай. И пока император старается разродиться в светских и почему-то обвинительных речах, производится преступный захват: Иннуки медленно обходит комнату стороной и резко накидывается на бедолагу, пока Джисон спокойно выдёргивает волос с его императорской головы. Скоро они вместе исчезают. Перед тем, как совсем покинуть здание, Джисон делает пару фотографий в роскошном исполинских размеров зеркале на стене в санузле и скидывает селфи в костюме с высунутым языком и знаком «мир» Минхо, подписывая всё это безобразие: «Устроился на работу. Перешли маме». Так оказывается провёрнута схема, длинною в пару месяцев. Большая часть времени, правда, проходит в попытках разобраться с системой подачи документов на произведение днк-теста. И только тогда, когда ответ приходит, и положительный, Джисон вздыхает полной грудью. Он думает, что, может быть, в этом всё-таки не было никакого смысла, но докучливый беспокоивший его всё это нерв внутри успокаивается, и Джисон возвращается к прежней жизни. Он решает не говорить Минхо обо всём прямо сейчас, а подождать до его дня рождения и приятно удивить уже тогда, но вряд ли он, конечно, знает, насколько очевидным иногда бывает.

⑊⑊

Минхо работает, когда получает на телефон странное со всех сторон селфи. Ещё Джисон теперь почему-то называет его «принцем». И Минхо даже бросает все свои дела и пару минут молча смотрит в экран с открытым ртом. На смене с ним в этот день не Чан, а Сынмин, и Сынмин – не самый приятный сменщик. Минхо отвлекается на пару выеденных минут, и тут же получает в лоб «будешь прохлаждаться, скажу менеджеру Паку». Ни менеджера Пака, ни Сынмина Минхо не готов слушать дольше пяти секунд – поэтому молча возвращается к работе. Он очень даже умело моет витринные стёкла, действуя по тактике «спрей – тряпка, спрей – тряпка», когда это происходит: стоит ему обернуться за чем-то, теряя из вида пространство за окнами, как двери мелодично открываются, впуская покупателя. Его теперь, видимо, личного покупателя. – Привет, – здоровается вошедший, и Минхо вздрагивает, обернувшись. Точно, он уже его видел. Значит, всё-таки зашёл. – Хорошо выглядишь, Минхо. Затеял уборку? Минхо выгибает бровь и смотрит оценивающе на человека перед собой, пытаясь понять, ясно ли он всё объяснил в прошлый раз. Снимает с рук резиновые перчатки. – Я не говорил, как меня зовут. – Ну, скажешь тоже. Имена – формальности. Сегодня я не знаю, а завтра знаю. Хотя ты прав: это неприлично, что ты ещё не знаешь моего имени. Хёиро, – протягивает тот руку. Минхо неуверенно пожимает. День жаркий, и Хёиро одет так, словно идёт с пляжа. На шее у него завязки от соломенной шляпки, закинутой на спину; атласные края рубашки оголяют ключицы. Хёиро, если так подумать, – влажная мечта какого-нибудь модельного агентства! – Есть минутка поговорить? – У меня есть парень. Хёиро еле заметно закатывает глаза, потому что, и вправду, это не было ни причиной вопроса, ни важной ремаркой, и вообще было сказано ни к селу ни к городу, но тактично упускает это из виду: – Это не займёт много времени. В этот момент к ним двоим незаметно подходит Сынмин и, кашлянув два раза в кулак, дабы привлечь внимание, сердится: – Я должен работать один? Ты пригласил сюда своих друзей? Минхо устало вздыхает, но не успевает ничего ответить, потому что Хёиро, на вид – тоже явно раздражённый этим вмешательством, быстро прикладывает большой палец к сынминовому лбу, ровно по середине, и тот, словно заколдованный, молча разворачивается и уходит по своим делам. Осознание медленно касается Минхо, окатывая волной мурашек с головы до пят. Он делает шаг назад, не спуская глаз с собеседника, и всем телом готовится, что придётся как-то сопротивляться. Он вышколен опасаться вот таких вот кадров. – Я тебя напугал? – расстраивается Хёиро. – Твоё сердце стало биться быстрее. Извини, но я думал, что ты, живя с Богом, к такому привык. – Ты знаком с Джи... божеством Хан? – О, да! – скалится Хёиро. Неужели эта кровожадность у всех Богов общая? – Мы друзья. «Джисон запретил мне общаться с другими Богами. Я обещал ему, выслушивал все эти лекции...» – думает Минхо, но произносит полярно противоположное: – Масака! Какая удача. Вы... Я могу на «ты»? – бормочет он, и Хёиро кивает. – Извини, я плохо разбираюсь в божественных изображениях и всё такое... Так ты Бог? Наверное, очень могущественный. На самом деле, у меня столько вопросов! Джисон практически ничего не рассказывает. Хёиро ласково улыбается, и как-то так получается, что кроме них двоих внутри никого не остаётся, а новые покупатели не заходят. Этот Бог располагает к себе: он спокоен и рассудителен, хорошо обходится с людьми, более того, понимает их, хотя наверняка старше на пару сотен лет. Минхо, честно сказать, пребывает в восторге, общаясь с ним. Кажется правда, словно всё всегда сводится к одной теме – Джисону, и тому, как они с Минхо познакомились. Но разве это странно, если они друзья? Минхо так не считает. И только одна фраза совершенно выбивает его из колеи: – Знаешь, а ты очень похож на него, – многозначительно произносит Хёиро и, видя, что Минхо не понимает, добавляет: – У Джисона была ещё одна связь, разве ты не знаешь? Так вот, вы с тем человеком – как две капли воды. Минхо бледнеет. Чувствует, как пересыхает во рту. – Ха-а, – запинается он, надеясь, что это просто злая шутка, – но Хёиро выглядит абсолютно серьёзным. – Бред. – Может быть, – пожимает плечами Бог. – Столько лет – моя память не вечная. И тон его так лёгок, словно это – блажь, а не информация, способная свести Минхо с ума. Прощаясь, Хёиро ещё зачем-то обнимает его, что, кажется, совсем неуместно в их ситуации. Минхо с трудом выносит остаток дня. Он уговаривает себя не думать лишнего. Пару раз срывается на Сынмине. Решает: с Хёиро лучше больше не встречаться, пробивает его имя, но, конечно, в интернете и умах людей у Богов одни имена – записанные в кандзи, а в реальности – совсем другие. Дома Минхо чувствует себя беспокойно. У Джисона практически ничего нет, поэтому все его вещи, которые хранятся у Минхо дома, – это маленький храм, склеенный самим Минхо для него из спичек, и банка с монетами на настоящий. Ещё у него есть спортивный костюм – и вот там уже может быть всё что угодно. Минхо подгадывает момент – единственное время дня, когда Джисон без своего костюма. Иногда ему кажется, что их жизнь, в целом, в чём-то напоминает ему отрывки из любимого аниме про девушку-шляпницу и волшебника-чудовища с удивительным домом. Раньше он не знал, как живут Боги, думал, что Джисон только и делает, что прохлаждается на улице, а потом стал с ним жить – и нередко, когда Бог возвращается к нему ночью, тяжело волоча за спиной какие-то ошмётки от прошедшей битвы, весь он изорван, истощён, покрыт перьями и струпьями. Так и теперь: Минхо резко отрывает от подушки голову, потому что не спит, несмотря на позднюю ночь, и видит тёмный, не похожий на человеческий, силуэт в отсвете от приоткрытой двери в освещённую ванную. Он не встаёт. Хотя Джисон всё равно наверняка слышит, как быстро бьётся его сердце. Через пару минут каких-то трепыханий в полной тишине, на задворках его квартиры, уже чистое тело плюхается с ним рядом головой вниз и мгновенно проваливается в сон. Минхо думает, что это даже хорошо, раз сегодня именно такой день. Он мягко треплет пальцами волосы на чужом затылке, а потом встаёт и тихо исследует пол. Вляпывается стопой в какую-то лужу тягучей тёмной жидкости, которой завтра с утра здесь уже не должно быть, спотыкается о что-то металлическое. Наконец находит, что искал: скрученная джисонова одежда свисает с краёв ванны. «Я дурак» – корит себя Минхо. – «Только проверю и всё». Из карманов и длинных рукавов кофты сыплются на пол пуговицы, камни, бумажные деньги (жаль, что для Богов это ничто), разноцветные стёклышки и билеты на электричку. Минхо проверяет подкладку, находит там карман, и первое, что он достаёт, просунув пальцы, – его собственная фотография, сделанная пару лет назад на выпуск из школы. О, теперь ему по-настоящему стыдно. И он даже собирается уже всё убрать, вернуться обратно и забыть это, как страшный сон, но следом за первой фотографией пальцы нащупывают вторую – гораздо более тщательно упакованную в прозрачный протектор, давно ветхую и пожелтевшую от старости. Минхо молча открывает рот. Он, кажется, снова смотрит на своё отражение. Молодой мужчина в белом кимоно, запечатлённый сидящим по пояс, держит в руках музыкальный инструмент, название которого Минхо может только предполагать, и смотрит вдаль. Его острый прямой нос, уши, чёрные полоски бровей, полуоткрытые губы – всё это точно принадлежит Минхо. Единственное, что, может быть, их рознит – длина волос. «Если это то, о чём я думаю...» – Минхо закусывает губу. Нервно бегает глазами по комнате: – «Так он увидел во мне замену?» Ему так горько, что привкус этот чувствуется уже во рту, а щёки пылают. Минхо оборачивается, бросая обе фотографии на пол, и встречает Джисона в проёме. Тот встал, но явно через силу, почувствовав неладное природной чуйкой и не проснувшись до конца. – Что ты делаешь? – спрашивает он, потирая веки. Джисон не выглядит сейчас уверенно, как всегда, он словно не Бог в это мгновенье, а простой человек, помятый и уязвимый. И это Минхо – тот, кто бьёт его в спину, когда тот чувствует себя в безопасности. Вопрос риторический – больше для того, чтобы проверить, не привиделось ли ему всё это во сне. Конечно, они оба уже знают правду: не привиделось. Минхо яростнее жуёт губы и порывается что-то сказать. Но всё выходит ещё паршивее: только Джисон приближается к нему, чтобы наклониться и поднять с пола вещи, как его внезапно откидывает назад, словно невидимым и непонятно откуда взявшимся потом ветра. Джисон крючится на полу, хватается за шею, как будто его кто-то душит, поднимается, держась за стену, сжимает рот ладонью и дёргается, как от тошноты. Он вмиг оказывается вплотную к Минхо и, хватая его за плечи, кричит в лицо: «Что это за запах?!» Минхо ошарашен всем этим, поэтому отвечает скованно или не отвечает вовсе, но скоро подхватывает чужую волну злости и разделяет её. Они кричат о разном, абсолютно не слыша друг друга: – Я сказал тебе держаться подальше! Сказал, чтобы ты позвонил, если что-нибудь произойдёт! – Он сказал мне правду! – Он хочет тебя убить! – Джисон бьёт кулаком в стену, и по ней до потолка проходит зигзагообразная трещина. – Что вы вообще делали вместе, если от тебя так несёт?! Его запах для меня – что угарный газ! – Какое это теперь имеет значение? – выплёвывает Минхо и нервно смеётся: – А твой вкус не меняется с годами, да? – Ахо! Ты даже не понимаешь, в какой теперь опасности. Омамори был с тобой? Ты не говорил ему, где живёшь? – Вот почему ты заключил со мной связь. Ты нашёл живую замену тому, кто умер много лет назад! Скверна медленно проявляется у Джисона на запястьях и шипит, словно кислотой разъедая кожу, и только это заставляет Минхо замолчать. Он смягчается, но пока говорит, яд непроизвольно просачивается в его слова: – Я не он. Не вылизанный послушный мальчик из прошлого. – О, да, – хмурится Джисон, – ты не он. Разве смог бы Мицуо продаться другому Богу? Звонко и размашисто впечатывается ладонь Минхо в его щеку. Они молчат. Кажется, даже воздух немного наэлектризован.

⑊⑊

Несколько сотен лет тому назад

Когда многочисленные беды потрясали Японию, и все земные божества ждали, пока к ним снизойдёт небесная Богиня, один лишь Бог мог похвастаться благополучием. Собирая небольшие группки потрёпанных Богов у себя в храме, сидя на твёрдом деревянном паркете под завывания свистящего сквозь щели в стенах ветра, Хёиро отзывался о Джисоне особенно зло. Между ними никогда не было обиды. Но теперь, когда у сердобольного Бога ветров перед глазами рушилось всё то хорошее, что они, божества, выстраивали годами, когда он смотрел, как голодают и хиреют десятки его дорогих шинки, а города рушатся, праздный вид Джисона вызывал в нём праведный гнев! Джисон же чувствовал себя превосходно. В народе его боялись: люди разбегались, завидев одинокую фигуру в кровавом тряпье, пересекающую деревню. В императорском дворце его ждали: там он покорно нёс службу. В своём большом и процветающем даже во времена войны храме его встречали три красавицы шинки: как никогда живые, кровожадные и счастливые. Когда-то у него была только одна слуга, и имя её было Ара. Небеса создали их одновременно. Потом Ара обрела больше имён и, соответственно, больше хозяев, а Джисон прекратил иметь с ней дела – и никто не знал почему. Какое-то время Бог Магацуками, Бог войны, пренебрегал использованием шинки, делал всё голыми руками. И тогда появились они: Мори, Момо и Мэзэ. Они были символом нового тёмного времени – поэтому Боги с усмешкой на устах вспоминают историю «про стопившихся дев» до сих пор. В одной захолустной деревне на склоне горы Хакусан с приходом войны не осталось ни одного мужчины – всех забрали на фронт, и потому, когда за деревню зацепились проходившие мимо повстанцы, её стало некому защищать. Деревню сожгли дотла. Но это ли было самое худшее? Мучения, выпавшие на долю бедных женщин с горы Хакусан, были ведомы одним женщинам с горы Хакусан. Они, держа детей на руках, молились Богам. Несчастные надеялись на снисхождение! Но поголовно все Боги, чьё доброе имя славилось среди людей, оказались слишком заняты собственными проблемами. Тогда люди уверовали в другое. Мори, Момо и Мэзэ были одними из тех, кто лишился всего из-за халатности божеств. Их дома тлели, а тела изнемогали. И, казалось, они были живы ещё только потому, что желали страстно мести. Рассказывали, словно каждая из них, одна за другой, утопились в колодце, поклявшись перед этим в верности одному божеству. И эта безудержная ненависть, горевшая в них, обязательно сделала бы их ёкаями – злыми духами, но польщённый до глубины души Бог принял их к себе, и так у него оказалось три невероятно могущественные шинки. К слову, Джисон, обращая каждую из них в нагинату, тэссэн и саи*, скоро стёр с земли и повстанцев, и тех, кто занимал соседние деревни. Кровавая справедливость была восстановлена. Хотя это, конечно, не то, чем можно будет гордиться через двести лет!

*японское холодное боевое оружие.

Была и ещё одна причина для зависти других Богов: он был по-настоящему счастлив. Отцветала сакура, листья стройной розовой шторкой спускались с верхних веток дерева умэ; на втором этаже традиционного зажиточного дома, у деревянной мансарды, за балконом горело окно. Джисон постучал дважды, а потом влез, не дожидаясь ответа. Грязные полы его кимоно немного испачкали паркет, пока он по-хозяйски обходил слабоосвещённую комнату по периметру. Где-то на комоде встрепенулись огоньки в лампадах. Прямо по центру, на циновке, сложив благочестиво ноги в сэйдза и ровно держа спину сидел молодой человек в белом кимоно. Он что-то усердно учил, уткнув нос в книжки, и, казалось, был полностью поглощён этим процессом. Джисон молча сел рядом с ним. – Если они не примут тебя, Мицуо, я повырываю им языки, – поздоровался он таким образом. Парень еле заметно кивнул. – Примут, если я буду упорно учиться. Насилие ни к чему, – был ответ. Немного помолчав, Мицуо добавил уже нежнее: – Ты слишком жесток. Когда-нибудь тебе придётся стать благосклоннее к людям. – Я благосклонен к тебе. – Я не вечен, – отрезал Мицуо, – а вот ты – да. И мне страшно тебя оставлять. Но я знаю: однажды найдётся тот, кто разглядит в тебе то, что разглядел я. Джисон положил руку к нему на плечо и резко развернул к себе. Лицо его при этом выражало почти ужас. – Не хорони себя, ахо. Даже не думай так говорить при мне. Мне больше никто, кроме тебя, не нужен. Мицуо грустно улыбнулся. Тогда Бог придвинулся ещё ближе и уже живее спросил: – Ну, как сегодня твоя учёба? Они ещё долго говорили так в тишине, нарушаемой игрой ветра на колокольчиках фурин, вывешенных на балконе. Мицуо был студентом, сыном состоятельного человека, мечтавшего всю жизнь, чтобы сын пробился поближе к императорской семье. Мицуо был так далёк от мира божеств и его проблем, как только это было возможно. В этом не было его интереса – а тот, что был, заканчивался на Джисоне. И поэтому то, что произошло с ним, было горькой несправедливостью. Джисон болтал с Мори, пока Момо и Мэзэ тряпками отмывали его катану от крови, солнце стояло в зените и выжигало поля, когда к ним прибился какой-то оборванец. Он упал на колени перед Богом войны: истерзанный, худощавый и болезненный – солнце словно светило сквозь него! И даже так, Джисон сумел разгадать в том, кто его настиг, того, кого он когда-то знал. – Молю! – не унимался Футао. Его некогда роскошные золотые волосы жидко спадали с плеч. – Мой господин погибает! Хёиро-сан, он... – его глаза наполнились слезами. Джисон никогда не думал, что станет помогать кому-то бескорыстно, но вот перед ним рыдал самый близкий шинки одного из могущественнейших Богов. И его ответ был положительным. Дальше всё происходило как в тумане: умирающий Хаяши Хёиро, покрытый с ног до головы скверной, словно обглоданный пламенем; рядом с ним в храме – сотни неуправляемых, грешных шинки, которых Бог ветров приютил во время войны. Джисон убил каждого из них, кроме Футао. Окропил стены храма кровью. Сделал это без задней мысли и промедления, не спрашивая, конечно, хочет того Хёиро или нет. В тот день легла, может быть, тысяча душ. И Хёиро поправился. Только вот в его памяти сохранилась единственная картина: безумный, ненавистный Бог Магацуками и его злодеяния, совершаемые с холодным равнодушие на лице. Несколько раз после этого они сталкивались в поединке, и каждый раз Джисон отбивал нападки ослабшего, пышущего ненавистью Хёиро. Джисон в его глазах навсегда остался убийцей и отступником. Тогда, следуя слухам, Хёиро вышел на Мицуо. Ему хотелось мести! Но при этом... Хёиро, привыкший совершать только добро, был слишком мягок, чтобы напасть сразу. Он должен был узнать, кем был этот человек, увидеть – быть может, несчастный и был очередным заложником бездушного монстра? Вид Мицуо только убедил его в догадках. Человек был чист и невинен, но тень, нависшая над ним, была демоном воплоти. Так казалось Хёиро, чей болеющий мозг искал любую причину, достаточную, чтобы унять скорбь. День, когда оба Бога ненароком пересеклись в комнате Мицуо, Джисон помнит до сих пор: между ними мгновенно вспыхнула стычка. Стены были исполосованы, дом ходил ходуном, перья летали в воздухе. Хёиро заметно уступал Джисону, хотя его боевой стиль был безупречно отточен и ничуть не хуже, чем чужой, но Богом войны двигало самое сильное в мире чувство – страх за любимого человека, и он громил абсолютно всё на своём пути. Мицуо умолял их остановиться. Он чувствовал, что, если это не закончится, Боги перебьют друг друга. Но Джисон, казалось, выжил из ума от ярости. Он подсёк Хёиро под ноги, подгадав момент, отпрыгнул на балку под потолком, спустился, оказался у противника за спиной и повалил его на пол. Хёиро отбил удар, но остался на полу, держа перед лицом стальное лезвие катаны, на которое с неистовой силой давил Джисон. Вот-вот один из Богов собирался быть разрубленным надвое! Тогда в воздухе блеснуло третье остриё – Мицуо полоснул Джисона по груди хамидаси – так, что тот от неожиданности не успел закрыться, и по белому одеянию Бога войны расплылось красное пятно.

хамидаси – разновидность танто, нож.

Это сработало: противники отлетели в разные стороны друг от друга, тяжело задышали, восстанавливая силы. Джисон потрогал грудь рукой – порез был неглубоким, поднёс ближе к глазам окровавленные пальцы, как бы отказываясь верить собственным глазам, и обернулся в сторону Мицуо. Недалеко от них, забившись в угол, Мицуо сидел, прижавши горизонтально лезвие хамидаси к своему горлу. Оба Бога смотрели на него с дикими испуганными глазами. Джисон почувствовал, как жалобно сжимается его сердце, и даже практически упал на колени, но в последний момент смог устоять и негромко попросить о чём-то вслух. Ответа не последовало, но последовало напутствие: Мицуо просил его продолжать жить и всегда учиться на прошлых ошибках. Мицуо всегда был таким – постоянно его направлял, постоянно просил быть терпимее к миру. И Джисон слушался... Рука человека полоснула ножом по собственному горлу ещё до того, как он сумел что-либо сделать, и со всем было кончено: жертва была принесена. Неясно, посчитал ли Хёиро это искуплением грехов или, может, искренне посочувствовал, но вмешиваться в печальное прощание возлюбленных не стал. Многое изменилось с тех пор. Прошли войны и катаклизмы, сгладился божественный фонд Японии, Джисон потерял троих своих красавиц шинки, сменил амплуа. А потом он встретил Минхо. И Минхо не был отголоском или – упаси Господи – реинкарнацией Мицуо. Минхо всегда был только самим собой. Что уж говорить, даже захоти кто-нибудь, и в жизни у него бы не вышло заставить этого человека стать кем-нибудь другим! С ним Джисон старался не повторять старых ошибок.

⑊⑊

Момидзигари – это когда клёны краснеют. У японцев и по этому поводу есть фестиваль. По забитой улице, на углах которой, под бордюрами и на дорогах, рябеют кучи опавших листьев, Минхо идёт, понурив голову в пол. Задетые им люди иногда оборачиваются, но он не сбавляет ход. Джисон и предположить не может, о чём он думает. Просто Джисон очень далёк от людей – и впервые это ему так докучает! Пару дней назад они расстались. Не буквально (хвала небесам!), но разошлись в разные стороны. И на человеческом это называется «взять перерыв», у чего есть ещё куча каких-то неясных аморфных значений, от которых у Джисона голова пухнет, поэтому для него это просто «я пока не хочу тебя видеть». Джисон чувствует себя плохо, когда не может взять в руки телефон – лучшее изобретение человечество после спортивных костюмов – и написать старое-доброе «я скучаю (´ ∀ ` *)». С Иннуки у них с утра случился такой диалог: – Охаё!

охаё – доброе утро.

– Ты осёл. – Ха?! – Это ведь из-за тебя Минхо-сан такой расстроенный? В общем, Иннуки на него тоже обиделся. Да Джисон и сам, если честно, на себя обиделся. Все те громкие слова, которые он сказал несколько дней назад, всё это время выжигали в нём душу. Но у них ведь этот, как его... «перерыв». Поэтому он сейчас приглядывает за Минхо со стороны. Стоя на светофоре, шагая по проводам... Он просто старается держаться поблизости. На секунду, проделав долгий путь за Минхо вдоль по оживлённой улице, он решает наконец попробовать заговорить: появляется прямо за несколько шагов до Минхо спереди, но тот, хмуря брови, проходит сквозь. Больше Джисон не лезет. По правде сказать, он совсем несерьёзный Бог: предпочитающий справляться в одиночку, только потому что ухаживать за шинки – слишком большая ответственность; немного тщеславный; совсем не уважающий других божеств; не соблюдающий правила; влюбчивый. Все решения он принимает в моменте – потому что так легче. Но теперь, в нынешних обстоятельствах, он чувствует, словно должен что-то решить. Научиться на прошлых ошибках и не совершать новых. Минхо. Джисон смотрит, как он общается с друзьями, как они вместе празднуют фестиваль, пьют вместе в идзакая, как Минхо работает, а потом сидит в квартире совсем один до поздней ночи, стараясь подать заявку на поступление, как Минхо посещает храм с сестрой, как у Минхо уносит зонтик на улице, и ему его подаёт какой-то молодой мужчина. Джисон просто наблюдает со стороны, не вмешиваясь, и так проходит неделя или две, а потом он сам идёт в храм Мэйдзи, где вовсю уже краснеет сад, и садится на ту же скамейку, где они когда-то сидели вместе. Принимать важные решения всегда сложно. Джисон рассудил так: несмотря на то, что он до сих пор рядом с Минхо и приглядывает за ним, пока между ними существует связь, Хёиро продолжит пытаться испортить его жизнь посредством жизни Минхо. Всё уже не сможет быть так, как было раньше. Наверное, Джисон внутри себя предполагал, что в конце всё закончится схваткой. Какое-то время между ними с Хёиро собирались тучи – да к тому же та кровавая клятва, данная Богом ветров и закреплённая на Небесах, – это неизбежно должно было привести к тому, что уже было двести лет назад. Но вышло иначе. – Клёны, – проговаривает задумчиво Хёиро, вынимая руки из карманов брюк и складывая их на груди. – Двести лет назад здесь было выжженное поле. Сто лет назад – саженцы. Теперь люди празднуют Момидзигари. Тон его голоса звучит стройно и спокойно. Пока Джисон сидит, откинувшись не совсем аккуратно на скамейке в своём спортивном костюме, Хёиро даже стоит благородно, выпрямив спину и подкатив у свитера рукава. Это чудо, что они находятся так близко и не пытаются друг друга убить. – Судя по тому, что ты пришёл... – Футао сказал мне. Около недели назад. Они немного молчат. – Я знаю, что это он попросил тебя тогда... ты понимаешь. Но это не значит, что я поменял своё мнение относительно тебя. – И всё же ты здесь. – Я здесь. Джи... Джисон, – с особым трудом получается у него выговорить ненавистное имя, – ведь ты понимаешь почему. Мне не хочет повторять собственные ошибки. Люди, духи... – Хёиро задумчиво поднимает острый подбородок к небу, и ветер играется с его тёмными волосами, – ...Все они лучше нас. И это их жизнь, а мы созданы искуплять чужие грехи, стоя в стороне. Джисон морщит нос и, к их общему удивлению, соглашается: – Ты прав. Так вот, Джисон всё думал, наблюдая за Минхо, чего хочет он сам, чего, вероятно, хочет Минхо, и что будет правильно сделать в этой ситуации. Первым из тех, что он отмёл, был вариант с умерщвлением Минхо и превращением его в шинки – сколько бы ему не хотелось всегда держать Минхо рядом с собой, цена за это была слишком высокой. Вторым неподошедшим вариантом был тот, в котором Минхо становился служащим при храме божества Хан. В теории, если бы потомки Минхо или последователи решили обожествить его после смерти, они бы воссоединились с Джисоном и так обрели вечность. Однако, к сожалению, кроме того, что у Джисона нет храма, дело заключалось ещё и в том, что их хрупкий мир с Хёиро, а вместе с ним и безопасность Минхо, скорее всего, собирался повлечь за собой какой-нибудь неприятный уговор. Джисон догадывался об условиях, которые собирался предъявить Бог ветров. – Это сотрёт ему память. Ведь ты понимаешь? Джисон ничего не отвечает, лишь только задумчиво качает головой. – Мы поступим так: я перерублю нить, которой он связан с миром людей, и физическое тело Минхо умрёт, – на этом моменте Джисон невольно вздрагивает. – В отличие от Мицуо, он связан сразу с обоими мирами. Ты передашь ему часть своей души, и, хотя того Минхо, которого ты знал, вероятно, больше не будет... Он очнётся обычным человеком. – Он перестанет выпадать из тела? – Да. – Но потеряет способность видеть Богов? – Да. – Я... Существовало ещё и такое понятие, как «нить жизни». Оно, вообще-то, напрямую пересекается со «связью»: если Бог выбирает кого-то своей нитью жизни, то, во-первых, этот Бог очень беден и чувствует, что люди постепенно его забывают, а во-вторых – оба: и Бог, и его «нить» умирают в один день. Джисон вспоминает об этом только справедливости ради. Он давно знает про себя, что было верным решением, а что нет, и просто не может решиться. Ему вдруг становится себя очень жалко. Он... он совсем не хочет отпускать Минхо! И его душит мысль о том, что Минхо может быть счастлив, но не с ним; бросает в дрожь от осознания, что Минхо забудет о нём, словно эти несколько лет – какой-то пустяк. Ревность, боль, эгоизм у Богов такие же, как у людей... Они с Хёиро заключают сделку, поднявшись на Небеса. Джисон не спит ни секунды всё то время до вечера, когда они договариваются встретиться с другим Богом. Минхо дома. Он теперь вообще много времени проводит за компьютером, а Джисон даже не знает почему – и не может спросить. В квартире Минхо бы его обязательно почувствовал – Джисон понимал это, прячась у него в шкафу. Просто ему нужны были эти пару часов. Жизненно необходимы. После двенадцати в коридоре послышались шаги, где-то включился и выключился свет, Минхо зевнул, судя по звуку, а потом всё затихло, и через мгновенье дверца в гардеробную распахнулась – Джисон оказался застукан врасплох. – Подглядываешь? – как-то обречённо, но притом спокойно проговаривает Минхо, смотря на него сверху вниз. Это первое, что он говорит Джисону за прошедший месяц. – Нет, – суетится Джисон, снимая с головы упавшую на неё футболку. – Или да. Ему не хотелось заговаривать с Минхо до того, как всё произойдёт. То есть, хотелось, конечно, и хочется до сих пор, но всё это нагоняет на него тоску, сама ситуация паршивей некуда, и он даже... он даже не может больше быть уверен, что Минхо до сих пор считает его своим парнем. – Погоди, у тебя волосы за вешалку зацепились, – предупреждает Минхо, и Джисон послушно застывает на месте, пока тот аккуратно делает что-то в его волосах. – Ну вот. Всё готово. Минхо заканчивает, но руку с его головы не убирает. Так они и смотрят друг на друга – не зная, что делать дальше. Джисон пытается встать, нарушить эту неловкую паузу, но Минхо вжимает его ладонью в стену. Пару раз Минхо неуверенно, прикрыв веки, делает движения носом у самого его лица и, видя, что Джисон не исчезает прямо у него в руках, целует аккуратно в губы. Наверное, для него это большой шаг. Решение, означающее, что скоро всё снова встанет на свои места. И Минхо сияет в улыбке. Он начинает безудержно говорить, тянет Джисона за руку из гардеробной, о чём-то его спрашивает. Джисон старается не упасть. Его взгляд замылен, в ушах звенит. – А ты? Джисон, ты слушаешь? Ау? Что с тобой? Ты скажешь что-нибудь сегодня или нет? Издеваешься? Как давно ты ел? Джисон? – Будь счастлив. Минхо пугается, вдруг обнаруживая рядом с ними в комнате чужого Бога, но сильнее его пугает то, как при этом ведёт себя его Бог. Что-то подсекает его, он падает на пол, тянется к Джисону, бормочет, кричит, и вдруг – резко замолкает. Джисон опускается над ним и целует, исчезая сам: начиная с ног, он медленно растворяется в воздухе. Хёиро стоит в углу комнаты, сложив на груди руки и надменно смотря. – Ты всё сделал правильно, Магацуками.

⑊⑊

Несколько лет спустя

«Был ли я? Или не был? Ли Минхо – кто он? Он есть или его больше нет? И был ли когда-нибудь этот Ли Минхо? Я его не знаю. Помню только имя. Просто и меня так зовут...» Зеленеют почки на деревьях. Межсезонье. Во дворе токийского больничного комплекса, где в тени сада прячутся пациенты-колясочники, а врачи курят на скамейках и у стен, есть одно место, которое ему нравится. Минхо, снимая с плеч халат, держит его в руках и опускается на скамейку. Под огромным ветвистым гингко солнце до него едва достаёт. Совсем скоро он станет настоящим врачом – это ли не повод для гордости? А ведь когда-то все надеялись, что он, самый максимум, поднимается до менеджера в продуктовом! Он должен быть счастлив. Правда. «Давай, будь счастлив» – подбадривает себя он. А потом думает, что уже где-то это слышал. Вся его жизнь... если так подумать, вышла жутко скомканной. Это не то, о чём можно сказать родителям или пожаловаться друзьям, потому что никто, кроме него самого, не сможет понять это даже отдалённо. Минхо просто словно делает что-то не так и никогда не оказывается удовлетворён. Когда же это началось? Или это было с ним всегда? Вот ему шестнадцать, вот они на день рожденье сестры в Пуроленде, вот его одноклассницы говорят о... о чём же они говорят? Потом экзамены, авария... Испуганные лица его родителей и больница. Дальше... дальше он устроился вместе с Чаном в комбини... Да, так всё и было. «А вот это, вот это...» – вспоминается ему, – «...когда мы ужинали в „лучшей лапшичной Токио”. Когда было это? Чан, кажется, много говорил. Это ведь он меня позвал?» Минхо задумчиво почёсывает щёку. Оглядываясь назад... разве он мечтал о такой жизни? Ну, да, наверное, именно о такой и мечтал. Конечно, будь на свете какие-нибудь вещи интересней этой бесконечной обыденности, коей является жизнь, он бы стремился к ним, но за неимением... Минхо должен быть счастлив. Должен быть, но не может. Иногда он просыпается посреди ночи в слезах, резко отрываясь от постели. Он прикладывает руку к груди, слушает, как бьётся сердце, насчитывает ровно восемьдесят семь в минуту и понимает, как пусто внутри. Какая же там огромная зияющая дыра, Господи! Он словно не помнит то, что должен помнить. Временами его накрывает этим мерзостным ощущением, словно он забыл что-то важное, и это становится его фикс-идеей, высасывает из него душу, случается – доводит до панической атаки от безудержной тревоги. Его личный душевный врач говорит, что у него тревожное расстройство, но Минхо иногда кажется, что у этого вообще нет названия. Случается и хорошее. Очень даже часто. Все знакомые говорят Минхо, что он супер фартовый. Минхо долго отнекивался, но потом, заметив, что каждый раз, как рядом оказывается какая-то опасность – будь то несущийся навстречу автомобиль, у которого отказали тормоза, торт, которым все без исключения на работе отравились, или вооруженный захват банка, а он выходил сухим из воды, принял это как должное. – Боги тебя любят! – обычно говорят ему, похлопывая по плечу. Но, на самом деле, Минхо совсем не набожный человек. Он-то и Богов знает всего пару: ну, вот есть Тэндзин, есть Такэмикадзути... Ещё он знает Бога ветров. «Вот мне и пора» – думает Минхо, вздыхая. – «Если Кейко начнёт звонить, я перед ними не объяснюсь. Слишком долго я здесь сижу. И до обеда рано...» Минхо поднимает нос к небу, вылавливая глазами небольшой кусочек солнца; жмурит глаза. Жаль, что сейчас не осень и не весна. «Жаль, что сейчас не осень и не весна» – повторяет он про себя и вдруг понимает, что не просто подумал об этом, а... услышал? Минхо резко распахивает глаза. На самой близкой к нему ветке гинкго, метра за три от земли, свесив ноги сидит человек. Вид его совсем беспечный: нос так же, как у Минхо, вздёрнут к небу, чёлку треплет ветер и оголяет сияющий бледный лоб, лицо не выражает никаких эмоций, словно сидеть вот так на дереве – что-то совсем обыкновенное! Как только человек замечает, что Минхо смотрит на него, и что глаза у Минхо – как пара монет по пять иен, точно так же молча удивлённо вытягивается в лице и ничего не говорит. Наверное, он думает, что Минхо отвлёкся на птицу за его спиной. Наверное, уверен, что Минхо не вспомнит. Но Минхо, сложив руки на груди от переизбытка чувств, оглушительно здоровается: – Д-Джисон!