...и восстѣнаетѣ тогда от царя вашаго, котораго вы избрали сѣбѣ; и не будѣтъ Господь отвѣчать вамъ тогда...

Розово-сиреневый рассвет потихоньку разгорался ярче и теплее: заканчивалось лето. Мы, выпучив глаза, наблюдали за дорогой среди леса впереди. ...внутри меня всё словно выжжено. Протянули вон как давеча, кабель к штабу, верёвочку нервов. Плавится она, пылает электричеством бьёт по такому огромному словно, ватному от постоянного адреналина, едва ощутимому телу. Сон тяжёлой дрёмой густым варевом какого-то почти пойла, кипит-булькает в мозгу. Сам я очень устал. Как-то по-человечески. Понимаю теперь, отчего отец рано седел. Какой он у меня герой и до чего слава Богу, что не пускают его на фронт. Внутри меня вместо органов засохшие потухшие угольки, протяжные усталые вздохи аки пепел из лёгких вытягивают. Хочется улечься в траву, послушать такое странное отсутствие пения птиц. Зверюшки убежали за много километров от боёв, слыша звуки кровавой каши. В блиндаже, когда можно выдохнуть и опустить веки, а сон с долгожданностью девичьей ласки, материнской заботы, укроет, покажет кино про довоенную жизнь, с пляжами, кинотеатрами. Тихий скрипоскрежет велосипеда и задор выходного дня, когда отпустят с училища, а мы с папой и уже не мачехой, а воплотившейся мамой, поедем к родственникам на село. Блестит солнышко на речке. Свежее молочко. Собачки с безгрешными чёрными глазками, которым не нужно будет искать взрывчатку. Коровки и бычки, неспешно и спокойно живущие, пасущиеся под голубым небом, за разорванными тушами которых не придётся прятаться неспешно ползя. Господи! Как дивны дела Твои и как мы их не ценили! Небо! Голубое! Безоблачное! Неопасное! Без налёта авиации! Без криков: "ВООООЗДУУУХ!", без болванок. Какое оно прекрасное! Небо без войны... ...в перерывах между боями, в блиндаже я смакую это ощущение самого дорогого на Земле, в жизни: человечности. Слёзы наворачиваются, да всё не идут - поймаю муравейчика какого-нибудь, сберегу да вынесу чтоб из окопа он выбрался и нашёл свой дом, свой муравейник, куда не наступит ничей сапог, чтобы его большая трудолюбивая дружная семья не знала горя утраты. А отцу ещё хуже было. У них касок не было, еды не было, патронов... А мы сидим гречку с курицей кушаем. На деревнях святые герои теряют своих детишек от голода, сами какие-то корешки жуют, лепёшки из них делают, но снабжают фронт, мы держимся и едим сейчас здесь только за счёт голодающих них. Как хорошо, что не при царе. Никто на гражданке не сечёт и не порет семью нашу. Погромов нет. Я знаю, что Советская Родина о них заботится, а товарищ Берия успел спрятать всё сырьё за Урал, станки не вывозили в снег. Дети... Детишки... Пока добирался до фронта, я со слезами на глазах видел тощих девочек и мальчиков, которые встают, ящики взгромоздят, работают за станками. Глазки, взгляд... Малыши наши... Немногие вышедшие из окружения, оправдавшие доверие, тряслись и отказывались рассказывать, как обходили деревни в которые пришли фрицы. Тогда, в самом начале войны, я боялся что придётся через это пройти. Боялся и надеялся, что обойдётся. Мой главный страх сбылся. Я прошёл через него, такое катастрофическое казалось бы, количество времени спустя. Пытка, плавильный котёл. Или выйдешь выточенный в золото, либо расплавишься в бесславной смерти. Я не знаю, не представляю и двояко себя чувствую: служил под командованием знакомого отца. Мне тяжело, невыносимо тяжело при одной мысли... Как представлю... Поднимать солдат, за собой вести, продумывать ещё головой как выполнить задачу с минимальными потерями, глядеть в эти святые лики подчинённых, за каждым: семья, жена, дети... Отдам приказ, а вот его, этого Семёна Вячеславыча не станет? Как?! Мы же пока добирались, мы пока слаживались... У него трое деток, старшему семь годиков, младшенькой два... Его нельзя! Ему же нельзя! А кого вместо? Никиту Палыча? Он единственный у старухи-матери неходящей, она уже старенькая, у неё сердце кровью обливается... Да всех нельзя! Да будет проклята эта чёртова война! Будут прокляты эти фашисты! ...я проморгался и опустил голову. Это были слёзы человечности, за которые мне не жалко, за которые я цепляюсь каждый раз, когда вижу пленных немцев и сдерживаю ребят от расправы, в которой нас уже обвиняют враги, дескать дабы фрицы не сдавались к нам, информацию не разглашали... ...а тем временем уже показалось движение. По зелёнке шла, колупалась немецкая пехота. Чуть прочешет, даст отмашку что чисто, мотоциклы покажутся, пулемёты в люльках. Дальше продвинутся, там бронемашины с пулемётами, ещё дальше - уже танки. Иногда и кажется, что лучше я погибну в бою, будто это отведёт беду от миллионов моих соотечественников. Не страшно, мозгам не страшно. А внутри всё трясётся. Стыдно от этой тряски, она накатывает наваждением, как сон, как кошмар. Все помпезности, громкие речи вязнут в кровавой грязи фронтового быта и отвратительнейших, но повседневных деталях нашей святой работы. Вот где она - человеческая любовь. Не в поэзии графов, как в классической литературе. Когда голодные, грязные и вонючие, с бешеными глазами, немногочисленные святые герои на своём горбу вытаскивали раненных, в полубреду ссущих-срущих как приспичит, в горячке ничего не понимая, вот где она, любовь человеческая. Добро в этой режущей вони, в глазках совсем ещё девочки медсестрички, которая смотрит ничуть не гнушаясь, заботливо омывая раненного, от которого смердит, который бредит, городит всякое. Вот она, любовь. Вот оно добро. Вот она забота. Вот она, совесть. Вот она...

...святость