...и восстѣнаетѣ тогда от царя вашаго, котораго вы избрали сѣбѣ; и не будѣтъ Господь отвѣчать вамъ тогда...

...мне даже разрешили безо всякой пошлины, прогуляться в огрызок барского леса неподалёку: безопасный кусок природы. Яркое солнышко и пьяняще свежий ветер. Меня наконец кем-то считают, я уже не крестьянин, а рекрут. Вот вернусь вся грудь в орденах и на Славяне женюсь. Она только что-то всё ревёт и ревёт. Даже в этот ясный солнечный день, прямо во время нашей с нею, прогулки. В кои-то веки стал я кем-то, чуть лучше говна, а что через пару часов уже уходить надобно, так и плевать. Всю свою жизнь бы отдал, ради прожитых трёх дней со Славяною и где! В барском доме. Под присмотром дохтура, а не колдуньи с разноцветными глазами. Даже кормили хорошо, кусочек мяса аж, да картошка, не всё каша аль хлеб да лебяда... Но тут вуаль моего счастья и рёва Славяны, прервал оборвавшийся девичий родной крик: -Помо! Любимая продолжала реветь, а я сеганул вперёд, к поляне. Повстречались тут псари, сдержавшие собак, пара крестьян, баулы на своих спинах несущие. Понял: охота! А кричит Алёнка! Вдруг зверь напал! И барина спасу, милость получу и сестрёнку! Женюсь на Славяне! Но тут неразборчивый крик сестры оказался сдавлен и дальше только бормотал что-то животно, барин и рёв был приглушён. Славя, оказывается побежавшая за мною следом, остановилась как вкопанная, тоже резко вывалившаяся из кустов на открытую поляну... ...где прямо передо мною, ревела избитой в кровь мордашкой, Алёна у которой сегодня свадьба. Только недавно, прощаясь, барин увёл её из под рук жениха Александра, а поп улыбаясь, сказал только: -Право первой ночи! Только смешки молодцов-удальцов из "ополчения" барина выстроившихся полюбоваться, их усмешки, сдавленный рёв тела в изорванном трепье и барин, да кровь по голым ногам сестры... Александр, тут же, напротив стоял и смотрел как его невесту лишает девственности барин. А когда тот кончил, да смачно шлёпнул по заду, Алёну, так что та заревела, пряча окровавленное лицо в траву, тщетно пытаясь прикрыться кровоточа ниже пояса, под хохот заправляющегося-одевающегося барина, который всю одежду невесте изорвал, подвели Александра и поп протянул руку: -Вот теперьча супружеский долг на здоровье. Совет да любовь! Семья - маленькая церковь... Сгорбленный, после трудов, явно не бурлаком, жених, сглотнув слюну ещё кланялся, какие-то комплименты шептал барину и тщетно пытался за руку поднять ревущую, обмякшую Алёну, сестрёнку мою, которую мать только хотела в публичный дом отдать... Я посмотрел в наглые глаза барина. Хохот звенел в моей голове. Пьяная ярость, отсутствие мыслей, я словно досуха изледенел, иссох с несколько мгновений. А потом как вспыхнул... ...поляна была обжитой: стояла почти что юрта, костёр, да топор возле дров воткнут. Омыла моё сознание волна, омыла меня праведная, святая ярость того, что объяснила из прочтённого Славяна, из того редчайшего, когда она подхватывается бурлением крови родной, человеческой. Что-то, словно отблеск Божьего, аки святой Самсон, честность и справедливость возникли в чёрном бурлении греха человекоугодия, позволявшего скверноприбытчеством творить беззаконие. Меня омыла буквально святость и я понял, что совесть и сердце и душа, всё это во мне оковы сбросило, я впервые почувствовал себя человеком, осознавая кем хочу стать и чему посвятить собственную жизнь. Всё это пронеслось буквально мгновение, пока я сам не помня уже, как это бывает в драке, испепеляясь в адреналине, буквально ветром став, взял топор, налетел на ещё ржущего барина, а потом, пока секундное замешательство искривило лицо кулацкой стражи, всё мое ощущение человека и святости, стало утопать в багровой смерти. Топорик был удобный, одноручный. Я впервые убивал человека, поэтому не зная, бил как и дрова, этак по-диагонали, аккурат в лоснящуюся потом, шею. И потом только бешенство и вой сестры. Так сладко было от каждого глухо-склизкого удара по некогда чуть загорелой относительно нас-крестьян, шее. Я стискивал зубы и пыхтел, изо всех сил, максимально быстро, нанося удары, с неопытности теряя в точности, только что туша повалилась после первого удара, крайне непривычно было, вынимать из мягко-топкой, плоти, топор, багрово-чёрная кровь лилась так скоро и было её так много, а уж когда барин повалился, что-то попытался руки вскинуть, толкнуть, удержаться, опереться, подняться, сие меня только раззадорило, оскорбило словно, следующие несколько ударов он будто заслужил, а уж потом с каким-то страшным звуком воя, рёва плача из этой некогда басовой туши, лишь бы заткнуть, подбадривал ещё ударить, а уж потом я совесть ощутил, словно ожог от укола вилой с укусусом, да потом вспомнил Алёну, вспомнил всё, что соделал кулак, да так хорошо стало, так отрадно помянуя и скотину которую хоть люби, да люби за спасение, за мясо на худенькой туше. Тут то же самое, да токмо шкуры в человеке нет, топор аки по маслу идёт. Я бил уже совсем выдохшись и отстранился не сам - меня отстранили, а уж аки редчайший хмель, стало пьяно и свободно, легко: ведь теперь наловчился можно сказать, а столько злодеев на земле русской, что не терпится на ещё одного обратить убийственный взор. -Свои, родич, свои! - тут же испуганно прокричал Сашка, а я пьяный и счастливый, одурманенный с лёгким ожогом словно вины в сердце, сел улыбаясь широко, огляделся: загляденье было Жених прижимал к себе Алёну, на земле валялись расквашенные подручным холодным оружием, бойцы кулаковские: всё село массово пошло гнать его тварскую породу в шею и, видимо только поэтому никто не остановил меня. Я же с задором посмотрел довольный на свой топор, скользкий от крови в мозолистых руках. Обтёр его, руки. Впереди уже сквозь леса видна была объятая пламенем, церковь. Я поднялся и рядом с собою увидел забитого насмерть попа. ...в те царские времена я ещё не знал, что во всём этом будут обвинять большевиков, о которых никто в нашем селе почти и не слышал... Я поднялся, опьянённый этим новым воздухом, этим новым ощущением, новым чувством. Оглядевшись вокруг, заметил обладательницу голубых глазок, что спинкой облокотилась о дерево и ручками закрыла ротик и носик. Подошёл ближе, так Славяна вдруг с чего-то подскочила, выставила руку перед собой. Я недоумевая спросил: -Ты... Ты чего? Любимая смотрела на меня испуганно дрожа, не узнавая... Я аккуратно убрал топор за пояс и распростёртыми руками подошёл к Славяне. Бережно обнял её и только тогда девушка облегчённо вздохнула. Вереница поцелуев - на сеновал щас не забраться, кулацкие приспешники наверняка все уголки укромные облюбовали, так отчего-ж не соединиться прямо тут? Славяна отстранилась и выдохнула. Я стёр с её личика кровь, как оказалось - с моей морды осталась ещё незасохшая, которая и заляпала девушку. Она повела меня в этакую юрту. Там уже орудовали наши сельские бабы, переворачивали сундук. Недоверчиво покосились сначала на любимую, но потом признали в ней: -...ой, спасительница наша! Спасительница вы наша, святая! Вы же нам хлеба, лекарств... Врачиху... Славя робко кивала, проливая слёзы и тихо сказала: -На моего суженного одежду бы. Бабищи закивали понимающе и оставили нас вдвоём. Закрывшись в этой недо-юрте, я тут же конечно жадно заласкал Славяну, но та, видно что нехотя, отстранилась: -Я... Я тоже хочу... Очень хочу... Так давно хочу... Но... Нельзя... Потерпи... Миленький мой, потерпи... Тебе... Тебе надо... Надо ехать... Хватятся, понимаешь, если не приедешь... Понимая, чем это грозит, сказал: -Хорошо... Милая... Милая моя... Славя улыбнулась так счастливо, как никогда прежде: -Наконец-то! Наконец-то! А то всё сударыней обзывал, глупый! Я же люблю тебя, я без тебя с ума сойду, мой, мой, мооой! - поцелуи едва не перешли в нечто большее, но мы всё-таки сдержались. Переодевшись, перепроверив документы, отправились потихоньку восвояси, пока я со сладостью проходил через обезображенные трупы кровопийц, от полного явств стола которых, гибли мои братья, сёстры и родственники, кому не хватило хлеба... ...и впервые мы со Славяной шли взявшись за руки, а я памятуя охоту, смог отыскать схрон кулацкий, с карабином, да патронами. Впрочем, шли по дороге барской, безопасной...