Мрак

Испытывая усиливающееся опасение, не разбираясь в эмоциях, показанных ему Чу Ваньнином, Тасян-Цзюнь не терпел продолжительности разбирательства и потому потянулся за флаконом на своем поясе. Слишком долго из него годами делали последнего дурака, и он устал так жить. Пришло время выяснить правду и открыть глаза. Сорвав флакон с Водой Оправдания с ремешка Тасян-Цзюнь откупорил пробку зажав ее меж двух рядов зубов и немедля поднес к губам Чу Ваньнина, который всеми силами пытался уклониться. Чтобы пленный не мог встать, Император наступил сапогом на его кандалы прижав тем скованные руки к полу и выронил факел из руки, одной вновь схватив его под челюсти, а второй стараясь как можно больше влить содержимое флакона в крепко сомкнутый рот. Одно верное нажатие на нужные мышцы у скул и флакон был полностью опустошён. Хоть Чу Ваньнин и не давался, немалую часть отвара ему все же пришлось проглотить чтобы не захлебнуться, потому почти мгновенно Вода Оправдания принялась разрывать все внутри него. В каком-то смысле Вода Оправдания работала точно так же, как и допрос Тяньвэнь и Чу Ваньнин испытал свое оружие на самом себе. В тот же миг все его тело ослабло и затряслось от режущих болей во внутренних органах, а разум затуманился, приводя Чу Ваньнина к легкой внушаемости и беззащитности перед ожидающим разоблачения глубинных тайн Тасян-Цзюнем. Для того чтобы ничего из предвкушаемого не пропустить, Тасян-Цзюнь тотчас осел на одно колено ближе к нему и поднял ещё не угасший от сырости факел направляя его пламя к Чу Ваньнину, стараясь заглянуть в глаза феникса полные смятения более проницательнее, чем это делал всегда. Не удержавшись от скоротечного эффекта зелья, Чу Ваньнин будучи вынужденным заговорил о своей вине. Слова вырывались из него вместе с тяжёлым дыханием и от только усиливающейся тошнотворной боли он уже не мог остановиться. — Я.… я виновен... Узрев своими глазами действие опаснейшего парализующего тело и разум наркотика применимого во благо правосудия на самых жестоких убийцах им в наказание, Тасян-Цзюнь был шокирован скоростью и силой его действия, потому позабыв про загадку смерти Сун Цютун и совершенно не слушая, то что пытался произнести Чу Ваньнин, Император пожелал вскрыть тайны, хранящиеся в секрете со времён его ученичества и полностью выпотрошить сердце Чу Ваньнина, пока действие ядовитого отвара ещё не ослабло. — Чу Ваньнин, готовишь ли ты покушение на Этого Достопочтенного? — Никогда... я никогда... не хотел убить тебя... — Тогда, имеешь ли ты связь с Сюэ Мэном? — Нет... больше нет... — Как давно нет? — С тех пор... как ты пленил меня... Чу Ваньнин дрожал в припадке и не мог сомкнуть уста от того как в холоде судорога свела его губы и язык, через силу заставляя их двигаться. Он отвечал так же быстро, как Тасян-Цзюнь задавал вопросы, не успевая отдышаться от боли и очистить разум от захвативших его кошмарных мыслей о своей вине. Он ничего не пытался скрыть и не умел лгать, от чего признавался во всем, что желал услышать Тасян-Цзюнь нараспашку отворив двери в свое сердце и вместе с тем сдерживая боль внутри. Опробовав осуществление назначения Воды Оправдания и видя, как верно действует зелье, Тасян-Цзюнь обрадовался словно мальчишка и приготовился копнуть глубже. — Отлично! Когда ты попытался изрезать себя струнами гуциня, это было притворство или же ты взаправду был готов лишиться жизни? — Я.… хотел убить себя... — Назло или по другой причине? — От... от горя... — Что же заставило тебя так горевать? — ...Ты. Тасян-Цзюнь безжалостно играл с Чу Ваньнином совершенно не подозревая в любопытстве и легкомыслии, о том, как раздвигает руками на своем пути самые густые терни с наросшим на их ветвях бесчисленным множеством шипов, которые с каждым шагом становились все острее, а кусты спутаннее. Наткнувшись на неудовлетворительный ответ Император насторожился, подсознательно отвергая истину того, что Чу Ваньнин вполне мог наложить на себя руки от бессилия перед ним. Тасян-Цзюнь же всегда продолжал преследовать цель быть желанным и единственное средство для этого, которое оправдало себя, стала жестокость. Так он искоренил равнодушие по отношению к себе, его боялись и не могли забыть, почти одно и тоже с тем, к чему он стремился изначально. Но в отношении Чу Ваньнина меньше всего он хотел слышать о том, как тот пытается покончить с собой из-за него. Тасян-Цзюнь ожидал восхищения со стороны Чу Ваньнина, в крайности будоражащего испуга, но не смертельной апатии. Так Император был готов переложить ответственность, на все что угодно, кроме того, чтобы принять ее на себя. — ...Из-за свадьбы? — Нет... — Тогда, что именно? — Ты... твоя ненависть... ко мне... — Хах, Ваньнин, думал, Этот Достопочтенный должен простить тебе убийство Ши Минцзина?! Чёрное сердце Тасян-Цзюня сдавило от тоски при упоминании милого ему Ши Мэя и все же наивность столь остроумного мужчины перед ним рассмешила его. От усмешки на губах, стало горько во рту и Тасян-Цзюнь вновь разъярился на Чу Ваньнина, что уже не мог сидеть прямо. — Я.… я не мог его спасти... прости... — Что значит не мог?! Чу Ваньнин, всему виной твое безразличие, ты не пожелал этого сделать! — Я не мог... я не мог умереть тогда рядом с ним... С каждым выроненным словом, боль в желудке все больше утихала, но не на сердце. Той болью, что сводила с ума и заставляла отказаться от желания жить была совсем не физическая. Гораздо ужаснее и мучительнее были страдания от терзающей боли сердца, чьи раны так бесцеремонно и грубо вскрывали и выворачивали, не принимая должного значения тому, от чего они появились и как долго и болезненно заживали. Вместе с острой болью органов, Чу Ваньнину казалось, как его пронзают тупым лезвием ножа и потрошат, за одно дробят кости грудины и вырывают сердце, отрезав ему все пути к отступлению. Выясняя великую правду корня своей непреодолимой ненависти на весь белый свет и наконец услышав альтернативный вариант трагических событий той суровой зимы, Тасян-Цзюнь был сбит с толку. — Что?! — Не мог... силы на исходе и.…, и я должен был восстановить Небесный раскол... — Почему силы на исходе?! Тебе не хватало духовных сил спасти Ши Мэя?! — Меня... ударило, как и его... Не было сил... чтобы помочь... Внезапно нарастающий бас затих и от глухих стен пещеры в эхе стало отражаться лишь тяжёлое и болезненное дыхание пленного, который не мог молчать. — Я.… я виноват перед тобою... Судорожно дрожащий голос полный заглотанных рыданий срывался и задыхался, но не замолкал. С трудом осознав, что говорит, Чу Ваньнина сдавила все большая вина, в которой он устал, но не мог прекратить раскаиваться. Он не должен был поднимать эту болезненную для Мо Вэйюя тему, чтобы не ранить его сильнее, но яд внутри его тела считал иначе. — Тогда почему не признался...? Слегка тронутый ум подвёл Тасян-Цзюня к короткому ступору, и все же в той же фразе он разжёг потухший огонь непонимания и раздражения. Все оказалось сложнее чем он ожидал услышать и теперь вскрытие правды стало делом принципа. Пускай эта истина сменит небо с землёй и его жизнь не станет прежней, но впредь он будет уверен в правдивости и реальности своей собственной жизни. — Я.… не должен быть... слабым для тебя... Я не хотел... пугать тебя... — Зачем лепил пельмени по рецепту Ши Мэя, если мог просто всё объяснить?! — Всегда... я делал это чтобы... чтобы развеять твою обиду... — Что это значит?! — Это я.… лепил пельмени для тебя... Ши Мэй лишь... относил их... Тасян-Цзюнь читал Чу Ваньнина словно открытую книгу, только вот сказка, которая так хорошо начиналась с теплого вина и дождевых червей, с каждой страницей все больше превращалась в учение запретной технике, где часть листов были порваны или безжалостно вырваны тая в себе тайну, а черная тушь будто в сумасшествии размазана по бумаге. Внезапно осознание настигло его слишком остро и его тревожный взгляд вонзившийся в Чу Ваньнина стал напитан природным испугом. Почему-то Чу Ваньнин показался ему невозможным человеком, ведь хранить все это и так долго молчать не мог не один нормальный. Только настоящий бессердечный, был способен на это! Потрясенный шоком, Мо Вэйюй не знал, что думать и в его голове резко опустело, но несмотря на это его чёрное сердце билось ровно и спокойно. Он не чувствовал жалости к Ши Мэю или совсем перестал что-то ощущать по отношению к покойному не взаимно возлюбленному. Тасян-Цзюнь смотрел лишь на Чу Ваньнина и не мог перестать поражаться ему хоть в его сознании уже начался полный хаос и разрушение. — ... — Я виноват... Это все моя вина... прости... — ... — Прости, Мо Жань... Я.… был не прав... — Что за?! В чем ещё не прав!? Очнувшись от пустого забытия и расслышав назойливое прошение о прощении, Император задумчиво вновь сорвался на крик и поздно обратил свое внимание к разбитым словам Чу Ваньнина. — Я.… я был строг... с тобою... прости... Поняв, что имеет в виду Чу Ваньнин, Тасян-Цзюнь стал совершенно сражен его мыслями, которые тот наконец с такой болью и усилием выговаривал голосом горя и сильной досады. Удивительно, но именно тогда его злое чёрное сердце забилось быстрее и охватило его больным беспокойством и жалостью к себе. Однажды, когда Тасян-Цзюнь только провозгласил себя Императором будучи в суете инаугурации он уже слышал это раскаяние, но не смог поверить ему из-за отсутствия объяснения, ведь тогда Чу Ваньнин едва не умер, потеряв слишком много крови от раны вырезанного духовного ядра. Теперь же это было проговорено слишком много раз, чтобы то, что пытался донести Чу Ваньнин ещё тогда, не могло усвоиться в самодурной голове Императора. Мо Вэйюй мечтал и даже жаждал это услышать уже очень давно, очень и очень давно. С тех пор как был жестоко наказан ударом золотой ивовой плетью Тяньвэнь за сломанную цветущую ветвь яблони. Именно она была тем самым первым прекрасным проявлением молодого влюбленного сердца сообщить о нежных чувствах юноши так безжалостно побитого по рукам в своем начинании. Чу Ваньнин был виновен в этом, он сам отгородил себя от других, но как оказалось столько раз старался исправить это, последующим пониманием юной непокорности, уважительным отношением к становлению и чувствам или запоздалой заботой. — ... — Прости меня... я не... не должен был так... обращаться с тобою... — ... — Только я.… был не прав... — ... — Прости меня... прошу... Чу Ваньнин оказался полностью порушен и не мог перестать вторить то, что так сильно болело на протяжении долгих лет. Он еле держался сидя на коленях, не мог думать не о чем кроме того, за что винил себя сам и принимал обвинение от Тасян-Цзюня и все равно изо всех сил смотрел только на Мо Вэйюя, как меняется его взгляд из разъяренного на растерянный и беззвучно то смыкаются, то шевелятся его губы. На это по истине было больно смотреть, как дьявол во плоти, сильный и взрослый мужчина абсолютно разбит, сметен и беспомощен. Лишь через время недолгих раздумий свет пурпурного цвета стал возвращаться к черноте его императорских глаз и вскоре воспламенился самым ярким пламенем, вновь брызнув искрами. Тасян-Цзюнь озаренный внезапной идеей, подобрался ближе к Чу Ваньнину и стремительно задал ещё один вопрос. — Скажи, что ты чувствуешь к Этому Достопочтенному?! — Я.… я... В то же мгновение, как только начал вырываться ответ, Чу Ваньнин резко побледнел, став белее снега даже в свету факела и замерев закусил нижнюю губу, не оставив себе возможности выговориться. Из-за сопротивления, боль во внутренних органах скоротечно усилилась в несколько раз и уже было не ясно, появилась кровь на уголках его губ от отказа отвечать, или же потому, как прокусил губу от возросшей режущей остроты внутри. Смертному и его измотанному многодневным заточением в Вводной тюрьме телу было невыносимо переживать такую жестокую пытку и хоть часть подсознания все ещё работала в его пользу и в нужный момент принялась за регуляцию зажима рта, это переступило предел его болевого порока. Чу Ваньнин окончательно ослаб и его туловище качнувшись стало валиться в сторону, но Тасян-Цзюнь не позволил ему упасть. Поймав и вновь прямо посадив его, Император схватил за плечи и немного потряс, приводя в чувство, но добиться он смог лишь пары закрытых сожмуренных глаз и следов крови на губах, потому чувствуя, как ответ ускользает из его рук точно песок, попытался докричаться до истины. — Ваньнин! Сейчас же ответь, что ты чувствуешь к Этому Достопочтенному?! Скажи это! — М... Но это оказалась настолько сильная боль, при которой было невыносимо говорить или же кричать. Почти в полусознании Чу Ваньнин все ещё не позволял себе говорить и был готов прокусить не только губу, но и язык. Страх быть отверженным в самых ласковых и теплых чувствах, которые он однолюбиво и долго испытывает к Мо Вэйюю, был сильнее любого расковывающего наркотика. Все, что угодно, что было связанно с другими людьми, будь то Ши Мэй или Сюэ Мэн он был готов разоблачить до конца, не зная, как после, отнесется к этому Тасян-Цзюнь. Но то, что касалось исключительно его самого, должно было остаться в секрете. Слишком много людей отзывались о нем не лучшим образом, чтобы внезапно стать храбрым и поведать о своих чувствах небезразличному ему человеку. Он всегда знал, что эти робкие мечтания обречены остаться такими навечно, не заслуживая даже быть произнесенными вслух, потому именно это Тасян-Цзюнь ни за что не должен был узнать. Любовная привязанность стала единственной тайной, которую он не мог открыть Императору. Пусть ревность и одиночество замучают его до смерти, он слабее решения заявить о своей сердечной склонности. В безумном ужасе разоблачения Чу Ваньнин замотал головой в отказе и попытался поднять тяжёлые от кандалов руки, чтобы крепче закрыть себе рот, но Тасян-Цзюнь тут же откинул факел в воду и схватив металлический зажим на его руках прижал его к каменному полу. В один момент тюрьма омрачнела до кромешной темноты, потеряв единственный источник света, который теперь был сброшен на пути ко дну мутного и холодного пруда, вместе с тем скрыв пеленой два силуэта вместе осевших от страшенного бессилия и тревожного рвения. — От чего ты ворвался во Дворец Ушань и занял место Императрицы?! — ... — Что побудило тебя убить эту мерзкую тварь?! — ... — Что в содержании той бумаги из глициновой веранды?! — ... Беспокойства Этого Достопочтенного поднявшегося в его груди и мешающего ровному дыханию не было предела, потому после россыпи этих очень важных вопросов Его Величество стало задыхаться в панике атаковавший его. Чтобы преодолеть действие Воды Оправдания требовалось большое количество мужества и сил, но кроме этого огромного желания сохранить завесу тайны такой, какой она хранилась всегда. Это молчание было громче любых слов и показывало внушительное значение ответов будучи оставаясь немым жестом. Теперь Тасян-Цзюнь наконец понял насколько значительно вечное молчание Чу Ваньнина, к которому действительно стоит прислушаться. Темнота обострила их слух, и даже так тишина со стороны Чу Ваньнина осталась непоколебима, хоть он и был зависим от чужих слов, которые с каждым разом раздавались все громче и быстрее. Тасян-Цзюню больше не было никакого дела до Сюэ Мэна, Сун Цютун и даже Ши Мэя, так как правда о них досталась ему слишком легко, а значит это было не столь важно. Настоящую ценность имела истина, которую Чу Ваньнин так и не сказал и Тасян-Цзюнь всем сердцем чувствовал это. Ему перестало быть все равно на то, что таится у Чу Ваньнина за ребрами, его одолевала жажда услышать его мнение, понять его чувства и узнать, что же на самом деле он думает о нем. В связи с резким изменением его поведения, назойливая мысль о том, что все-таки Чу Ваньнин мог принять его сторону и покорно встать за его спиной чтобы последовать следом все не выбивалась из императорской головы. Теперь же это стало слишком реально. Все его признания и извинения, настолько сильно тронули его отравленное сердце, что сумели смягчить этот яд и сделать его слаще. Намного слаще. Тупик, к которому он пришел на пути заставившим его сердце пылать, а глаза вновь блестеть только неистово разозлил его и подвёл к самому сильному бешенству от неполучения желаемого. Охватившая его дикая досада разгорячила тело, и Император вознёс свободную руку для удара. — Не молчи, Ваньнин! Но он не смог этого сделать, ведь от осознания своих действий ему стало прискорбнее, чем от безмолвия Чу Ваньнина, несмотря на то, как темнота была настолько плотной, что он просто не видел куда бить. Что было более жалким чем удар, нанесенный ради того, чтоб выбить из человека звук полный сердечной боли? Тасян-Цзюнь резко почувствовал к себе презрение, больше не видя в насилии направленной на важного для него человека проявление силы. Это было низко. Взревев и оказавшись поверженным собственными чувствами, которые больше были не похожи на злость или ненависть, Тасян-Цзюнь бросил все идеи и намерения, и скоротечно поднявшись быстро вышел из пещерного зала, оглушительно захлопнув двери и с взведенностью заперев их за собою. Он почти стрелой вырвался из Водной тюрьмы и стремительно направился куда глядели смятенные глаза. Не останавливаясь, Тасян-Цзюнь высунул из отворота своего черного одеяния лист бумаги, полностью впитавший в себя столько туши, сколько смог, от чего почти целиком стал темным и взволнованно заглянул в него вновь так ничего и не увидев кроме черного огромного пятна. В тот момент он был готов бежать хоть ночь напролет, лишь бы умерить пыл и привести разум в порядок, но от того как таковой "бег" подразумевал одиночное действие, становилось только хуже. Император начал думать о том, что раньше никогда не приходило в его голову, ещё никогда столько мыслей не теснили его ум и это стало успешно сводить его с ума. Так, первое место, куда принесли его быстро и твердо шагающие ноги, стал яблоневый сад. В ночь он был дремуч и сонен, но с вторгнувшимся в его тихую густоту Тасян-Цзюнем, все мгновенно изменилось. Кинувшийся к одной из яблонь, Мо Вэйюй прижался к ней всем телом и крепко обнял ее древесный ствол. Очень скоро от силы и напряжения его руки затряслись, а испачканный лист для письма беззащитно смялся в кулаке и тогда Тасян-Цзюнь взвыл точно дикий зверь. Резко отстранившись от мягкой древесины, Император со всеми мощью или же бессилием ударил по стволу вместе с тем надрывая горло. — А-а-а! Столько разных чувств смешались в этом устрашающем крике: злоба и отрада, тревога и покой, боль и облегчение, что этот обезумевший от правды мужчина не мог с собой совладать. В момент, когда его голос и давление кулака, сжимающего смятый лист бумаги, на кору дерева стали совершенно преобладающими над собой, вместо древесной духовной силы, что должна была разлиться темно-зеленым туманом, от руки послышался треск возникнувших искр и мгновенно вся яблоня вспыхнула в ярком и алом огне. Острые языки пламени резво заплясали и поднялись выше к почти опавшей, усохшей кроне безжалостно и плотоядно сжирая всю яблоню целиком, тут же следом поднявшись высоким столбом, грозившимся перескочить на остальные деревья. Опомнился Тасян-Цзюнь, только когда едва сам не сжарился в собственном огне и ощутив жар рядом с собой, наконец взял себя в руки. Огонь в то же время погас, оставив после себя едкое облако дыма и изувеченную яблоню. Она едва не рассыпалась в прах затрещав после жуткой пытки и Тасян-Цзюнь не на шутку испугался этого треска. Все это было похоже на то, как дерево жалобно кричит все ещё чувствуя боль, потому шокированный собственными духовными силами, неизвестно почему почерпнутыми от огненной сущности, Тасян-Цзюнь совершенно интуитивно обнял ствол полный налета из копоти и золы. Теперь же его объятия были уклончивы на поддержку и раскаяние за свой неразумный поступок. Он всегда дорожил этим яблоневым садом, почему вдруг самолично в порыве бессознательной слабости чуть не сжег его до тла? Отдышавшись и действительно протрезвев, он посмотрел на свой все ещё сжатый кулак, вместе с тем не отпуская коры дерева и раскрыв ладонь увидел, как в ней почти ничего не осталось, лишь горячая пыль, совсем отдаленно напоминающая бывшее залитое тушью безадресное письмо. Теперь в его мыслях царила полная пустота и дезориентированность кружила голову. Пытаясь справиться с опустошенностью после сброса накопившихся эмоций, Тасян-Цзюнь беспричинно поднял голову желая посмотреть на небо и в нем увидел настоящее чудо. На самой верхушке погоревшей яблони несмотря ни на что сохранилась тонкая и едва заметная ветвь, на которой все ещё были посажены несколько малых и простых, но невероятно душистых и прекрасных розовых цветов из пяти округлых лепестков. Им были не страшны не наступившая осень, ни жар магического огня. Они были неприкасаемые и смотрели по направлению к звездам, так мерно и шумно мигающими в эту ночь. В них убереглась жизнь несмотря на то, как Тасян-Цзюнь все испортил и именно они были шансом для того, чтобы все восстановить, они прощали его. Эта мелочь стала настолько важной для него, что удачи оставить в целости хотя бы одну ветвь он улыбнулся, думая совершенно не о цветах. Они лишь напомнили ему другой цветок, который был теперь намного ближе к нему. Почувствовав долгожданное успокоение на своем черном, но наконец-то одухотворённом сердце, Тасян-Цзюнь улыбнулся до милых ямочек на щеках, не переставая глядеть вверх с задранной головой, а позже и вовсе разлился смехом. Закончил он воссоединение с природой лишь тогда, когда случайно отвел взгляд и увидел толпу слуг с полных вёдер с водой руками, тихо и боязливо наблюдающими за прихотями Императора. Оглядев их всех, Тасян-Цзюнь все ещё продолжая тихо смеяться погладил древесину и прижался к ней крепче в последний раз, единовременно глубоко вдохнув. После этого он отпрянул от дерева и направился во Дворец Ушань мерным шагом, разрезая своей траекторией ходьбы сборище приниженного народа. Проходя мимо и смахивая золу с рук, он лишь кивнул на обгоревшую яблоню и приказал. — Живо срубить цветущую ветвь и посадить в землю за место сожжённого ствола, пускай пустит корни и зацветёт по весне вновь. Не хочу, чтобы она погибла, мы можем ещё свидеться, когда растает снег... От автора: Делитесь положительными впечатлениями здесь и в тгк: Пепелище Сижи. С надеждой на то, что ваше сердце не осталось равнодушным к этой работе🤍