Мрак

Осень иссушила гибкие кисти глицинии и ее усохшие лозы сетью покрыли всю заднюю часть галереи опустив на веранду запутанные и глубокие тени. Трава тоже больше не лоснилась и сухими серыми пучками шелестела под ногами. Ветер почти не пробирался в это местечко в укрытии старых вьющихся ветвей, что делало его укромным и очень скрытным. Здесь было свежо жарким летним днём и тихо в студёные ветра осени. Кроме окружения холодных стволов деревьев глицинии и их пут из ветвей, узорные листья которых полу опали и потемнели до черноты, это место украшали круглые, резные каменные стол и стулья указывая центр части галереи. Эта веранда всегда была хороша для письма и в этот раз Чу Ваньнин занимался здесь каллиграфией. Его стройная и высокая фигура насыщала окрестность изысканностью и даже в это унылое и мерзкое время его знобкая красота могла придать собой природе вокруг особый шарм. На этот день осень со всей вальяжностью вошла в мир и в умирающий вид природной жизни он отныне прекрасно вписывался. После неудавшегося самоубийства Чу Ваньнин сильно захворал от нагого пребывания на улице, а следом и долго отлеживаясь в остывшей воде он только усугубил свое самочувствие, потому сегодняшний день стал первым днём послабления его болезни. Хоть его тело все же мерно восстанавливалось от поражения холодом, душа все ещё отказывалась жить в этом мире. С того самого дня он не произнес не единого слова. Он смолчал, когда Тасян-Цзюнь посадил его на домашний арест и когда старый евнух Лю Гун привел его в эту веранду. Евнух Лю ни раз сопровождал его в пути сюда, а иногда заслуживал позволения прочесть некоторые стихи, которые в тоске старательно и любяще выписывал Чу Ваньнин. Пускай это были всего лишь вежливые любезности для вступления в повесть личного письма или же трогательная рифма заученных и потерявших особую ценность от частого использования ученических строк, в его исполнении все это несло самые глубинные и потаённые смыслы, которые можно было прочувствовать едва, прикоснувшись к бумаге. Возможно его образ слишком свят и все, что он делает буквально светится блаженством в его руках, но Лю Гун чрезмерно восхищался Чу Ваньнином как борцом и спасителем, чтобы посредственно связать это явление с величием Чу Ваньнина. Он в глубинах своего сердца всегда верил, что Чу Ваньнин таит в себе больше, чем ведает миру от того даже учительское письмо становилось для него великой и волшебной загадкой. На сей раз Чу Ваньнин замолк и то чего он хочет можно было распознать только по чахлому и продолжительному взгляду. Евнух решил, что ему не стоит оставлять наставника Чу в одиночестве и потому никуда не уходил и так смог уловить тихое желание Чу Ваньнина. Он целыми днями глядел в окно сидя на кровати в сторону направления в эту глициневую веранду. Пускай она не относился к Павильону Алого лотоса старик все же решил отвести его туда без мочи смотреть на то как его господин скучает. Все-таки эту веранду можно было отнести к архитектуре посвященной ученичеству где Чу Ваньнину было позволено коротать свое время, иначе Император боялся отбить у наложницы всякое желание к дееспособности в чем не было ничего положительного. В том, чтобы писать бесполезные слова мягкой кистью по рисовой бумаге ведь нет ничего опасного, лишь бы по близости не было ничего острого... Отправившись туда, старик Лю почти незаметно придерживал своего господина под руку. Нельзя было сказать, что тот был не в состоянии самостоятельно идти, и все же глаза его выражали только ледяное равнодушие, что Лю Гун страшился, как бы Чу Ваньнин не проигнорировал даже ступени на своем пути. Дойдя до места, евнух торопливо протер своим длинным рукавом сидение каменного стула и часть стола где мог расположиться наставник Чу от уличной пыли, затем предложил господину присесть и тут же отправился за бумагой и тушью в соседней беседке той же галереи. Пока евнуха не было рядом, Чу Ваньнин медлительно рассматривал запутанные сети почерневших лоз увядшей глицинии вокруг себя. Он был не частым гостем этого места и все же бывал здесь точно не пару раз. Но что бы не навевала эта веранда собою и памятью былого прошлого, сейчас это не несло в себе никакого значения. Чу Ваньнин больше не мучил себя воспоминаниями и не заглядывал в будущее. Отныне его имя Добродетельная драгоценная вторая супруга наложница Чу, та что целиком и полностью принадлежит Наступающему на бессмертных Императору Мо Вэйюю. Все что ей позволено - это с нетерпением ждать вечернего приглашения Его Величества в свои покои и ничего более. В голове уже на протяжении нескольких недель одна пустота... И сердцу больше не было больно. Осень больше не давила на него, скорее он пугал осень и заставлял ее лишаться жизни в ужасе и серости. В этой темной и сжирающей кручине он был самым мрачным пятном, хоть его одеяние и отличалось привычной белизной. Все потому как в сердце все швы так скрытно и старательно заштопанные, напрочь разошлись чем открылись зияющие черные дыры из которых доносились отчаянные мужские крики о искуплении вины и детский горький плачь от обиды переживания предательства. Эти надрывные голоса, не переставая резали его слух, но он больше ничего с этим не делал. Пускай они рвут его изнутри, теперь они больше не относились к нему. Все, что осталось от него - лишь внешняя оболочка, которая так нравилась Мо Жаню. Остальное сохранилось и забылось в прошлой жизни. Уловив едва заметный шум бумаги среди тихого и сухого шелеста ветвей глицинии, а после и прикосновение к пальцам рук, что были сложены ладонями к холодной поверхности камня он опустил задумчивый взгляд и увидел стопку желтоватой рисовой бумаги, подсунутый к его рукам. Тут же со стуком чуть дальше была поставлена чернильница и остальные инструменты для письма. С тем дряхлые руки спрятались в серые рукава и не стали мешать, евнух остался стоять в стороне входа к письменному столу сторожа покой своего господина. Немного погодя, Чу Ваньнин избрал листок из небольшой стопки и разгладил его брусками прижав к столу, после чего взял кисть из подставки и окунул ее в густую тушь. После того как едва промокнул заячий пушок от излишка туши, он поднес его кончик к бумаге, но кисть так и не смогла коснуться листа. Нависшая над столом рука ровно держалась в воздухе, но совсем не знала, что же ей написать. Это не было порывом нерешительности, точнее Чу Ваньнин действительно не знал, что ему хотелось изложить на бумаге. Так не опуская руки, он просидел все утро за письменным столом, не запечатлев ни одного слова. Его кисть давно усохла, а камень стал ледяным, но он все ещё не сводил отрешённых глаз от пустующего листа бумаги. Это было похоже на вечное забвение, где Чу Ваньнин лишь глядел на бумагу застыв в одном положении, а старый евнух часто вздыхал, видя трудность господина. Он точно не мог ошибиться в желании Чу Ваньнина попасть сюда, от чего же тогда он не мог вывести и пары слов на бумаге? От своих догадок слугу отвлек порыв ветра поднявшийся от земли и закружившийся в кругу стволов глицинии. Этот маленький вихрь тронул ничем не закрепленную стопку листов и поднял ее в воздух. С бумажным треском листки разлетелись по сторонам и опали на каменную тропу и серые травы, когда ветерок утих. Тогда евнух Лю кинулся их поднимать и ловить если вдруг они вновь пытались взлететь, это с трудом ему давалось, но он не мог рассчитывать на помощь Чу Ваньнина. Раз они взаимно помогали друг другу Лю Гун все же думал, что и в этот раз Чу Ваньнин проявит великодушие и как это обычно бывает опустится за тем чтобы разделить с ним этот мелочный труд. Всегда Чу Ваньнин был неприхотлив к такому и не воспринимал это как унижение, ходили слухи, что даже в далёком прошлом, когда он ещё не был угнетен злорадным Императором, в проливные дожди наставник мог снисходительно убирать дождевых червей со своего пути нагибаясь за ними на каждом шагу. Но на этот раз Чу Ваньнин не пожалел старика. Так евнух Лю привел в порядок бумагу и подбивая собранную стопку о стол рассудил с хрипом от тяжёлой одышки. — Этот дряхлый старик... он просит прощение перед свои господином, больше ничего не помешает ему сосредотачиваться над думами о писании... Только вот, если господин желает продолжить свое занятие каллиграфией, этому старику следует вернуться в павильон и принести Вам накидь, поднимается ветер. Но Чу Ваньнин не ответил. Его безразличие, словно зеркало отражало любое воздействие к нему, была ли это напасть от упадка духа или же защитная реакция организма, пережившего шок собственной смерти, оставалось неведомо. Ясно стало лишь одно, наставник Чу не собирается вставать, а значит пора идти за верхнем одеянием, пока болезнь вновь не напала на него. Чу Ваньнин как ледяная статуя даже не дёрнул бровью на слова евнуха. Он был настолько един с угрюмой осенью Императорского двора, что был точно вписан в эту картину и с какой стороны не погляди, абсолютно идеален. Как чучело лиса, чья шелковистая шерстка приглажена, его глаза блестят стеклом, стойка как у бегущего по лесу совсем как настоящий, он как живой. Но все внутренности выпотрошены и выброшены, даже собаки их не съедят. Его скелет из дерева, что так хорошо подогнано под шкуру и никому нет дела какова порода этой древесины, ведь мех его так мягок и красив, зачем тогда заглядывать чучелу в пасть? Души в нем все равно нет. Поломав немного голову, евнух Лю не мог оставлять все так, потому сам решил отлучиться за подношением накидки господину. Император снесет ему голову с плеч если узнает, что тот ничего не предпринял, подвергнув Чу Ваньнина новой болезни. — Этот дряхлый старик виноват, но должен покинуть своего господина, он вернётся с накидью как можно скорее. После этих слов, старик тихо ушел, оставив Чу Ваньнина одного в глициновой веранде. Шорох его туфель ещё долго можно было расслышать поблизости, но Чу Ваньнин был равнодушен к постороннему шуму. Через время он позволил себе закрыть глаза и опуститься в незримую темноту, там через продолжительное время поиска, но все же обнаружил мысль и открыв глаза принялся ее записывать на бумаге. Увидев, что не выходит поставить даже кляксу, Чу Ваньнин сменил испорченную засохшей тушью кисть и взял ту, что по тоньше. Хоть ее мех был длинней и твёрже и больше напоминал волчий ушной волос, несмотря на привередливость кисти, мастерство бывшего Учителя гордо заявляло о себе. С его бесподобными умениями, хоть каменным углем, хоть царапинами от осколка стекла, запись на бумаге получится неповторимой красоты так, что смена кисти никак не помешала его занятию. Спустя долгое время на бумаге все-таки появились несколько безупречных начертанных элементов которые мало-помалу складывались в два иероглифа. Процесс выведения черт был неторопливым, здесь была важна точность. Чу Ваньнин не соблюдал ее намерено, скорее рука сама подсознательно двигалась, приводя к активности все правила превосходной каллиграфии и никак иначе. Так грамотно и так тонко... Долго и искусно. Забывшийся в своем занятии, Чу Ваньнин не почувствовал, как прошло время, он также не обратил внимания и на то, как заледенели его пальцы рук, затекшие в правильном удерживании кисти им, бы не помешала разминка, а лучше теплая грелка для рук. Когда его труды были окончены и оставался последний штрих, в стороне прохода в веранду послышались шаги. Они были намного быстрее и реже, чем шаги старого евнуха, к тому же их количество превышало визит одной персоны. В это тихое место пожаловали женщины... А точнее Императорская супруга Императрица Сун Цютун в сопровождении личных служанок. Когда они одна за одной прошли к каменному столу, из толпы низших женщин и старух вышла самая молодая, красивая и по богатому нарядная из них. Она немедленно топнула деревянной платформой своей атласной туфельки по вымещенной каменными плитами дорожке и заорала стервозным тоном. — Вот она! Вы только поглядите на...! А! Мужчина?! Ее свиной визг порезал слух, но женщины позади нее стерпели, так как по природе своей не могли не признать женской солидарности в этом вопросе. Но в тот же миг он прекратился и теперь Императрица потеряла дар речи. Тут же ее пышную грудь вздымили возмущение, обида и злоба, она чуть позадыхалась в поиске слов и в этот же миг принялась сыпать грязными проклятиями. — Грязный кабель, да как ты только посмел строить козни против самой жены Императора! Это из-за тебя - паскудного паршивца, я не могу зачать наследника! Все это время я гадала в слезах, чем же может быть обворожительна наложница так полюбившаяся А-Жаню и столько трудов потратила, чтобы стать краше нее, лишь бы заполучить хоть каплю его любви, а ты оказался всего лишь ничтожным блудником! Чу Ваньнин в свою очередь продолжал выписывать свои знаки, совершенно не отвлекаясь на истеричные крики над собою, ему было плевать даже на то, что женщина перегородила своим телом весь путь для света, он в покое заканчивал письмо в тени. Пассивность такого рода только добавила жару в закипевшую от гнева голову Императрицы и не терпя игнорирования она с размахом толкнула сложенным веером чернильницу, ударом опрокинув ее на два изумительных и прекрасных иероглифа "сжигая порок". Черная тушь не удержавшись залила весь лист, пропитав его насквозь и разбрызгав мелкие капли по столу. Руки Чу Ваньнина так же оказались запятнаны черными крапинами. Вместе с тем исторжение яда из рта Сун Цютун продолжилось и теперь она совсем не подбирала слов. Она храбро окатила Чу Ваньнина новой порцией грязи и все никак не могла прикусить язык. — Наглец, вздумал презирать меня?! Да это я должна тебя презирать, такого убогого мерзавца как ты! Мне хорошо известно, как А-Жань вымещает на тебе злость жестко трахая, что ты и пикнуть не можешь! Сам идёшь, как только позвали и ни разу не отказал будь А-Жань весел, будь он хоть зол! А как же ты, бедный, громко и надрывно ахал в первую брачную ночь, весь Дворец Ушань слышал! Понравилось?! А он ко мне должен был прийти! Ко мне, ясно?! Она горячилась с каждым мгновением все больше, что от дрянной злости ее искаженное ненавистью лицо все сильнее алело. Сун Цютун срывала голос в крике и как стройная ива в бурю качала ветвями, вскидывала руки. В один миг из нежной и благородной прелестницы она превратилась в старую сволочь со скудного рынка бранившуюся последними словами. Так низко... Каллиграфическая кисть медлительно легла в бледную и замерзшую руку крепче, незаметно ее сжал кулак. — Как почти каждый день он жестоко взяв изливается в тебя, я тоже знаю! Бесстыжий, все тебе мало, готов хоть на улице, хоть днями напролет! Да ты же весь затрахан, отвратительно до тошноты! И какой ты после этого мужчина?! Только и можешь, что ублажать и принимать, похотливый распутник! Кожа да кости и на лицо урод - смотреть противно, фу! Без остановки кидаясь скверными и непотребными ругательствами, она увидела, как белоснежный и бездушный образ перед ней поднялся, мерно встав в полный рост. Он был значительно выше нее, но Императрица все никак не унималась и принялась оскорблять мужчину перед собой ещё более гнусными и пошлыми, черными словами. — Свою красавицу жену же А-Жань ни разу не одарил своим семенем и со дня свадьбы мое лоно пустует, а я должна родить... На том, ее брань резко прервалась. Больше не желая слышать столь грязные речи над собой, Чу Ваньнин в тот же холодный осенний миг, с ледяным блеском в глазах, изо всех сил вонзил корпус деревянной кисти в ее левую глазницу точно металлическую спицу и тем же точным движением вынул ее назад. Брызнула кровь и поднялся боязливый визг. Приниженные женщины бросились прочь, вскрикивая и закрывая глаза руками, но больше всех кричала конечно же Сун Цютун. Вопя от боли и ужаса, Императрица упала на землю и принялась брыкаться, судорожно держась двумя руками за повреждённый глаз. — А-а-а! Траханый жиголо, загубил мою красоту! Ненавижу, чтоб ты сдох в мучениях прямо здесь и сейчас! Сдохни, сдохни! Как бы Сун Цютун ни желала Чу Ваньнину смерти, ее проклятья обернулись против нее самой. Поскольку она ещё не поняла, что ей стоит закрыть рот и не высказываться так неблагопристойно в присутствии ученого человека, Чу Ваньнин решил поставить ее на место и показать, как следует себя вести. Наступив на ее плечо сапогом, дабы она не могла вырваться, он ударил ее тупым кончиком рукояти кисти ещё несметное количество раз, до тех пор, пока женщина не перестала кричать и двигаться, захлебнувшись в собственной крови. Мрачный дьявольский гнев насыщал его глаза сильней, с тем увеличивалось количество ударов и проливалось больше крови. Пускай ее слова о нем и правдивы, и его жизнь действительно превратилась в порочный круг, но точно не ей было позволено блевать в него этой грязью. Обвиняла в распутстве, а у самой на уме лишь озабоченность одними похотью и утехами. Разве знала она как это каждый раз безвольно ложиться в императорскую постель? Как это мучительно, унизительно и больно, чувствовать, как тело пронзает насквозь и молчать постоянно, помня о том, что за всем этим стоит невинная жизнь другого человека. Как это терпеть насилие и издевательства и в то же время сердечно любить своего мучителя. Знала ли она об этом?! Была бы его воля, он бы ни за что не допустил подобного обращения с собой, никакого пленения, никаких побоев... Но все сложилось иначе, и он не смог это предотвратить. Он бы отдал все, чтобы вернуться к прошлым уважительным отношениям с Мо Вэйюем, даже свою обессиленную душу. Но все, что он мог, это ревностно завидовать Сун Цютун. Узнав интимные подробности ее личной жизни с Императором, ему так же захотелось знать, что в близости с ним не перейдут черту, что с ним разделят только веселье, не станут унижать и подчинять, дадут право голоса и будут просто любить. Колкие удары становились все глубже, замахи быстрее, но на лице отражалось лишь холодная кровожадность. Не мигая черные глаза феникса цепко вынимали душу женщины беспощадно лишая ее жизни. Невыносимая алчность воспламенилась в нем сделав его руки сильнее, а сердце злее. Злее чем когда-либо ещё. Его удары приходились по разным местам верхней части ее тела, но больше всего он изуродовал ее некогда прелестное личико. Кисть прошла даже сквозь пару ладоней, прижатых к лицу, оставив в них несколько темных и развороченных дыр. Колотые раны покалечили ее и привели к виду будто стая собак не прочь загрызть ее, побрезговала и не стала дожирать, от того как внутри нее копилась лишь гниль. Пребывая в состоянии аффекта, с бледных губ Чу Ваньнина ужасающе и твердо сорвалось единственное, что он изволил ей ответить на ее последние слова, перед тем как дух покинул изрешеченную Сун Цютун. — Умолкни навечно. Когда темнота ушла с глаз, вокруг все кружилось от перенесенного порыва гнева. Увидев под собой лицо, на котором больше было не видно человеческих черт, от грубых дыр и пятен крови, Чу Ваньнин поднялся на ноги и отступил от женского трупа, взглянув на свои окровавленные и испачканные тушью руки, он отбросил больше непригодную для письма кисть в сторону. После ощущения холодных мурашек на затылке, зрение вернулось в прежний режим и в стороне входа в веранду он рассмотрел евнуха Лю. Старик, как и обещал, принес накидку для согрева на осеннем ветру, но тело Чу Ваньнина теперь было слишком раскалено для нее. Ощущая приходящий холод и как постепенно уходит порывистый жар, Чу Ваньнин нацелился на евнуха и направился к нему. Слуга же пораженный свидетельством убийства Императрицы, встал точно приросший к земле и незаметно для себя со страху вцепился в накидку, что держал в руках. Подойдя ближе, Чу Ваньнин схватил свою верхнюю одежду проходя мимо и собираясь продолжить путь, но поскольку старый евнух держался за накидку, она не поддалась ему. Тогда Чу Ваньнин вгляделся в глаза старика будоража старческий страх ещё сильнее. На этот раз черные глаза феникса были настолько проницательны и холодны, что морозили душу сильнее студёной зимы и вместе с тем, в их глубине зародилось что-то странное, что могло пугать гораздо больше привычной строгой суровости глаз Образцового наставника Чу. Поддавшись ужасу, евнух Лю Гун попятился и его дряхлые руки сами собой выпустили ткань. Наконец добившись своего, Чу Ваньнин отвлекся на одеяние, точно никакого свидетеля убийства и не было. Он расправил накидку и поглядев на нее навесу, убедился в том, насколько она хороша. Это была та самая черная накидка, увенчанная золотом из императорского церемониального образа, что ещё летом прислал ему Тасян-Цзюнь. По стечению обстоятельств, Император так и не забрал ее назад и поскольку она стала последней теплой верхней одеждой, что доводилось одевать Чу Ваньнину, убрана она была ближе всех остальных, от того евнух принес именно ее. Недолго думая, Чу Ваньнин надел ее поверх своего белого ханьфу и хотел уже куда-то уйти, как неожиданно под ноги бросилась служанка, прибежавшая сюда со всех ног. Она отыскивала по приказу Императора Сун Цютун разделившись с другими служанками по территории ордена и как оказалось нашла только труп и наложницу, так убийственно взглянувшую на нее. — Милости прошу и снисхождения! Его Величество приказал немедленно сопроводить Императорскую супругу во Дворец Ушань ради совета в переговорах!.. Приниженная дева глотала слезы и билась лбом о камень в тропе. Ее сжирал непомерный страх от только одного вида Чу Ваньнина и тени изувеченного трупа Императрицы за ним. Было похоже на то, как жены в раздоре бились за неделимую меж ими двумя любовь мужа и вот к чему это привело. Она заметила труп ещё на подступи к веранде и все же осмелилась передать приказ. Стоя на тихом ветру и поправляя волосы, убранные в хвост высокой серебряной заколки парчовым рукавом, дабы не задеть их кровью на руках, Чу Ваньнин пару раз кивнул в сторону что-то рассудив в своем остром, но тронутом ревностью уме и тут же омраченно бросил взгляд на служанку. — Значит, долженствует идти. Напрасно служанка упомянула титул покойной Сун Цютун и тем ещё сильнее задела взбесившуюся зависть Чу Ваньнина. Увидев его глаза среди бесконечных поклонов, больше она не смогла поднять голову и принялась реветь в голос в первобытном страхе смерти. Один вид Чу Ваньнина заставлял ужаснуться, не говоря уже о том, что творилось внутри него, в сочетании с травмированностью его шеи и низким хрипом это и вовсе лишало людей духа. Жажда убийства ещё не покинула его глаза, от чего они пронзительно горели бушующим желанием жадного присвоения, граничащим с рвением ничтожной мести. Отныне пепел в глазах феникса возгорел адским черным пламенем и поджёг изнемогающее в смертной тоске, изувеченное сердце, прижигая его раны и обжигая неистовой злой манией собственичества. Дикие и яростные чувства переполняли Чу Ваньнина совершенно открыто, их просто невозможно было удерживать в себе и это все больше шокировало прислуг. В воздухе повисли тревожная мнительность и острый запах смерти, который обострялся в присутствии Чу Ваньнина. Кроме первобытного страха к приниженным людям в сердца закралась странная настороженность от его слов, но никто не смел поправлять Чу Ваньнина, это было слишком опасно. От скрутившего чувства недопонимания даже служанка перестала ронять жалобные слезы и затихла забыв, как дышать. Застав бездействие дворовых слуг, Чу Ваньнин разгневался ещё сильнее, теперь сметающая все на своем пути ненависть была направлена точно на прислугу и это не предвещало им ничего хорошего. Не терпя избегания, черные брови сошлись ниже тем самым заострив бледные скулы. Раздался надрывный крик. — Заканчивай ныть! Я сказал, направлюсь за место нее, что неясно!? Словно запуганная громом, дева прильнула к земле и даже закрыла голову руками, но услышав приближающиеся отчётливые шаги она тут же вскочила и устремилась в пути ко дворцу. Она очень боялась Чу Ваньнина и готова была бежать от него сломя голову, но все же сдерживалась, опасаясь не угодить ему в последствии. Чу Ваньнин же не заставил себя ждать и так же быстро ушел за ней оставив своего евнуха без указаний, от чего дряхлому старику ничего не оставалось как в ошеломлении и предчувствии беды развести руками. Оказавшись в одиночестве, он проводил своего господина взглядом, насколько хватало силы его престарелого зрения, а после обернулся на веранду и ощутил, как холод пронзает его. Лю Гун закрыл глаза от безобразного и кровавого зрелища в некогда тихой и безобидной глициновой веранде. С этого дня непременно пройдет череда дворцовых интриг с самым непредвиденным исходом. От автора: Делитесь положительными впечатлениями здесь и в тгк: Пепелище Сижи. С надеждой на то, что ваше сердце не осталось равнодушным к этой работе🤍