Мрак

Гудящая нота растеклась по застывшему воздуху и заглушила другие природные звуки вокруг. Худые длинные пальцы, долго не видевшие дневного света мягко, касались толстых струн музыкального инструмента и порождали осязаемую песнь. Белоснежные руки в своей зачаровывающей красоте парили над ладами отбрасывая глубокие тени и нежно гладили блестящие металлические струны по всей их длине. Изящный танец пары утонченных по-мужски сложенных рук восхищал изгибом острых пальцев и розовым блеском гладких округлых ногтей. Бывало пальцы приводили струны в движение как прыгали бы девичьи ножки по земле в хороводе, бывало останавливались чтобы придавить струны к корпусу инструмента и создать туманность в звуке точно глушь дремучего леса. Так из сильных и слабых цепляющих движений ловких пальцев складывалась мелодия наполняющая день в холодном солнце краской и душистостью. Но песнь сея была падкой на грусть и звучала печальней скорбного плача хрустальными слезами тысячи красавиц, готовые ронять их пока не настигнет смерть. Эта музыка не подходила под окружение. Природа вокруг хоть и остывала, готовясь к осени предсмертно улыбалась, точно на один день весна вновь вдохнула в мир жизнь прощаясь на ещё один год. Солнце ярко горело светло-золотым светом на синем небосклоне, но лучи его уже совсем не грели. Зеленеющая все лето трава потемнела, а прекрасные цветы все опали, укрыв землю ярко-розовым ковром. В кроне ветвей стройного дерева свет преломлялся, и листва становилась рябой от отбрасываемой тени. Потому два человека находящиеся под худыми ветвями молодой яблони были покрыты играющимися солнечными зайчиками и сидели среди мягких и ароматных до дурмана отцветших цветов. Наступающий на бессмертных Император Мо Вэйюй разомлевши на ажурном кресле закинул ноги одну поверх другой на садовый стол с опустевшими блюдами и вдохнул всей своей широтой сильной груди яркий запах яблони, витающий по округе. Это было настолько нежное и тонкое благоухание, что в обыкновение распробовать его было достаточно сложно имея при себе лишь одно дерево, но у Тасян-Цзюня всегда была целая яблоневая аллея, которую он не стал рубить несмотря на то, как раньше она принадлежала бывшей жене главы ордена Пика Сышэн Госпоже Ван. Аллея была единственным местом, которое не потерпело изменений после смены власти нещадным Императором, погубившим все прошлое духовной школы. Впредь орден стал берлогой одичавшего пса, но яблоневые благовоние из нее так и не улетучилось. В солнечном свету Тасян-Цзюнь наслаждался чаркой вина и видом теплого предосеннего дня, прекрасной едва шелестящей сотни деревьев и человека в белом под ней. Он сидел напротив немного дальше прямо на цветах, устеливших землю и играл на черном лакированном гуцине стоящим на подставке перед ним. Его белая одежда блестела тонким прозрачным шёлком и струилась по цветам пленяя взор, длинные рукава взлетали при каждом воздушном лёгкостью движении рук оголённых до локтей, а гладкие потоки иссиня-черных распущенных волос стекали густым водопадом в блеске солнечных лучей и своей длинной так же касались розового цвета на земле и все это было неотразимо и шикарно, будто среди этих тысячи опавших цветов он был самым восторгающим и несравненным своей очаровательной красотой. Лицо с идеальной симметрией острых черт: тонкие едва бледные губы, черные прямые и с любимой хмуростью сведенные вместе брови, ровный нос подбородок и глубокие скулы. Сосредоточенный и едва тоскующий взгляд не отрывался от ритмичного движения струн был задумчив в черноте длинных ресниц и раскосых прекрасных формой глаз. Пушистый волос худых рук светился и заставлял сиять весь его организм, что стоит закрыть веки и его светлый образ останется перед глазами и в памяти как самое изящное и будоражащее воспоминание. Все зрелище определенно портила грустная песнь. Император неизбежно был влюблен в эту наружность сквозь черные жемчужные бусы своего головного убора, но этого ему явно было мало. Все это было достаточно романтично, но не хватало зуда под кожей. — Этому Достопочтенному скучно, сними одежду. Сквозь изводящую грустью песнь гуциня его голос прозвучал точно опохмеляющий зов. Но мелодия от того не была остановлена или сменена на что-то повеселее, ничто не изменилось. Лишь в один миг нота соскользнула с потерявшего точность пальца и расстроенно загремела. Чу Ваньнин обуздал ее почти сразу и с тем так же взял в руки и себя. Хоть он и старался направить все свое внимание на игру и последовательность нот, напряжение все равно самовольно сковало его тело. Он сосредоточился на чистоте звука ещё больше и предпочел проигнорировать повеление Императора. Хоть Тасян-Цзюнь и не был знатоком музыкального искусства, а точнее совсем ничего не смыслил в этом, мимолетную ошибку он не мог не расслышать. В ожидании исполнения приказания он продолжил следить за каждым изменением на этом холодном лице, глаза которого не на мгновение не отрывались от струн — абсолютный контроль, больше нельзя было ошибаться. Чу Ваньнин искренне желал слиться с природой и стать незаметным, исчезнуть так, как бы демон, сидящий напротив не мог его достать, но он и не представлял, как на самом деле неудержимо притягивал к себе этот адский плотоядный взгляд. Возможно он ждал, когда Тасян-Цзюнь совсем обленится и задремлет от монотонности музыки и успокаивающего запаха увядания яблоневых цветов, но то, что он поддался панике и расстроил песнь хоть и на мгновение, могло вновь обойтись ему бессонной ночью. Ничтожная ошибка из-за предательского испуга теперь лишь привлекла интерес к нему и глубоко в душе он проклинал себя. С последних времён слабость преобладала в нем. — Паршиво играешь, Ваньнин. Разучился? Глумливый укор стал доказательством того, как с этого нелепого момента взор над Чу Ваньнином был не просто наблюдающим, а контролирующим и до предельной степени. И не было разницы, что в темнице, что сейчас он был безжалостно пленен и закован без единого шанса на побег. — Или же... трепещешь? Попытки надавить пошли крахом, когда насмешки Императора разбились о видимую неприкасаемость Чу Ваньнина. Он в упор не видел Тасян-Цзюня, от чего зуд пошел по императорским кулакам, а не иным частям тела, что ему нестерпимо захотелось схватить наложницу за лицо и своими руками подвинуть ее глазные яблоки так, чтобы зрачки неотрывно и без права моргания смотрели на него столько, сколько ему будет угодно. Представив себе, это его не успокоило. К тому моменту уже прошло много времени от его ожидания и Тасян-Цзюнь не стал растягивать его подольше, заинтересованность Чу Ваньнина гуцинем больше чем им зарождала зло ревности в его сердце. — Этот Достопочтенный ждёт. Его напоминание будто камень брошенный на толщу льда, не вызывало никаких чувств и ничуть не поколебало черную воду сознания его наложницы. Чу Ваньнин ушел в безразличие и казалось был захвачен только собственным потоком мыслей в голове. Единственным проходом в его сознание остался слух, иначе он бы не смог ладно играть, но и тот был невосприимчив к приказам Императора. На деле же у Чу Ваньнина не осталось иного выбора кроме как игнорировать все вокруг себя, чтобы хоть как-то сдержать свой панический страх, что изнутри совершенно независимо и непринужденно сжирал его. Он старался держаться изо всех сил и до самого конца сколько выдержит сердце перед тем как выскочить из груди. Уже очень давно он не испытывал страх по жути подобный этому и теперь просто не знал, как справиться с ним. Отпив ещё глоток Тасян-Цзюнь схмурил брови и чуть наклонил голову в бок, все так же неотрывно наблюдая за своим пленным. Новый угол обзора не дал ему увидеть что-то иное, но взгляд, которым он впился в Чу Ваньнина посылал тому лишь лютую ненависть и злобу. В тот же миг все его разнеженное тело налилось силой для борьбы, не терпя равнодушия и рука, держащая винную чарку с размахом и силой плеснула напиток прямо в лицо Чу Ваньнина. В тотчас же вся мелодия оборвалась, а ноты ее разлетелись по воздуху в хаотичном и скверном порядке. Чу Ваньнин боялся смотреть вокруг себя кроме корпуса и струн гуциня, от чего совершенно не контролировал ситуацию и не ожидал такой провокации. Он не успел даже отвернуться или закрыть глаза так, как весь его дух ушел в игру, неиначе бы рассеялся от страха. В неожиданности все его тело вздрогнуло, а пальцы чуть не вцепились в древесину гуциня точно кошачьи когти, ногтями почти сдирая толстый слой черного смолянистого лака. Он застыл ледяной статуей пережидая щипание глаз от браги вина, в то время как терпкое вино струей стекало с его подбородка и капало с волос у лица. Весь воротник и грудина белоснежной одежды пропитались бордовыми пятнами и слиплись с кожей от сладости. Но во рту возник лишь привкус горечи. Странное чувство волной мурашек пробежало по всему его телу, очень сильно защипало в носу, а нижняя губа едва задрожала. Стало горько от сладкого запаха, который теперь не улетучивался из носа, стало горько от того, как слиплись губы и невозможно было проронить не звука. Что-то внутри досадно задрожало в нем, заболело и тихо заплакало. Отчаянно и беспомощно. Такое осквернение вновь подкосило его слабый покой и Чу Ваньнин снова наглотался унижения смешанного с этим проклятым вином. Через некоторое время он все же смог открыть глаза и немедленно взглянул ими на разъяренного Императора. Тасян-Цзюнь увидел, как это, казалось светлое небесное создание вдруг упало с серебряных облаков и разбилось в осколки о грязную землю, а сейчас вновь скрепилось во едино и предстало в совершенно новом обличии. Чу Ваньнин был разбит, это было видно невооружённым взглядом. Винные потоки на его лице стали глубокими бордово-кровавыми трещинами, а самый большой раскол пришелся на сердце. Низвергнутый с небес небожитель, потрёпанный ветрами высот и сломленный твердостью земных покровов равнодушно, но бесстрашно, прямолинейно смотрел на своего дьявольского судью влажными, покрасневшими глазами полными физической и духовной боли. Рассмотрев ее во всей красе, Тасян-Цзюнь наконец умерил пыл, но не одумался сменить нрав. Оскалившись он зарычал подобно зверю. — Снимай сказал! И с грохотом поставил опустевшую чарку на стол оканчивая свой приказ. Его гневность отражалась фиолетовыми искрами в глазах полных раздражения и недовольства, а в голосе затаились ненависть и неприязнь. Даже сейчас это дрянное тело противилось его воле хоть вид его и был запятнан и небрежен. Какую глубинную тайну ему на этот раз нужно разоблачить, чтобы наконец разрушить его несгибаемый хребет. Бесит! Спустя мгновение твёрдыми и тяжёлыми движениями Чу Ваньнин все же демонстративно поднялся с колен чтобы обнажиться. Разве ему было что терять? Страх прошел, Тасян-Цзюню действительно удалось загнать его душу в смятение, но от того больше ничего не осталось. Хоть в поступке Чу Ваньнина и не было смысла, разбитая душа соглашалась на злость, в жажде страдания и мук. Так бывает, когда человек лишён своей ценности и ненавидит себя больше всего живого на целом свете. Желал ли он этим наказать себя или просто больше не видел истины в жизни - он сделал это. Немедленно в сторону с его тела слетел полупрозрачный нижний халат, пораженный брызгами алого вина и шнур для подпоясывания, но только стоило Чу Ваньнину собраться расположиться на свое место, как со стороны Императора донеслось возмущенное добавление. — Исподнее тоже! На что Чу Ваньнин едва осекся, а после с той же дерзостью поднес руки к своему телу продолжая оголяться. Так, вся белая одежда была брошена в сторону и больше напоминала помятый сугроб снега на место которого пришлась кровавая бойня. Чу Ваньнин всегда был неряшлив по отношению к бытовым вещам и складыванию одеяния за всю свою жизнь он так и не научился. Но что было важнее, так это то, как грациозно вело его тело себя без него. Тасян-Цзюнь видел это своими глазами несметное количество раз, но именно это тело было такой одурманивающий красоты, что не хватит и вечности чтобы целиком обозрить все его очарование по-настоящему холодного великолепия. Сразу после обнажения Чу Ваньнин вновь осел на колени в опавшие цветы заняв свое прежнее место и позу. Сидя за подставкой для гуциня он продолжил играть как не в чем не бывало, но на этот раз глаза его безотрывно глядели прямо на Императора. Все верно - ему хватало мастерства чтобы мочь играть, не наблюдая за техникой и ладами, до того он лишь не желал видеть Тасян-Цзюня. Длинные черные волосы растеклись по острым белым плечам сильно контрастируя с ними, среди красочного цвета природы, Чу Ваньнин стал чёрно-белым силуэтом, но не потеряться среди тысячи красок ему помогло бордовое пятно, начинающееся с линии бровей и заканчивающееся серединой груди. Освобожденное от ткани оно стало стекать тонкими струйками ниже по плоскому прессу, но обладатель сие тела нисколько не обратил на это внимания. Ему все ещё было больно смотреть и неприятно чувствовать вязкую липкость вина на лице шее и груди, но ничего из этого не могло его отвлечь от игры печальной мелодии и вразумить свести взгляд с Императора. Тасян-Цзюнь же нахмурился сильнее, но на его лице так же растянулась улыбка с хищными ямочками на щеках, он рассчитал сопротивление совершенно лишним и пожалел потраченного времени, но скоротечно избавиться от ворчливых мыслей ему помогло долгожданное созерцание. То как белело это изящное, хорошо сложенное тело от прохлады и свежести дня, то как перекатывались тонкие мышцы груди, плеч и предплечий сменяя расположения набирающих глубину теней под действием нежных и лёгких движений утонченных рук, даже с трудом зажившие когда-то кровоточившие синяки на руках от тесноты кандалов начали виднеться, его тело стало абсолютно откровенным и ничего не скрывающим. Выступивший кадык и острота локтей, изящные линии в изгибах и очертаниях, прямые волосы и их лоснящиеся блеск, тонкие пальцы и глаза. Чу Ваньнин смотрел перед собой и видел молодого человека в черном, богатом наряде похожий на тучу, снизошедшую с небосклона среди ясного дня. Он развалился на кресле и хитро улыбался ему, его глаза глумливо и восторженно смеялись, пуская фиолетовые искры. Когда-то давно, когда этот молодой человек был ещё юн, его глаза были так же веселы, и все же они смотрели на него совсем иначе. Когда-то именно эти невинные осчастливленные глаза заставили его склоняться и убирать дождевых червей в дождь по дороге в общежитие ордена, а также каждый ошибочный раз вновь прописывать каллиграфией первоначальный иероглиф, означающий слово "мама", не теряя учительского такта и терпения. С тех пор все изменилось и глаза эти теперь были наполнены лишь злорадством и издевательством, а все, что их привлекало смотреть в ответ, так эти старая кожа и тухлое мясо под ней. Мо Вэйюй определенно был тем ещё падальщиком. Мелодия плавно набрала глубину и постепенно стала все больше основываться на самых низких нотах. Казалось Чу Ваньнин больше не играл заученную песнь, по правде эта музыка была его безмолвным криком души. Он все ещё ничего не мог сказать, но в его горле застряло так много слов о прошлом и настоящем. Его сердце нещадно ныло и просило тепла, но он сидел на розовом ковре омертвленных холодных цветов. Чувство поражения и унижения изводили разум. Уцелевшие руки - это все, что осталось при нем. Они мягко и ласково гладили струны гуциня передавая все что таиться под его кожей - бесконечную вину и скорбь. В конечный раз он дотрагивался этого внушительного музыкального инструмента год назад после того как добровольно был пленен чудовищным Императором. Тогда ему удалось сыграть лишь пару нот в тоске о своем священном оружии которое больше не могло откликнуться на его призыв без духовного ядра. Но игра его быстро прекратилась и обратилась в беспощадные пытки льдом и снегом, гуцинь же был разбит и сломлен его собственным телом, которое бесцеремонно повалили на музыкальный инструмент. Впрочем, тогда Чу Ваньнину досталось не меньше и в сравнении он ничем не отличался от случайно найденного им струнного инструмента, которого в конечном итоге постигла кончина. Теперь же к этому гуциню стоящему перед ним он относился настолько бережно, сколько хватало сил, он согласился бы так играть эту унылую песнь до конца своих дней. Ностальгия по старым временам была его слабым местом. Гуцинь дышал вместе с ним, несмотря на то, что не был наделён духовными силами, какие когда-то имел Цзюгэ. Это был обычный брусок древесины, покрытый лаком с закреплёнными на нем металлическими струнами, но Чу Ваньнин в особенности ощущал родство с ним, кроме памяти о верном друге Цзюгэ что-то ещё тянуло его к такого рода инструментам. Именно сейчас этот неизвестный ему гуцинь без прошлого и будущего стал единственным способом поведать слушателю о своих скорбных чувствах. С момента предательства Сюэ Цзымина терпеть и унижаться не было никакого смысла. Чу Ваньнин не должен был молчать, не должен был бояться, не должен был подчиняться, но то, что было им пережито теперь не пускало вернуться к прежнему себе. Все его методы борьбы в самопроизвольной атаке сменились на пассивные добычу информации и протест. Он превратился в того, коим нарекал его собственный отец-наставник — настоящий бездушный человек. — Ты так пытливо смотришь на Этого Достопочтенного определенно о чем-то размышляя. Говори, ежели желаешь поведать. Тасян-Цзюнь чуть отвлекся от созерцания обнаженного тела и тотчас напоролся на впившийся в него взгляд, но смотрящий напротив - от него, точно внутрь себя. Это Император осудил как паскудство. Не могло быть такого, чтобы Чу Ваньнин позволял себе такое равнодушие! Он должен был быть обязан смотреть на Его Высочество с покорностью и вниманием! Недопустимо было, что Чу Ваньнин вновь его не замечает! Желание Тасян-Цзюня приковать к себе его интерес было совсем не шуточным, и он был готов ступить дальше в обретении того. — Безмолвен? Раз так, послушай Этого Достопочтенного. Помнится, ты говорил, что сладости, поданные тебе на ужин перед заточением в Водной тюрьме, пришлись по нраву. Не считаешь ли любезным щедро отблагодарить повара за угоду и мастерство в исполнении угощений? Чу Ваньнин почти не слушал разглагольств Тасян-Цзюня напрашивающегося на лишнее доброе слово в свою сторону, все потому как голос Его Величества звучал с злонравной хитростью, почти без гнева на молчание наложницы. Сейчас Чу Ваньнин был уязвим к своим бесконтрольным мыслям, пишущим пейзаж собственного мира из его былого и насущного, а голос Императора же был для него не больше шелестения сухих листьев кроны дикой яблони над ними. Только вот след он оставлял глубокий и забытие Чу Ваньнина наполнилось ночными тенями, луной и сладким запахом любимых конфет. Он вспомнил о той холодной и в тоже время трогательной ночи способной согреть его заледеневшее сердце. Это воспоминание вернуло его в реальность и перед глазами вновь встал силуэт мужчины в роскошном черном наряде плотно расшитый вышивкой из золотых нитей. Он так же продолжал сидеть за садовым узорным столом и хищно улыбаться ему. — Ты прямо сейчас можешь высказать благодарность ему прямо в лицо. Не таи милость и одари расхвалением своего персонального повара. Глаза Чу Ваньнина покрасневшие от браги вина со слипшимися длинными ресницами распахнулись шире. Тревога замедлила его песнь. От изумления все его тело напряглось, что без одежды было отчетливо видно затвердевшим мышцами и тенями в натянувшихся жилах шеи и рук. Нет. Только не это. Тасян-Цзюнь собственными руками варил сладкий прозрачный соус и лепил конфеты соблюдая рецептуру мертвого города другой провинции. Сколько времени он потратил на то, чтобы добыть этот рецепт, сколько часов потребовалось чтобы добиться идеального результата... И, все для чего же? Ради того, чтобы сладостью заставить Чу Ваньнина чувствовать горечь? Музыка медленно затихла. Чу Ваньнин прекратил играть невесомо, сложив руки на корпусе гуциня и беззвучно, но тяжело вздохнул. Его лёгкие не желали раскрываться под действием мнимой боли под ребрами от чего в груди невыносимо закололо и его шок от вскрытия правды отразился на движении зрачков, которые растерянно забегали, пытаясь подтвердить истину в каждом из пары чужих фиолетовых глаз. — Это был ты... — Верно! Шепот наивно сорвался с побледневших задрожавших губ, перед тем как прозвучал голос, наполненный довольством и ухищрением. В это было сложно поверить, но Чу Ваньнин достаточно хорошо знал прошлое Мо Жаня. Его личный ученик всегда отличался искусными навыками готовки пищи, что легко было вычислить в Новогоднюю ночь. Его пельмешки были самыми вкусными пельменями, которые когда-либо доводилось пробовать его учителю. Талант юноши привлек внимание наставника и позже Чу Ваньнин узнал из уст дяди Мо Жаня Сюэ Чжэнъюна как тот будучи ребенком работал на кухне знаменитого Терема Цзуйюй провинции Хунань. Именно так маленький Мо Жань набрался опыта в изготовления блюд, выработал чувство и профессионализм, мог угостить и накормить. Так значит, с тех пор ничего не изменилось. Он ничего не забыл, ни как готовить, ни что готовить, а возвышенный и свирепый антураж Тасян-Цзюня, крайние эксплуатация и жестокость лишь оболочка! Но что довело его до такого огрубения? Учение Чу Ваньнина? Неужели это Чу Ваньнин от начала и до конца сделал его таким? — Этот Достопочтенный же приказал тебе отблагодарить его, открой рот шире и скажи это! Императору было не важно, что на тот момент в голове Чу Ваньнина рушилось абсолютно все. Его интересовало лишь собственное самолюбие и гордость. Злостный крик раздавшийся по округе отравил собою наполненное последним летним вздохом пространство до того, что распогодилось. Поднялся слабый ветер, а небо перестало быть ярко синим и побелело, спрятав лучи солнца, все природные цвета потускнели. Так черный и белый силуэты оказались под серой тенью кроны яблони в самой, что ни наесть напряжённой обстановке. — Даже не спросишь какие вести привез с собой Этот Достопочтенный из своей разведывательной вылазки? Как там подлец Сюэ?! Это же единственное, что важно для тебя, неправда ли! Попытки найти принятие и одобрение в свою сторону не увенчались успехом для Тасян-Цзюня и это привело его в ярость. Он никогда не бросит добиваться своего, но он устал, от чего из раза в раз способы утвердить свою правоту ожесточались. На этот раз он плеснул Чу Ваньнину вином в лицо, но этого явно было мало. Как долго этот глупец будет догадываться о том, что чем больше борется, тем сильнее отдача? Сколько сил нужно приложить, чтобы он больше никогда не поднялся с колен? Чу Ваньнин перестал чувствовать землю под своими ногами, от чего он просто не мог воспринимать гнев Тасян-Цзюня вновь хлынувший на него. Он ясно видел жгучую обиду в фиолетовых глазах напротив и как глубоки темные круги под ними. Что стало с тем пышущим озорством и душевностью красивым юношей, он умер, а от него осталась лишь память? Может ли быть такое, что о нем все ещё помнил лишь Чу Ваньнин? Его убивец. В этот день Чу Ваньнин осознал каждым волосом на голове, как был неправ все это время, и бился против не того человека. Главным его врагом всегда был он сам. В какой-то момент ему стало настолько дурно от вины, что мрачный силуэт в его глазах расплылся от выступившей солёной влаги в глазах, дыхание сбилось, а тело ослабло. Голова стала неумолимо тяжёлой, что он был готов держаться руками за нее и от напряжения ему пришлось чуть склониться. Он понял, что ему не хватит глубины земли чтобы зарыться под нее и жара огня чтобы истлеть. Ему стало впервые настолько тяжело в сердце, что хотелось вырвать его и преподнести ему сейчас же. Оно было ему больше не нужно, больше его нельзя было спасти, нельзя было согреть. Оно было растерзано изнутри и снаружи, обливаясь кровью стучало все медленнее и тише. Чу Ваньнин стал противен себе настолько, что больше не мог позволить себе видеть этот мир, видеть во что превратилась его любовь, омраченная ненавистью. Теперь никакая конфета не сможет в этом его разубедить, убеждение того, что именно он сам стал проклятьем невинной судьбы, к которой он испытывает чувства до сих пор, впечатлило до того, что он действительно поверил в это каждыми своими костью и каплей крови. Раньше, когда Тасян-Цзюнь не раз обвинял его в этом, Чу Ваньнину было свойственно скептически относиться к порицаниям Императора, ведь даже если суровость в воспитании сделала свое дело, его учение искренне стремилось донести лишь благо. Но теперь, когда его глаза прозрели, он содрогнулся и поверил. Что за ужас он сотворил, сколькие жизни загубил и сколько ещё умрут напрасно? Все его свершения стали ошибочны: никто из его учеников не принял судьбу великого героя, его писания и механические труды так и не дошли до простых людей им в помощь и оберег. Пребывая учителем в ордене Жуфэн, он не смог спасти госпожу Жун и не стал разоблачать ее убивца Наньгун Лю пустив все на суд времени, а являясь Старейшиной Пика Сышэн упустил возможность предупредить битву или же выиграть в ней, похоронив тем самым своих соратников и последователей. Даже с собственным учителем он перестал поддерживать связь так и не отблагодарив того за старания воспитать его. Возможно предвидев все это Хуайцзуй отрекся от него именно потому, как Чу Ваньнину было уготовлено подвергнуть мир бедствию. Что если Чу Ваньнина и вовсе не должно было существовать? Он больше не сидел с идеально прямой спиной, его лицо исказилось в мучениях боли: глаза закрылись и зажмурились, претерпевая омерзение в непереносимости, а в бровях залегла глубокая морщина удручения. Длинные и чуть растрепавшиеся волосы его упали на лицо и скрыли непомерную печаль, когда он склонился над гуцинем и пролил первую слезу. Это больнее чем вонзить кинжал в сердце... От автора: Делитесь положительными впечатлениями здесь и в тгк: Пепелище Сижи. С надеждой на то, что ваше сердце не осталось равнодушным к этой работе🤍