Над Берлином шел снег

      Прерывистый тревожный сон не принес отдыха. Наступило угрюмое утро. Слышались раскаты грома, потяжелевший от влаги город затих. Хельга засобиралась домой. Магда не возражала. Она попыталась улыбнуться, но вышла кислая ухмылка.       — Ну же, держи себя в руках! — Хельга положила на кровать одежду.       Магда устала держать себя в руках. Как можно оставаться стойкой, когда дышать не хочется, быть не хочется? Она лежала и смотрела на обои в цветах. Как же все надоело... Хоть бы не вставать вечность, слушать, как Хельга собирается, смотрит письма в ящике, кипятит чайник... И чтобы все повторялось по кругу, по кругу, только бы ничего нового!       — Тебе телеграмма. Геббельс вызывает, — Хельга тем временем разобрала почту. — И тебе надо идти, моя хорошая. Давай.       Магда рывком села на постели и снова застыла. От одной мысли, что надо что-то делать, становилось физически плохо, словно ей выкручивали суставы. Усилием воли она заставила себя сунуть ноги в туфли и встать. Магда не знала, как описать свое состояние. Как открываешь шкаф, а там пусто. Ни одной вещи, только ветхая шляпка на крючке. Ветхой шляпкой была злость, что сегодня снова нужно общаться с людьми. Особенно с министром пропаганды. Она злилась на него, как никогда раньше, и эта ненависть поселилась там, где раньше сидело бессилие, сжигая изнутри, потому что сверху железной крышкой накрывал страх, не позволяющий выплеснуть ярость на кого-то, кроме самое себя.       — Пойдем, налью кофе, — Хельга потащила ее на кухню. — Садись. Боже, милая, да что ж с тобой вчера случилось?       — Они всю душу мне вытрясли, — Магда запустила нервные пальцы в кудри. — Вытрясли и не вернули на место.       — Я уж не знаю... — Хельга растерянно размешивала сахар. — С тобой ничего не сделали?       Да лучше бы сделали что-то с ней!.. Магда залпом выпила кофе, измученно вздохнула и принялась краситься, замазывая синяки под глазами. Хельга причесала ее, как мать причесывала в детстве, нежно приглаживая золотистые волосы, осыпала тучей пудры и смахнула белые пятна с черной блузки. Никогда прежде Магда не чувствовала себя такой слабой, такой растерянной, такой непохожей на себя в отражении зеркала. «Или наоборот… Вот настоящая я? — она внимательно присматривалась к себе. — Ведь в школе я выглядела как-то так. А та девушка с фотографий в газетах — совсем не я. Я кажусь, а не являюсь. Надо же являться, а не казаться!».       В кабинете министра пропаганды было душно. На улице никак не могла собраться гроза, и все окна закрыли, чтобы дождевая вода не натекла на подоконники, заваленные документами. Геббельс устроил у себя уборку, а Магду позвал, чтобы скрасить тишину. Магда, однако, неплохо изображала предмет интерьера, только кивая и иногда вставляя односложные предложения. Она не понимала толком, что ей говорят. Сердце снова начало биться где-то в горле, шею как будто стянул раскаленный обруч. Магда силилась улыбаться — ожидание, что все повторится так же, как ночью, вынуждало ее сидеть. Если дома подобный концерт еще можно закатить, то здесь…       Несмотря на жару и духоту, ей сделалось холодно, а обруч на шее все сжимался и сжимался. Разговор о Судетах и о войне в Европе, которую Гитлер хотел спровоцировать, очень соответствовал тяжелой атмосфере дня. Предчувствие большого несчастья и безотчетный ужас перед будущим нависли дамокловым мечом над душой. Геббельс заставил ее отчетливо представить все жестокости, ожидавшие каждого несогласного: она видела казнь, она догадывалась, что ждет тех, кто будет сопротивляться на новых территориях. Это хуже чумы, хуже инквизиции, потому что чума не ведала, что творит, а инквизиция шагала по Европе не в просвещенный двадцатый век. Магда не понимала, почему Великобритания и Франция отказали чехословацкому правительству, почему ответили, что никакой помощи ожидать не стоит. Неужели так будет всегда? Неужели никто не посмеет?..       — Магда, что с вами? Вы сегодня комок нервов.       — Не знаю... — она оторвала взгляд от раскачивающегося за окном дерева. — Так громыхает…       — Полно вам, гроза. Осень.       — Да, наверное.       — Подайте мне папку, — Геббельс закончил разбирать документы на столе и теперь рвал ненужные бумаги. — У меня есть трудный и, возможно, не очень приятный разговор к вам в связи с некоторыми событиями... А потом отсмотрим материалы, снятые вчера.       Магда кивнула, попыталась подняться, и тут ноги подкосились. Она рухнула на колени, схватившись за грудь. Воздуха мучительно не хватало, в глазах потемнело. Ее окутал странный колючий шум, словно кто-то включил радио и не настроил частоту. Ужас ночных кошмаров, смешавшийся с настоящим, накрыл соленой шквальной волной. Магда повалилась набок, захрипев, надеясь пробить пробку из воздуха в гортани. Какой кошмар! Не дотерпела! От осознания собственного позора стало только хуже.       Геббельс испуганно бросил не дорванные страницы и одним махом преодолел расстояние между ними и нащупал пульс на ее шее.       — Магда, слышите?! Да что ж с вами такое... — он подорвался к двери. — Срочно врача сюда. Шевелись, Карл!       Когда Магда пришла в себя, окно в кабинете было распахнуто настежь, несмотря на хлеставшие потоки воды по мостовой. Она лежала на полу с задранными на диван ногами. Лакированные туфли валялись в стороне. На губах ощущался привкус коньяка. Доктор считал пульс, держа ее дрожащую ледяную руку в теплых ладонях, и почему-то это было так приятно и успокаивающе. В отблесках лампы очки на его носу поблескивали белыми бисеринками.       — Пришли в себя? — доктор перевел взгляд на ее лицо. — Ну и напугали же вы всех. Рано вам так падать, с таким-то пульсом. Надо бы в больницу...       Магда помотала головой, чувствуя, что все снова плывет. Что угодно, только не больница с бесконечными капельницами, врачами, медсестрами и отвратительным запахом ненужности. Австрийская палата снилась ей в ночных кошмарах. Мать не пускали к ней слишком часто, Хельга и Хельмут приехали только к ее выписке, отец и вовсе не заглядывал, хотя это-то понятно, он работал.       — Вам просто необходимо побыть под надзором врачей, — Геббельс стоял, оперевшись о стол. — Иначе вы на тот свет отправитесь.       — Мне уже лучше, — Магду пробрала дрожь от его голоса. — Правда. Душно... Вот и упала.       — Вы переутомились, — доктор потрогал ее лоб. — Нельзя так непрерывно работать. Министр...       Геббельс задумчиво слушал, наблюдая, как Магда при помощи врача медленно садится на ковре, а потом переползает на диван. И снова она не могла понять, что он думает: будто что-то сродни сожалению и недоумению одновременно. Магда в очередной раз огорошила его. Геббельс ждал либо поддержки, либо хотел подловить ее на отторжении, после чего намеревался вернуть ее на путь истинный. Кажется, Магда вообще не слушала его. Не на шутку встревоженный, он наблюдал за манипуляциями доктора. Хорошо, если Фидлер не сошла с ума, а то после недавних событий он бы и в это поверил бы. То за еврея просит, то джаз в министерстве включает, то прославляет Германию... То падает в обморок в его кабинете. Чересчур много противоречивых сигналов за такое короткое время. Все карты ему опять спутала! И совершенно невозможно на не сердиться!..       — Магда, есть в ваших поступках хоть капля логики? — спросил он тихо, когда доктор покинул кабинет.       — Никакой, — звонко отозвалась она, а потом помрачнела и зажмурилась, повторив сипло: — Никакой.       Магда сказала правду. Она утратила хоть какой-то план, которым могла руководствоваться. У нее выбили из-под ног опору.       — Что ж с вами происходит? — Геббельс сел рядом. Магда наблюдала за ним из-под ресниц. — Вы как загнанная в угол зверушка…       «Какое точное сравнение, — она тяжело вздохнула. — Я зверушка в вашем зоопарке».       — Если бы я знала! — молчание неприлично затягивалось, надо было сказать хоть что-то. — Я как будто схожу с ума.       — Надеюсь, что нет, — Геббельс нервно усмехнулся. — Доктор прав, вы перетруждаетесь. Все-таки, вы молодая красивая женщина, а вместо веселья запираете себя в строгие костюмы и сидите над бумагами… Знаете, сколько папок с вашими черновиками я сейчас перервал? Вы даже и не заметили. Вам двадцать два? Только будет? Ах Магда, это время надо запомнить, как самое беззаботное в жизни, а вы закованы в железо, завалены работой, так нельзя. Молодость — время для страстей и ошибок, а вы… Бедная, вам бы влюбиться, и…       — А я влюблена, — Магда вцепилась в обрывок фразы мертвой хваткой. Надо его заболтать, как раньше. — Мне просто не везет.       — Не поделили возлюбленного с подругой? Магда, оно и к лучшему, даже мишлинг… Он дурно влияет на вас…       — Вовсе нет, — Магда хрипло рассмеялась. В ее смехе улавливалась затаенная тоска. — Нет, не он. Мне редко везет в любви, понимаете ли. Я влюбилась, а человек неровня мне. У нас постоянная игра в кошки-мышки, он то проявляет интерес, то... Он меня так мучает, знали бы вы! К тому же, он женат, в общем-то, finita la commedia. Наверное, поэтому я и веду себя глупо. Не могу выкинуть из сердца...       Она и сама поверила в собственную выдумку и шумно шмыгнула носом, чтобы слезы снова не полились по щекам. Чем глупее выдумка, тем больше шансов, что ей поверят. Министр наклонился к ней: она почувствовала запах сигарет, перемешавшийся с одеколоном. Мягкий невесомый поцелуй обжег уголок губ, и Магда чуть не задохнулась. «Боже, он подумал, что я о нем! — она испуганно распахнула глаза, столкнулась с ним взглядом и крепко зажмурилась, вцепившись в обивку дивана. – Ну конечно, какая я дура! Он ведь женат! И давно неравнодушен ко мне, это же так очевидно, он же прямым текстом говорил... О, Магда, ну где же твои мозги... Почему не сказала, что любишь, например, военного…». От напряжения комната снова закружилась. Как он смотрел на нее сейчас, хотелось провалиться сквозь диван.       — Магда, слышите меня?.. — Геббельс осторожно пригладил ее растрепавшиеся кудри. — Отчего вы молчали?.. Знаете, сколько всего я успел передумать? Ангел мой, слышите?       Магда с запозданием кивнула. Казалось, куда ж еще больше бояться, но ужас с каждой минутой только нарастал. Полный кошмар. Она рыдает у него в кабинете, он признается ей в любви… Или она признается в любви ему? Да нет, она же утром еще ненавидела его. И сейчас ненавидит. Все как в школе, когда она должна была скрыть свое предназначение, а вышло совсем наоборот. Как будто врать не научилась!       — Скажите мне честно, — он гладил ее по запястью, и ей казалось, что от каждого прикосновения его пальцев по венам пробегает заряд тока, — вы поддерживаете нас?       Магда, только решившаяся приподняться, со стоном уронила голову на подлокотник. Мало того, что она спровоцировала совершенно глупую ситуацию, так еще и от вопросов не отвертелась. Она на секунду задержала дыхание, потом как можно тверже произнесла:       — Да.       Голос был таким неестественно высоким, что она сама не поверила.       — Честно, Магда, я прошу вас ответить честно. Забудем на время, что я министр, а вы — символ немецкой молодежи.       Значит, он понял все. Он понимал и ранее. Магда закусила губу, стараясь хоть немного совладать с собой. Неужели все это время ее спасало только то, что он испытывает к ней нежные чувства? Или у него есть какие-то свои мотивы? А какие? Надо унять строптивый ужас, потому что он парализует мозг, она не может думать! С утра же как-то удалось превратить его в злость, почему сейчас не удается, и она трясется как осиновый лист? Что особенного в поцелуе, почему он подчистую стер ее способность сопротивляться? Попытки рассердиться не увенчались успехом, а воспоминания о вчерашнем дне не вызвали нужную бурю эмоций, наоборот, будто еще глубже затолкнули гнев и крепко закрыли на замок.       — Есть вещи, которые мне тяжело даются, — наконец выжала она. Нельзя прямо сказать нет в министерстве. Мало ли, кто подслушивает или что записывает. — Но я стараюсь их хотя бы понять. Просто... О, нет, я так просто не могу! Я много что могу, но не быть убийцей. Я до невозможности неправильная.       Она застыла. Если бы ее сейчас казнили на том эшафоте — и то легче было бы! Геббельс вздохнул чему-то своему, потянул Магду за руку, заставив сесть, и прижал ее к груди, поглаживая по подрагивающим плечам.       — Мы взвалили на вас неподъемную ношу, — почти шепотом произнес он, — и забыли, что вы, в первую очередь, женщина. Черт с ним, с вашим предназначением, как бы оно с такой жизнью не получило приставку «само». Но послушайте меня... Что вас так отвращает?       — Исповедь какая-то, — вяло попыталась отшутиться Магда. «Будет глупо, если меня сейчас еще и стошнит», — она хотела сгореть от стыда.       — Мне пророчили карьеру теолога, так что исповедуйтесь.       — Мне страшно верить в исключительность людей, — она решила не юлить. Все равно думать невозможно. — И что я лучше других лишь потому, что немка.       — Магда, — ласково, но жестко прервал Геббельс, — у вас пока не хватает жизненного опыта. Понимаю, что у вас есть друг мишлинг, но лишь потому он и ваш друг. В нем ничтожно мало еврейской крови. И то он умудряется — я уверен! — вносить такую сумятицу в ваши представления.       — Нет, он вообще не…       — Верю, охотно верю. И могу понять вашу настороженность, поскольку, признаюсь, сам отношусь с опаской к происходящему нынче, а уж идеологию Гиммлера и вовсе считаю во многом безумной, а теорию Розенберга назвать никак иначе, как смехотворной, не могу.       Магда скосилась на него с недоверием: она не ослышалась? Нет, вроде бы не ослышалась. Выходит, министр пропаганды не верит в то, что говорит по радио? «Какой вы… сложный, — мысли скакали, словно горные козы, ударяя копытцами по мозгу. — Как мне понимать ваш пассаж?». Допустить, что Геббельс может быть нелояльным, Магда боялась: уж кто-кто, а он, кажется, души в фюрере не чаял.       — Однако при этом всем не могу не признать, что решать еврейский вопрос необходимо, — продолжал он, заправляя ее распушившийся светлый локон за ухо, — вы то счастливое меньшинство, кто не столкнулся с проявлением еврейства.       — У меня была подруга-еврейка, — Магда умом понимала, что стоило бы замолчать, но что-то заставляло ее говорить. Хотелось вытащить из него побольше, чтобы знать на будущее.       — Однако вы говорите о ней в прошедшем времени.       — Да. Мы поругались, когда я получила свое предназначение...       — Видите? — Геббельс изогнул одну бровь. — Магда, боже мой, ну что ж вы за человек...       — Не знаю, — она позволила себе немного расслабиться в его объятиях. — Меня учили всепрощению. Но, честно говоря, это единственная вещь, которая мне непонятна. Я про исключительность. С детства я обычно оказывалась в тени, будто бы солнце не падало на меня специально. Так сложно теперь быть в центре внимания. Мне хочется спрятаться и стать незамеченной, неузнанной. Честно говоря, я даже не понимаю, почему именно я!.. Мало ли, какая там метка... Мне вечно кажется, будто бы я не на своем месте и занимаю чье-то чужое. Что люди находят во мне, что вы нашли во мне…       — Люди часто не предают значение своему самому сильному таланту, потому что для них он так же естественен, как дыхание.       — Ну а вы? Вы что нашли во мне? — Магда всхлипнула. — Я ведь самая обычная.       — Да... — протянул Геббельс, оставив ее вопрос без ответа, — всем хорош ваш отец, но он зря вбил в вас мысль про обыкновенность.       — Причем тут он?       — Мы не так давно говорили с ним, — уклончиво ответил министр пропаганды, — и он упомянул, что вы не должны были закончить даже старшую школу и что он удивлен, сколько в вас ума. А вы, Магда, необыкновенная… Я давно наблюдаю за вашими метаниями. Присущие вам твердость духа и верность, несмотря на некоторые моменты, восхищают меня. Не тень падала на вас, а вас воспитывали держаться в тени. Мы же вас вышвырнули под свет, и, конечно, вас он слепит и обжигает.       — И мне страшно на свету, — откровенно призналась Магда. — Но и во тьме мне теперь тоже страшно. Я ведь уже узнала, что бывает по-другому. В душе такая пустота. Она все больше и больше. Она жжет так нестерпимо, как каленое железо. Я так устала... Устала бояться всего... Всех. Я боюсь врагов Германии, как и любой другой ариец, но я также боюсь в этих стенах, потому что не понимаю что-то до конца. Я внемлю предупреждениям, однако...       — Ангел мой, неужели вы так восприняли вчерашнее? — Геббельс растерянно прижался губами к пульсирующей венке на ее виске. — Нет, нет, ни в коем случае это не было предупреждением!       О, это было именно им. Пожалуй, он испугался, что перестарался, но какой-то цели министр пропаганды все-таки достиг: вот она, напуганная, признающаяся не в полной лояльности, сидит в его объятиях, позволяет целовать себя и даже получает какое-то странное удовольствие. Впрочем, последнее лишнее. Магда покачала головой и увернулась от очередного поцелуя.       — Нет... Так нельзя, — она выдавила из себя жалкую улыбку.       — Магда, я люблю вас, вы любите…       — Что мучительно неправильно. Я не могу разрушить еще и образ идеальной семьи Рейха… Тогда меня точно можно будет записать в злостных нарушителей общественного порядка. Отпустите меня, пожалуйста...       — Вы праведница и как праведница гибнете в праведности своей, — Геббельс, помедлив, исполнил ее просьбу. Он тоскливо выглядел. — Какое символичное дали вам имя: Магдала. Постоянно обвиняемая, постоянно кающаяся, в итоге святая. Весь огромный мир следит за вами.       — Когда-то у меня над кроватью висела карта мира. Мне тогда казалось, мир не больше карты, — задумчиво проговорила Магда, стараясь унять дрожь в коленях. Вот уже мир, а не Германия! — В окно моей комнаты открывалась целая жизнь, а теперь мне виднеются только траурные крыши Берлина.       — Вы взрослеете, а взрослеть тяжело. Приходится оставлять любимых, дом, порою себя. Однако иначе не взрастить в себе стержень и не найти своего места. Не торопитесь, вы все будете понимать. Я верю… О, ну если вас успокоит, позвольте и мне исповедаться вам. В Гейдельбергском университете я писал докторскую диссертацию о Вильгельме фон Шютце, рассчитывая, что моим научным руководителем станет Фридрих Гундольф, известный литературовед, еврей. Я восхищался им, Магда! Он отправил меня к профессору Максу Фрайхерру фон Вальдбергу, также еврею, с которым я и написал текст исследования. Кроме того, помню, мне не хватало денег по молодости. Я шатался от газеты к газете, мои произведения отвергли. Яркие немецко-еврейские публицисты были именно теми людьми, с которыми я чувствовал тогда свою духовную близость, которыми восхищался, и отказы с их стороны особенно больно ранили... Бывало, что мой обед состоял из куска хлеба. Вы посмеетесь, но в те годы я считал себя социалистом, читал Энгельса, был преисполнен восторженной нежности к России... Достоевский был моим любимым писателем, что уж говорить, у меня до сих пор лежит томик в ящике стола. Гитлер поверг меня в ужас!.. Но если бы не весь происходивший со мной в то время кошмар, стал бы я тем, кем являюсь? Восхищение социализмом привело к мысли, что национальная общность — единственная возможность социального равенства, и необходимо добиваться господства немцев собственной стране, а нужда привела меня к штрассеровским «Национально-социалистическим письмам».       — К Штрассеру? — Магда, несмотря на усталость, искренне удивилась.       — Да, к Штрассеру! И если бы я не прошел этап отвращения перед фюрером, этап искреннего восхищения СССР, стал бы я потом гауляйтером НСДАП и главным редактором «Штурма»? Стал бы министром пропаганды? О, боюсь, что нет, ведь я бы даже не попытался понять, что говорит Гитлер, не появилось бы повода вникнуть. А теперь поглядите на нашу Германию, она восстала из пепла... И вы нашли свое место в ней. Вы невероятное сокровище нашей партии, Магда, вы на своем месте, — его голос как будто гладил спину, превращаясь в мягкую и теплую ладонь. — Я не буду ругать вас за то, что не во всем вы согласны с нами: мне ли не знать, как неисповедимы пути Господни. Вы смышленая, поймете со временем. Надеюсь, что уберегу вас от ошибок… И, знаете, я сам боюсь, что Рейх летит на всех парах в войну, и понимаю ваши опасения, ведь сам порой сомневаюсь в правильности каких-то решений фюрера. Война не то, что нам нужно сейчас, хоть он и не понимает. Есть еще кое-что, что касается вашего предназначения, что не дает никому покоя. Отец вам, конечно, не говорил…       Магда вздрогнула и очнулась от наваждения. «О нет, я вашу судьбу не повторю и не проникнусь. А у вас почти получилось меня надурить! Хороша проверка, ничего не скажешь! Вы, наверное, сами каждый раз от моих выходок пребывали в таком же состоянии, как я сейчас? Да, отомстили вы с лихвой... Главный приз сегодня ваш», — она посмотрела на него с жалостью. В самом деле, если бы не страшные двадцатые годы, может, и не было бы никакого Геббельса? Стал бы он просто журналистом или писателем, а Гитлер художником. А она…       — Пожалуй, я снова перегружаю вас, — Геббельс внезапно осекся и поднялся. — Вам надо уехать. Как можно скорее.       Он отошел к окну и замер, выглядывая что-то на улице. Вид у него был печальным, и Магде вдруг показалось, что он тоже бесконечно одинок в этом мире. О, нет, прочь подобные мысли, иначе она сорвется с каната, на котором пока удачно получалось балансировать. Лишние чувства не должны мешать твердому разуму, тем более глупостей и так наделать можно, она, вон, прекрасно справилась.       — Да, вам надо уехать, — повторил Геббельс задумчиво. — Знаете, а съездите-ка в Баден-Баден, придите в себя, восстановитесь. Покушение, столько выступлений, столько работы... Все одно за одним, без права на ошибку. Вам надо проветриться, и мне, пожалуй, тоже. Вы правы, что так нельзя. Нас не поймут.       Магда могла лишь согласиться. Куда угодно, но подальше от него. И подальше от Берлина. Город давил на нее огромными домами, тяжелыми крышами и массивными булыжниками мостовых. Ей казалось, что вместо улиц она блуждает по краю громадных пропастей, и Магда знала: оступись она — и ее ждет смерть. Сегодня вновь спасла искренность. Другое дело, что она понятия не имела, что теперь делать и как себя вести. Министр пропаганды слишком спокойно отреагировал на ее заявления, в любви ей признался, в своих сомнениях, что за глупость!.. Она ожидала, что небеса обрушатся на нее, а он... Что случилось за последние два месяца? С чего бы, если еще вчера ей дал понять, что с поводка срываться нельзя? Или потому и сказал, что уверен: теперь она не просто на поводке, а еще и в строгом ошейнике?       Геббельс снова довез ее до дома и довел до самого порога, передав взволнованной матери.       — Завтра пришлю вам Хельмута, он вас сопроводит. И, конечно, все формальности с отелем беру на себя. Ваша дочь, фрау Фидлер, ангел и образец истинной арийки. Стальной характер, не лишенный мягкости.       — Герр министр, что случилось? — взволнованно спросила она.       — Перетрудилась на благо Родины, — Геббельс странно улыбнулся.       Дома не было так отвратительно тихо и одиноко, как вчера, снова стрекотала мамина швейная машинка, скворчали сосиски на сковородке и шумел газ. Пусть шум глухо ударялся по разуму, так все-таки лучше, чем в тишине. В тишине она бы вновь завелась, прокручивая раз за разом, что призналась — и кому! — в непринятии идеологии. Хорошо, что Геббельс в самом деле любит ее: в противном случае подобная выходка бы не сошла с рук. Сомнения развеялись. Он не врал. Это останется между ними. Придется теперь тщательнее следить за собой, конечно. И какой теперь переезд, слава богу, что не нашлась подходящая квартира: во-первых, Магда всерьез опасалась, что свихнулась, и жить одной ей просто нельзя, вдруг снова накроет, как ночью или как в кабинете; во-вторых, кто знает, куда бы мог зайти их разговор, если бы она жила одна. Так они хотя бы просто целовались.       Магда вдруг села на постели. Нет, вот ведь сволочь! Они целовались! Черт побери! Она подорвалась в ванную. Хотелось не только почистить зубы, но и выскоблить себя изнутри ложкой, чтобы вообще ничто не напоминало.       Хельмут явился на следующий день. Он лучезарно улыбнулся и с порога сообщил, что их ожидает личный автомобиль, выделенный министерством.       — И билеты на поезд у меня в кармане. Уже поздним вечером будем в Баден-Бадене. Хельга едет с тобой. С нами, точнее. Будет над тобой шефствовать. Тебе не понравится.       Магда кивнула, молчаливо собирая вещи. При матери ей не хотелось обсуждать хоть что-либо. Хорошо, что Хельмут сказал про сестру. Иначе бы матушка разнесла по всей Германии, что она выходит замуж и едет в свадебное путешествие, а не на минеральные воды. Достаточно было вчерашнего явления Геббельса на пороге, после которого остаток вечера Магда пряталась в комнате, чтобы не отвечать на вопросы.       — Давай-ка свой саквояж. Тяжелый, — Хельмут перехватил из ее рук багаж. — Хельга там в машине. Я сяду впереди.       — Спасибо, — выдохнула Магда, когда двери за ними наконец-то закрылись. — Невыносимо.       — Да, тяжеленький.       — Я не про вещи!       — Предки тоже бывают как багаж, — согласился и тут Хельмут. — Но у твоей матушки весомый повод. Тебя до дома не в первый раз подвозит сам министр пропаганды. Это, знаешь ли, становится ординарной ситуацией... Эй, ты обиделась, что ли? Или влюбилась, а он тебя отверг?       — Иди к черту, — буркнула Магда, пройдя к машине.       — Да, с разводом нынче сложно…       Магда сверкнула глазами, как разъяренная кошка.       — Отстань от нее, дурак, — рыкнула на брата Хельга, втянув подругу на заднее сиденье и захлопнув перед носом брата дверцу машины. — Плюхайся и поехали.       — Женщины… — проворчал Хельмут, устроившись рядом с водителем. Тот солидарно поджал губы.       Машина тронулась и покатилась к вокзалу.