Над Берлином шел снег

      Магда пришла в себя очень быстро, но не могла подняться: что-то тяжелое прижимало ее сверху. Сквозь закрытые веки пробивался свет софитов. Белый, яркий, мерцающий, он был везде: над ней, под ней, вокруг неё, и Магда не могла понять, откуда же он идет на самом деле. Ватное тело не слушалось. Шершавый деревянный пол впивался в щеку, и Магда с трудом подумала, что главное не шевелиться — заноз насажает. Вокруг все шумело и плыло, стоило открыть глаза. Взгляд не фокусировался. Она глупо таращилась в пестрые пятна.       — Лежите, не двигайтесь, — раздался голос совсем над ухом. — Слышите? Моргните два раза, если слышите!       Магда слышала, но не моргнула. Пальцы неприятно немели. Тушь, размазанная слезами, жгла лицо.       — Почему она не реагирует, черт вас возьми? Если вы угробили Магду, я не знаю, что сделаю с вами! — этот голос мог принадлежать только Геббельсу.       — Поднимайте фонарь и шнур тоже, — скомандовал кто-то, и тяжесть с плеч и груди исчезла. — Ее не трогайте. Фидлер, вы чувствуете ноги?       Магда наконец-то зацепилась взглядом за болтающуюся кисточку занавеса. Вроде бы, чувствовала. Так почему же ей не помогают подняться, а укладывают на носилки? Люди перестали быть размытыми силуэтами, и она различила встревоженное лицо Геббельса, испуганного Рудольфа и незнакомого человека в сером костюме, который держал ее за запястье.       Она хотела шевельнуться, и тут боль вспыхнула красными и зелеными мушками. Магда прикрыла глаза, сжав губы в тонкую линию. Воздуха не хватало. Говорить не получалось: горло распухло. Казалось, в него напихали старых тряпок и щепок. Вышло только захрипеть и закашляться, от чего боль усилилась, а слезы снова градом покатились по щекам.       — Жить будет, спина целая, — коротко резюмировал мужчина. — Надо быстрее в больницу. В машине есть морфий. Фидлер, старайтесь не двигаться.       Магда не ответила. Она была бы рада снова потерять сознание, но разум упрямо цеплялся за голоса, запахи и вспышки фотоаппаратов. Журналистов разгоняли эсэсовцы в черных мундирах. Яркий свет сменился полумраком: ее перенесли в машину. Она слышала, как открылись и закрылись ее дверцы и пыталась разобрать слова врачей, чтобы понять, что случилось. Укол Магда почти не почувствовала, но вскоре боль отступила, и она наконец-то провалилась в забытье.       В следующий раз Магда пришла в себя в больничной палате. Кровать стояла только одна — ее. Видимо, подсуетились и выделили отдельную. Левая загипсованная рука нестерпимо болела. Грудь тоже стягивала тугая повязка. В палате было темно, только в занавешенное окно пробивался свет уличных фонарей. Пахло лекарствами и спиртом, а от больничной рубашки — хозяйственным мылом. Магда шумно вздохнула, скрипнув зубами.       «Я так борюсь за Германию… Но за какую? За эту? Никто не понимает, что я говорю. Я совершенно одна», — подумала она, повернув голову к стене. Во всяком случае, именно так Магда себя ощущала. Толпа втягивала ее в свои объятия, обожала ее, она слышала и видела их любовь во время речей… А потом она спускалась с трибуны и шла домой по темнеющим улицам со сгущающимся мраком в сердце. Мрак становился все больше и больше, чернее и чернее. И он жег сильнее огня. Почему, почему же они не видят плесень в ее речах? Почему все вдруг ослепли? Магда тосковала отчаянно и смертно: мир изменился до неузнаваемости.       Всю ночь она промучилась. Морфий прекратил свое действие, и сломанные ребра с рукой не давали ни вдохнуть, ни шевельнуться. А на утро к ней допустили мать, она примчалась из Берлина на первом поезде, как только дошла телеграмма. Магде стоило больших усилий не разрыдаться, когда она вошла. Нужно быть сильной. Всегда. Везде. Нельзя давать волю эмоциям. Нечего за нее волноваться, она совсем не ребенок, чтобы трястись над ней, как над младенцем. Пусть лучше мать тоже не плачет, жива и слава богу… Тяжелее всего, когда за тебя волнуются. Когда нет, то и не страшно.       — Не плачь, ма, — Магда силилась улыбнуться, но опухшие разбитые губы не слушались, и получалось жуткое подобие улыбки. — Заживет, правда. Вот увидишь. Зато обо мне, наверное, снова пишут в газетах на первых линиях.       — Лучше бы не писали, — мать вытирала слезы платком и гладила ее по белой как простыня руке. — Говорила я отцу, что не надо тебе в политику, а он…       — Надо, — Магда упрямо поджала губы. — Надо, он прав. Это издержки профессии.       Издержки профессии Магда увидела после обеда в зеркале и долго не могла поверить, что там, в отражении, видит себя. Спутанные волосы, бескровное лицо с огромными сине-зелеными синяками под глазами и красные глаза никак не могли принадлежать ей. И все же, это была она. Магда Фидлер. Мать права: лучше бы не писали. Если в газеты попали такие фото, она никогда не отмоется.       Через пару дней стало легче. Тогда же к ней зашел Геббельс.       — Вы легко отделались, Магда, — он облегченно выдохнул, убедившись, что она чувствует себя лучше. — Видели бы вы, во что превратилась трибуна. Ее разнесло в щепки.       — Честно говоря, я до сих пор не знаю, что случилось, — Магда склонила голову вбок и поморщилась: переломы тут же напомнили о себе. — Могу лишь гадать…       — Вас чуть не убило, — весьма будничным голосом для такой жуткой фразы ответил Геббельс. — Пока что неизвестно: по неосторожности или чтобы устранить. Ведем расследование. На вас сорвался осветительный фонарь, и невероятно повезло, что вас только слегка задело, он тяжеленный, еще и с такой высоты… Основной удар пришелся на микрофон и трибуну, а вас толкнуло в грудь и придавило мотком проводов и креплением.       — Кому могло понадобиться убивать меня? — Магда недоверчиво сощурилась.       — Врагам Германии, евреям, красным — кому угодно, — Геббельс развел руками. — Но не беспокойтесь. Мы проводим самую серьезную проверку.       Магда дальше его особо не слушала. Слава богу, она успела подумать, что это из-за пальто. У нее было время поразмыслить, и Магда пришла к выводу, что стала заигрываться. Конечно, в покушении ничего хорошего нет, но камень с ее плеч все же свалился.       Другая мысль посетила ее позже, когда министр культуры и пропаганды ушел. Может быть, убить хотели его? Звучит куда правдоподобнее. Кому нужна какая-то Магда Фидлер?.. Она еще не знала, что о ней говорят далеко за пределами Германии и Австрии, статьи печатались в BBC и Le Monde, а короткая заметка о ее нахождении в больнице появилась даже в японской Ёмиури Симбун.       Около трех недель Магда лежала и восстанавливалась. Сначала даже легкая активность приносила невыносимые страдания, но, когда ребра срослись, она начала вставать и ходить по палате. Выходить в коридор не рисковала. В одиночестве это было чревато навязчивым вниманием. Журналистов к ней не пускали, но другие пациенты узнавали ее, и каждый хотел поговорить, а особо настырные норовили коснуться ее или вовсе приобнять. Магда хотела только одного: покоя. Раз для этого придется сидеть в палате безвылазно, так и быть.       Утром четвертой недели Магда обнаружила букет тюльпанов на прикроватном столике. К букету прилагалась записка, явно написанная впопыхах на коленке: «Поправляйся, пиши, как можно будет навестить. Хельмут и Хельга». Магда отложила букет и вздохнула. Записка ее тронула. Ее наверняка составила Хельга, догадывавшаяся, что подруга никого не хочет видеть. Хельмут ввалился бы с бесцеремонностью маленького щенка.       Раз уж они приехали из самого Берлина, нельзя отказываться. Магда попросила у медсестры карандаш и скрепя сердце начеркала на обратной стороне записки: «Сегодня в шесть».       Хельга явилась ровно в назначенное время. Как всегда безукоризненная, словно с обложки журнала, она выглядела неестественно живо в стенах больницы. Магда приподнялась на локтях, чтобы поприветствовать ее и с удивлением заметила, что Хельмута с ней нет.       — Братец снова завален работой, — пояснила Хельга, сев рядом на кровать. От нее пахло сиренью и свежестью. — Придет в следующий раз. А пока что, душа моя, мы с тобой посплетничаем. Что ты хочешь?       — Если честно, то курить, — Магда чувствовала себя неуютно. На фоне подруги она, наверное, выглядит сейчас просто ужасно.       — Попрошу Хельмута, он поделится с тобой сигаретами, — Хельга лучезарно улыбнулась, — а пока пойдем, подышим воздухом. Я принесла тебе новое платье, покрасуешься.       — О, нет, не сегодня, — Магда замотала головой. — У меня проблемы с людьми…       — Это у людей проблемы с тобой, — Хельга постучала аккуратным пальцем ей по высокому лбу. — Ты здесь совсем не выходишь из палаты, как я погляжу. Видела бы ты себя в зеркало!       В зеркало Магда смотреться не хотела. Она помнила, как выглядела в нем в первые дни. Сейчас синяки и гематомы почти сошли, но она осунулась еще больше, нос и подбородок заострились, щеки ввалились и потух взгляд. Сил не было ни на что. Физически она, пожалуй, постепенно и шла на поправку, но душа ее страдала и никак не залечивала раны.       В палате было скучно, и она слишком много размышляла, все больше приходя к выводу, что попала в совершенно безвыходную ситуацию. Действовать против НСДАП открыто она не могла из страха, а помогать подпольщикам после покушения казалось совсем невозможным: сейчас после поднятого Геббельсом шума никто не будет принимать ее за свою. Оставался третий путь — путь в темноту, которую ей нужно было осветить своим внутренним светом. Нужно придумать новый способ противостоять чуме, заразившей Германию. Магда боялась, что ей не хватит сил.       — Ладно, не хмурься, право выглядеть отвратительно у тебя есть, — сжалилась Хельга. — Читала про тебя. Дело, наверное, ведут под грифом секретно, в газетах пока тишина о расследовании.       — Гриф... Это птица такая? — Магда посмотрела на нее, как побитая собака.       — Всяко не голубь мира, — Хельга покрутила у виска и открыла сумку. — Ты, наверное, хорошо приложилась головой.       — Геббельс сказал, что меня едва задело, — Магда безразлично наблюдала за тем, как подруга раскладывает на стуле синюю юбку шерстяного платья. — Так что нет.       — Он заходил к тебе в палату? — Хельга обернулась, широко распахнув глаза. — Сам?       — Как будто без того не вижусь с ним на постоянной основе, — Магда передернула плечами. — Тебе придется помочь мне одеться, я не могу поднимать руки вверх.       Платье болталось на ней, как на вешалке. Хельга, конечно, подвязала его поясом, но видно было, что оно велико. Магда махнула рукой. Даже самый маленький размер ей, пожалуй, сейчас будет велик.       — Надо отъедаться, — озвучила Хельга, привычными движениями заплетая ее непослушные волосы. — А то ты как-то не очень похожа на цвет нации. О тебе столько разного пишут, знала бы ты!       — Что они могут писать, если я не общаюсь с журналистами, а дело под грифом секретно? — изумилась Магда, обернувшись.       — Не вертись! Всякое пишут. Знаешь, фантазия-то безгранична, а факты ее ограничивают. Фактов у них нет, кроме однотипных комментариев правительства, поэтому там в газетах целые детективные романы. Строчат как попало, лишь бы написать. Завтра принесу тебе почитать. А пока пойдем. И ешь, боже правый! На тебя ветер дунет — ты улетишь!       Магда искренне улыбнулась, пожалуй, первый раз за все пребывание в больнице. Хельга хорошая, хоть иногда и невыносимая.