Над Берлином шел снег

      Магда сидела на краешке стула и наблюдала, как Геббельс внимательно читал черновик ее речи. Он сидел очень прямо, чуть наклонив голову вбок и шевеля губами, словно пробовал слова на вкус. Со стороны казалось, что он только оценивает текст, но Магда знала: он уже успел составить мнение по поводу написанного. Эта поза означала готовность к бою. Геббельсу не понравилось то, что она написала.       Однако лицо его оставалось неподвижным, и, когда он наконец озвучил вердикт, голос звучал ровно и спокойно:       — Послушайте, Магда… Все замечательно, вы достойная ученица, но здесь придётся переписать каждое слово. Мы возвращаемся к тому, с чего когда-то начинали. Вы оправдываетесь и не верите. Никогда, запомните, никогда нельзя заниматься обоснованием мнения в пропаганде! Вообще, даже в жизни не смейте опускаться до разъяснений и сомнений, будьте уверены в себе и в том, что говорите, вы же такая эффектная женщина. Вам всего-то надо поссорить австрийцев изнутри. Ну так и обвиняйте красных, обвиняйте Шушинга, всех обвиняйте, только не заостряйте внимание на Германии.       — Но если спросят…       — Если спросят, тогда и ответите, — Геббельс поднялся с места.       — Боже мой, тогда я не понимаю, — Магда развела руками. Она действительно не понимала.       — А вам пока не нужно понимать, милая, — министр пропаганды принялся расхаживать по кабинету. — Вам нужно верить и правильно говорить. Вы только рупор. Запишите себе куда-нибудь, что обязательно нужно упомянуть. Вы должны сказать, что мы с большой тревогой смотрим на карту Европы, растерзанную Версальским миром; обязательно похвалите за объединение и тут же критикуйте за Дунайский пакт, укажите на все ошибки Шушинга, делайте опору на зарубежных австрийских немцев и на их сбывшуюся мечту. Упоминайте постоянно «красные» беспорядки в Вене, давите на общий фронт против мирового большевизма…       — Не будет слишком резко? — Магда замерла, не дописав последнее слово.       — Не будет. Вы частное лицо. В случае чего, это ваша личная позиция.       — Моя личная? — Магда шумно вдохнула. Пальцы похолодели. Геббельс по сути только что сказал: «В случае чего мы от вас открестимся».       — Не совсем, — помедлив, ответил он. — Обещаю, Магда, я не дам вас в обиду… Вернемся к делу. Не переживайте, что не понимаете. Просто говорите, а мы сделаем основную работу.       Магду покоробил его снисходительный тон. Она привыкла быть равной, а тут ее резко швырнули на ступень ниже. Она привыкла чувствовать себя в безопасности, прикидываясь своей, а тут можно лишиться жизни за это же. Она привыкла, что понимает, а здесь как будто не на немецком говорит. Во всем их разговоре сегодня слишком много логических несостыковок. А еще… Каков наглец! Обещает, что не даст в обиду! Скольким, интересно, было дано такое же обещание?       Видимо, все эмоции отразились на ее лице, потому что Геббельс присел на стул рядом и доверительно взял ее за руку.       — Магда, не обижайтесь. Вам ни в коем случае не отводится второстепенная роль. Подготовительная пропагандистская работа первостепенна. На ней строится все остальное. Да, немного противно, но мы с вами не работаем в белых перчатках. Мы обеспечиваем другим возможность в них ходить. Без вашего выступления не может быть основной части. Понимаете? Рупор иногда важнее, чем все остальное.       «Почувствовал, что срываюсь с крючка», — Магда попыталась улыбнуться. Стало только страшнее. Она замечала в последнее время, что Геббельс как будто копает под нее и ведет такую же игру, зеркально отражая тактику.       — Понимаю, просто чувствую себя так, будто бы меня отпускают в свободное плавание, — вслух добавила она.       — Именно так, — Геббельс кивнул, отпустив ее пальцы. — Я считаю, что уже пора. Начинайте учиться летать с малых дел.       «А потом я буду лететь с эшафота», — мрачно заключила Магда. Несколько минут молчали. Она набрасывала какие-то отрывки в записную книжку, Геббельс смотрел в окно, что-то прикидывая в уме.       — Почему вы полагаете, что мне надо самой заняться политикой? — Магда подчеркнула пару слов в речи и сжала карандаш так, что ногти побелели.       — Удивительно, Магда, но вы завоевали сердца миллионов, — Геббельс оторвался от созерцания облаков в окне. — Вы достаточно самостоятельный человек. Не хочу, чтобы в какой-то момент вы взбрыкнули, что мы на вас только ездим и возим воду. Я ценю в вас силу, способности… Нельзя губить талант. Вас любит толпа.       «Он как будто бы говорит правду, но как же юлит», — Магда прищурилась.       — Я стараюсь видеть в людях людей, — она закрыла записную книжку. — Не их положение, а…       — Именно так вы и располагаете к себе, — оборвал Геббельс, и Магда вздрогнула: это он на самом деле так считает или продолжает отражать ее собственные приемы? Какой он скользкий. — Замечательная тактика. Вы влюбляете в себя своей непосредственностью и искренностью. Людям нравится, Магда, когда в них видят человека, а не должность. Приятно быть личностью в чьих-то глазах, а не просто министром или, например, даже фюрером… Только будьте осторожнее. Все-таки, вы общаетесь с толпой. Нам нужен единый организм, и вы — слышите? — вложите в их головы ложное ощущение уникальности. Они обязаны быть одинаковыми в своей индивидуальности.       — Понимаю, но не до конца…       — Боже мой, не расстраивайтесь! Я слишком сложно объясняю, — Геббельс рассмеялся. — В общем-то, пусть все будут, как в стаде овец. Каждая овца считает себя главной, но всеми ими управляет пастух. Вы должны быть пастухом.       — Хорошую же задачу вы мне задали, — Магда сглотнула.       — У вас хорошие речи. Это я привередлив. Мне сложно угодить. Но у вас получится, уверяю. Попробуйте учесть все указанные мною моменты. Язык у вас хороший, слог тоже, а опыт набирается с шишек.       Магда вышла из кабинета со смешанным ощущением, что сегодня они сыграли в ничью.

***

      Вторая речь вышла, на взгляд Магды, еще хуже первой. Однако она понравилась Геббельсу, и они остановились на ней. Магда привычно перечеркала себе все красным карандашом, чтобы не споткнуться. Каждое слово вызывало раздражение, и хотелось его как-то сбросить. Кричать в микрофон? Не ее. Магда не любила повышать голос. За время работы у нее выработался свой собственный стиль: она говорила тихо, спокойно, без лишней экспрессии, чем всегда выделялась на фоне других ораторов. Стучалась в умы и души, как сказал о ней «Берлинский ежедневник».       В голову закралась шальная мысль. Ей дали свободу, она может воспользоваться первым выступлением, чтобы наделать ошибок и не получить за них строгого выговора. Может, в речи ей и нельзя ошибаться, а вот в остальном… Хотя бы в одежде! Хотя бы в ней. И следующие пару дней она провела в магазинах Берлина.       Вена шумела. Толпы людей собирались на улице, мелькали улыбающиеся лица, и трудно было понять, что в общем опьянении и огромных венках было страстью, а что — управлялось извне. Одно Магда поняла точно, сидя в черной машине, едущей по брусчатой мостовой: для немцев сбылась мечта о единстве. Об этом кричали лозунги, плакаты и сами люди.       Ощущалась нервозная радость и на обеде. Их встретил приятный молодой человек из нового правительства, представившийся Рудольфом. Весь он светился и подпрыгивал от распирающих его чувств. Магда улыбнулась, глядя, как он расправляет скатерть на столе. «Какой милый акцент, — она присела на предложенный стул. — Смешной».       Рудольф показался ей милым малым. Весь обед он умело развлекал их беседой, а за чаем преподнес ей белую розу. Геббельсу и другим ее спутникам предложил сигары. Он же усилил в ней желание одеться как можно более эксцентрично. Здесь, наверное, не оценят строгий стиль. Здесь поймут легкую небрежность. Австрийцы явно пока не готовы к приходу к власти НСДАП с догмами и правилами. Даже вышколенный Рудольф допустил досадную ошибку.       Разговор зашел о законах, действующих в Германии. Рудольф изо всех сил показывал заинтересованность в их продвижении, но Магда сразу заметила: он не до конца понимает сути окончательного решения еврейского вопроса.       — Совершенно верный закон. Христианские миссионеры говорили, в сущности, следующее: они не имеют права жить среди нас как евреи и учиться как евреи. И все это доказывает превосходство нашего общества с давних времен, — он стряхнул пепел с сигареты. — Когда бедолаги получат хоть какое-то воспитание, подобное нашему…       — Мне кажется, вы придаёте большое значение воспитанию. Еврей останется евреем, — Геббельс повёл плечом и бросил многозначительный взгляд на Магду. Во взгляде читалось: «Видите, о чем я? Ваша речь нужна». — Что думаете, Фидлер?       — Я думаю, что за окном прекрасная погода, — Магда качала туфлей, висящей на носке аккуратной маленькой стопы. Ее неожиданно начал веселить спектакль, разыгрывавшейся за столом. Рудольф прикидывался понимающим, Геббельс — добрым, а она изо всех сил делала вид, что не замечает гниль и ложь. На самом же деле все трое были по разную сторону баррикад. Магда улыбнулась уголками губ, предвкушая фурор, который произведёт вечером. Как же хотелось увидеть недоумение на лице министра пропаганды!       — А о нашем разговоре?       — Что вы говорите либо о слишком серьезных вещах, которые мне недоступны, либо о глупостях, поэтому они мне непонятны.       Геббельс приподнял брови, но смолчал. Магда расценила это как молчаливое неодобрение. Потом, конечно, он спросит, какого дьявола она творит. К тому моменту она придумает оправдание. Да и нужно ли оно вообще? Она ведь женщина. Как он сказал? «Просто рупор».       «Просто рупор» к речи готовилась тщательно. Магда отгладила белоснежную рубашку, отпарила шерстяную юбку, долго и осторожно подводила глаза. К вечеру похолодало, и она с удовольствием вытащила из своего чемоданчика длинное бежевое пальто, купленное прямо перед поездкой. В нем она выглядела неожиданно младше и, к ее радости, как-то по-домашнему и совсем не строго.       И все равно, чего-то не хватало. Словно образ не был завершен. Нужен был финальный мазок, и со сладостно-страшным замиранием сердца она вставила в петлицу подаренную белую розу.       До самого своего выхода Магда пряталась как от австрийцев, так и от своих. С каким удовольствием она поднялась на трибуну, улыбнулась журналистам и положила руку на грудь!.. Сердце, казалось, готово было пробить ребра. Она прекрасно понимала, что сейчас делает шажок к своей цели. Люди внизу слились в большое цветное пятно, шумящее на все лады. И слава богу, ей меньше всего хотелось видеть лица. Геббельс, конечно, хмурится. Нет, лучше не думать ни о нем, ни о других, иначе она забудет все, что должна сказать.       — Австрия, — микрофон неприятно зашумел, скрипнул оглушительно и исказил голос. Магда замолчала, ожидая, когда скрип кончится. — Австрия, я…       Она чуть отклонилась назад из-за яркого раскачивающегося света. «Да что же у них такое с техникой? Начну я сегодня или нет?!» — Магда прищурилась, и тут что-то тяжелое сбило ее с ног. Яркий свет сменился темнотой.