Господин Безумие

Утром ужасный кашель обрушился на меня и разбудил, без сожалений причиняя боль. Состояние ощутимо ухудшилось, я был полностью разбит и подавлен. Все мои нейромедиаторы, казалось, либо захватила пресинаптическая мембрана, либо моноаминоксидаза безжалостно уничтожила их, расщепляя на мелкие кусочки. Кем был тот человек, который несколько дней назад испытывал эйфорию? И где же он сейчас?.. Через минут пять зазвонил будильник, и мне пришлось встать, чтобы выключить его. Я устало закурил, коря себя снова и снова. Было настолько плохо, что даже первая утренняя сигарета была не в силах исправить моё отвратительное настроение. Меня как будто всю ночь крутили в мясорубке, превращая всё тело в бесформенный фарш. Я вышел на кухню, силой воли пытаясь унять тревогу и тяжесть. Как же дерьмово. Лена готовила сырники, а чайник вскипал около плиты, высвобождая из носика клубы пара. — Доброе утро, — сказала она. — Кушать будешь? Впервые за всю мою жизнь я испытал раздражение от её чрезмерной опеки. Мне хотелось остаться одному, чтобы просто медленно умереть от той неизвестной гадости, заставляющей лёгкие скручиваться в помойную тряпку. От той непонятной болезни, вызывающей этот надоедливый гемоптизис, прожилки алой крови в мокроте. Я ненавидел себя. Ненавидел свою ничтожность, беспомощность и то, что теперь я буквально загибаюсь на глазах, причём без романтичного флёра аристократичной бледности, описанной в фильмах. Я умирал мучительно, мерзко и ужасно противно, превращаясь в ворчливого тролля, пропахшего гарью и табаком. В чёртовых двадцать шесть лет, когда у нормальных людей вся жизнь только начинается. И я виноват в этом. Виноват во всём, что происходит сейчас со мной. В ответ на вопрос Лены я только лишь скривил выражение лица, не в силах больше сдержать слёзы. Я выпустил короткий вздох, пытаясь освободить напряжение, вызванное этим порывом слабости духа. Я не годен больше ни на что. Всё тело задрожало по цепному механизму. Теперь я плакал из-за того, что позволил себе заплакать, раз за разом разгоняя этот порочный круг. — Ты чего? — Лена не понимала, почему это происходит со мной. — Ты же так стойко вчера выдержал и приём, и неприятные известия. Что такое, солнце моё? — она оставила готовку и обняла меня. — Ну-ну, успокойся… — Лена легонько похлопала меня по лопаткам в попытке утешить. Но это было тщетно. Хотелось изолироваться, отстраниться, убежать… Куда подальше, прочь из этого уничтоженного табачным дымом омерзительного тела. Быть кем угодно, но только не собой. Не этим жалким куском дерьма, которому, похоже, совсем недолго осталось бренно существовать. — Золотце, ну хватит, — Лена разговаривала со мной, как с маленьким ребёнком, как со всеми своими несовершеннолетними пациентами. Сюсюкаясь и возясь с чужими проблемами. — Пятнышко на рентгене может вообще ничего такого уж серьёзного не значить, котик. Я уверена, жить будешь. — А смысл? — от этих слов слёзы полились только сильнее. Господи, как же стыдно. Мне хотелось отгородить Лену от себя, чтобы когда меня закопают в землю, ей было не так больно. Моя жизнь теперь представляла из себя только те недолгие секунды перед атомным взрывом, пока снаряд летит в воздухе над землёй. — Что значит «а смысл»? Не раскисай, наладится всё. Надежда Александровна неплохой врач, да ещё и с именем каким красивым. Всё-всё… — Прости, Лена, но… Ты можешь уехать? Я не хочу, чтобы тебе было больно, когда ты найдёшь моё тело. — Ну это уже не смешно, Кость. Я же говорила тебе про нормотимики, а ты не слушал. Вспомни, ты врач-психиатр, ты должен был понимать, что рано или поздно гипоманию сменит депрессия. Я-то уеду, а ты что делать будешь? Считать, что ты умираешь и намеренно приближать конец сигаретами? Или того хуже — совершишь непоправимое. — Ты не знала, Лен, но я уже пробовал. — Так это когда было-то? Девять лет назад. Ты уже взрослый мальчик, ты теперь таким не занимаешься. — Роман Игоревич вытащил меня из-под поезда в четверг. Прости. Лена напряжённо посмотрела на меня. — Костя, ты пойми, уехать я могу, но что тогда случится? Тебе нужна помощь, ты очень нестабильный. Пожалуйста, давай пока ты не войдёшь в ремиссию, я буду оказывать эту поддержку. Ты важен для меня. Ты мой друг, Константин. — Ты делаешь это не потому, что я друг, — в ход вступила тяжёлая артиллерия. Я вынужден был обидеть её, чтобы уберечь от боли. Я не хотел, чтобы однажды утром она нашла безжизненный труп. — А потому, что ты реализуешь свой материнский инстинкт за счёт меня. У тебя нет семьи, а я просто удобная клетка-мишень для твоего избыточного окситоцина. — Грубо, — отрезала Лена. Я попытался исправиться, я был загнан в развилку. Мне не хотелось говорить эти слова, но ситуация с бронхами и лёгкими, не понятно к чему ведущая, не давала другого выбора. Нужно было решить: мучить ли несчастную Лену своей приближающейся гибелью или спасти от удара. — Я жизнью тебе обязан, и я ценю твою заботу, но сейчас я хочу остаться в одиночестве, — заключил я. Лена огорчённо и даже похоже на то, что со злостью, принялась собирать вещи. Я смотрел на это и сдерживал внутреннюю истерику. Я всё испортил. Снова. У самого выхода она сказала: — Я не в обиде, ты всегда можешь обратиться ко мне, но знай, что твои слова прозвучали, как обесценивание. Не я веду себя, как мать. Ты ведёшь себя, как ребёнок. Ребёнок без критики к своей болезни и без желания лечиться. Держись, — Лена вышла за дверь, и я закрыл её, подождав, пока Лена вызовет лифт. И когда я услышал, что она покинула этаж, я упал на колени. Всё внутри изнывало от дикой душевной боли. И я снова схватил шарф, чтобы просто проораться туда. Я кричал на себя за то, что поступил, как подонок. Я выплёскивал эти сердечные муки, и истерика с бешеной скоростью захватывала всё моё сознание. Сколько мне осталось?..

***

Через два часа криков я успокоился и попытался заставить себя сделать хоть какие-то домашние дела: закинул в стирку халат и другие вещи, выгладил их, насильно запихнул в себя сырники и чай, застелил кровать. Я старался следовать инструкциям самопомощи при депрессивном эпизоде — выполнять повседневные дела, чередовать отдых с умеренными нагрузками, соблюдать режим питания и дня. Но уныние всё равно следовало за мной по пятам и, пока я закидывал вещи в стиралку, пока включал утюг или разламывал еду на кусочки вилкой, слёзы сочились из глаз. Я никогда не прощу себе, что обидел Лену. Но для неё ведь так будет лучше, верно?.. Роман Игоревич ответил мне днём, он сказал медленно повысить арипипразол до пятнадцати миллиграммов два раза в сутки и прийти к нему за рецептами на ламотриджин в понедельник. При усиливавшемся кашле, который теперь приобрёл практически постоянный характер, я чувствовал обострение болей в груди. Они были давящими, неприятными и иногда даже жгучими. Когда я прикасался к грудной клетке во время приступов, боль ощущалась острее, и мне становилось панически страшно. Если это затемнение локализовалось в бронхе, то такой сильной боли я не должен был чувствовать. Это, скорее, означало, что загадочное «что-то» перешло на плевру. А, может, обыкновенная психосоматика из-за бесконечной тревоги и неизвестности? Я обречённо лежал на кровати весь оставшийся день, пока около подушки не зазвонил телефон. Медленно повернувшись на звук, я увидел в окошке вызова имя «Валерия». И, удерживая себя от того, чтобы не разбить экран об стену, чтобы не врезать со всей дури себе по лицу или не выпрыгнуть от отчаяния из окна, я просто выключил звук, вместе с экраном. Что будет с ней, если я продолжу привязывать её к себе? Девушкам, как правило, неинтересны умирающие парни. Эволюционно это невыгодно… С биологической точки зрения, особи с тяжёлыми заболеваниями не должны оставлять потомства. Они должны умереть в одиночестве.

***

Время от времени, моё бесцельное гниение в постели чередовалось с прерывистым и очень поверхностным сном. Но снилась мне не Ааста, а жуткие картины ссор с Леной и Валерией. Снилась мне и смерть Феназепама, и сюрреалистичные незапоминающиеся обрывки, и драка с Вовкой, и унижения матери. Один из снов запомнился достаточно хорошо. Там я был уже невесомой тенью над собственным трупом. И я видел то, как коллеги, Лена и Валерия хохотали над ним. Тело было окровавленным, изуродованным и посеревшим, словно кадавр в анатомичке, пролежавший в холодильнике десять с лишним лет. А выглядели они отнюдь не как свежие трупы. Мышцы, нервы и артерии у них были отпрепарированны, грудная клетка вскрыта, вместе с черепом и брюшной полостью. Кадавры всегда казались тощими, иссохшими, с выражением скорби на лице, где не различить прижизненных характерных черт. Тенью я ходил за своими бывшими товарищами, за знакомыми, за персоналом больницы. Не смеялась надо мной лишь Кристина. Только она могла видеть меня, ощущать этот холод и это мимолётное… «непрочное» присутствие. — Что будет с Вами, если я покончу с собой? — спросила меня она. — Уже ничего, — тихо ответил я, но Кристина не услышала моих слов. И в тот миг будто грохот протяжного грома спустился с небес на землю. Я очнулся в холодном поту, в кровати, в состоянии, близком к психотическому. Феназепам был жив, он с особым аппетитом пытался зажевать седую прядь моих волос около лба. Я выдохнул с временным облегчением. Взяв кота на руки, я прижал его к себе, чувствуя его мурчание. На улице лил дождь, стекая струями по стеклу окон. Кот не понимал, что происходит и почему я так тяжело дышу, но продолжал мурлыкать, выгибая спину для ласки. Кашель вновь принялся раздирать гортань, и кот встрепенулся, быстро отбегая к противоположному углу кровати. Ему было страшно. — А мне, думаешь, Феня, не страшно? — спросил я с жалким надрывом у Феназепама. Он долго смотрел на меня, шерсть его была взъерошена, а уши навострены. После нашего неотрывного зрительного контакта Феня вопросительно мяукнул и спрыгнул с постели, убегая в коридор. Он не хотел видеть своего хозяина в таком плачевном положении. Когда я проходил практику в конце второго курса в качестве палатного медбрата в отделении реанимации, я видел пациентов с острым нарушением мозгового кровообращения. Многие из них были привязаны, многие подключены к аппарату ИВЛ, без возможности вдохнуть самостоятельно. И, как правило, большая часть из них умирала. Мы вывозили тела в коридор и натягивали сверху чёрные пакеты. Я никогда не думал, что меня теоретически может ждать та же участь. Вступив за порог ОРиИт, вместе с другими парнями, — девушкам заведующий сказал, что они не справятся с транспортировкой тяжёлых пациентов — я увидел первый труп. Именно свежий. На кадавров я предостаточно нагляделся за полтора года изучения анатомии. Его посиневшие ноги выглядывали из-под простыни, небрежно накинутой поверх металлической каталки и его тела. Да, я видел до этой практики больных в оперблоке. Да, я знал, что болезнь никогда не бывает «красивой», но там пациентов быстро вводили в наркоз, и, кроме той женщины с аденокарциномой молочной железы, никто не вёл со мной беседу. А в ОРиИт я иногда переговаривался с больными в психозе. Они говорили бессвязный бред, а я пытался их успокоить, понимая, насколько тяжело приходится человеку во власти болезни. Тех, кто не мог есть сам, я кормил с ложки, записывая это в дневник практики, как выполненный пункт, необходимый для зачёта. Тем, кому был вставлен мочевой катетер, я помогал его сливать. Нередко пациенты плакали и кричали, но, чтобы не заморачиваться с этим, уставшие анестезиологи-реаниматологи накачивали их пропофолом. Так делали во всех реанимационных палатах. Практически во все времена. Врачи постоянно видят страдания, смерти, физические и душевные муки, но выносить это настолько тяжело, что сознание вытесняет это, появляется профессиональная деформация и цинизм. Но болели ли так тяжело те реаниматологи когда-либо? Испытывали ли ужас состояния беспомощности перед недугом, то и дело норовящим отобрать драгоценную жизнь? А хотели ли смерти, чтобы не чувствовать стыда перед персоналом отделения и своими родными? Не думаю. В конце третьего курса в той же больнице, в неврологии, я видел множество пациентов с инфарктом мозга. Я хотел помочь им, но мне не хватало знаний, и я только и мог, что помогать медсёстрам менять им постельное бельё с опорожнёнными подгузниками, неловко и неумело ставить капельницы с витаминами, с горечью смотреть на то, как очередная палатная медсестра выливает накопившийся гнев на ослепшего старика с амнезией. Однажды меня заставили мыть двери в палатах, потому что вместе с нами практику проходили медсёстры из колледжей. Им доставалось гораздо больше работы, чем нам, студентам высших учебных заведений. Я воспротивился, ссылаясь в шутку на ПТСР после первых двух курсов, когда я генералил туалеты с дезраствором и ёршиком в руках. Но сестра лишь передала мне тряпку с ведром. Я мыл палаты и очень сильно сердился. Почему, когда я могу сделать хоть что-то для больных, — пусть даже сменить бельё или покормить — меня заставляют выполнять работу санитара? К тому времени я сдал все патологические дисциплины и фармакологию на экзаменах… Я не обязан был вычищать засохшие капли мочи из щелей, не должен был протирать пыль, скопившуюся на выступах дверей. Мимо проходил врач-ординатор с фонендоскопом на плечах, и я умоляюще посмотрел ему в глаза. В тот момент я видел в нём Бога, вальяжно разгуливавшего по отделению и снисходительно, но с особым милосердием, опрашивающего своих больных. — Тебя заставили мыть двери? — спросил он, останавливаясь около меня с сочувствующей улыбкой. — К несчастью. Медсестра сказала, что к нам придёт проверка, и всё должно быть чисто. — А ты какой курс? Первый? — он поправил фонендоскоп. — На четвёртый перехожу, — обиженно буркнул я. — Так у вас сестринская практика… Держи, — он передал мне бумажки для записи и глюкометр. — Скажи медсестре, что врач попросил тебя измерить глюкозу диабетикам. Тут имена пациентов, пройдёшься по палатам, измеришь, а потом мне принесёшь. Договорились? Я благодарно закивал и пулей снял с себя резиновые перчатки, чтобы помыть руки и надеть латексные, медицинские. Когда я обошёл всех больных, я с гордостью отдал врачу записи, а он, усмехнувшись, похвалил меня. — Каким врачом стать хочешь? — спросил ординатор. — Психиатром, — твёрдо ответил я. — Тяжело… — он покачал головой. — Но ты справишься. Я в тебя верю. Слёзы навернулись на глаза. Больше медсестра не заставляла меня мыть чёртовы палаты. Я с достоинством сказал, что у нас сестринская практика, и я уже своё отмыл. И тогда она отправила меня менять памперсы всем лежачим в женской части отделения. Но это было другое. Это была помощь. Настоящая помощь людям. На той практике я иногда неохотно работал извозчиком анализов в корпус приёмки. Там на верхних этажах находился и архив, в котором трудились мои одногруппники, брезговавшие «грязной работой» с больными. Я не до конца понимал их. Разве можно будущему врачу, вместо того, чтобы учиться сочувствию, раскладывать в алфавитном порядке карточки и истории болезни? Не лучше ли будущему медицинскому работнику уметь хотя бы собирать по частям капельницу или самому нащупывать вены для проведения инфузионной терапии? Но винить их в этом было бы некорректно. Люди часто грешат тем, что не хотят соприкасаться с «отвратительным». В медицинский университет, бывает, идут люди без желания облегчать страдание и улучшать качество жизни. Ими движет потребность в геройском звании, но отнюдь не истинный альтруизм. И их тоже всё-таки можно понять. В тот момент, когда Феня сбежал в коридор, я осознал, что даже кот не испытывает удовольствия от того, чтобы возиться с больным человеком. А Лена возилась. Я отчаянно нуждался в ней, но также отчаянно не хотел доставлять неудобств. Лену можно было назвать Врачом с большой буквы, а меня пациентом с маленькой. Ведь даже имея эту корочку, имея знания и какой-никакой опыт, я не заметил того, что всё близится к концу. Как и практически все паллиативные больные. Я встал с кровати и открыл балкон. Как же мне хотелось курить… Несколько минут я пытался бороться с собой, убеждал в том, что это опасный яд, разрушающий сердце, сосуды и органы дыхания. Но саботажник внутри меня ответил внутреннему врачу, что ничего уже не исправить. И тогда вступил голос психиатра: — При депрессии у человека искажается мышление. Пациенты считают, что ситуация безвыходная, что их невозможно спасти, но это слова болезни. Это мысли, не принадлежащие «мудрому» разуму, они ошибочны и продиктованы лишь нарушениями нейромедиаторной передачи. Но саботажник прервал его: — Если жить по справочнику, то можно случайно умереть от опечатки. Умереть можно всегда, так почему бы не начать контролировать это? Я получаю удовольствие, я чувствую свободу, когда курю эти токсичные бумажно-табачные палочки! И что теперь? Закончить и без того ничтожную жизнь, так и не вкусив заветное удовольствие? — А ты думал, чем это удовольствие вызвано? У людей в норме вырабатывается ацетилхолин, по химической формуле схожий с никотином. Пока человек не вступает на скользкую дорожку самоуничтожения, он синтезируется и действует, а курильщики понижают этот нейромедиатор! А потом что? Потом бац — и нет ацетилхолина, как и свободы нет. Ты зависим, признай это! Но саботажник лишь открыл последнюю пачку из недавно купленного блока собрания и жадно прикурил, выдыхая дым в лицо внутреннему врачу.