Господин Безумие

К тому моменту, как я оказался в Аасте, Августин уже ожидал меня в лаборатории. И, преодолевая себя, преодолевая слабость, я вновь начал работу. — Нужно вырастить грибы вида Peniccilium Chrysogenum. Попробуем сделать это в жидкой культуре, содержащей сахар и источники азота. По мере роста плесень израсходует сахар и начнёт вырабатывать пенициллин, — сказал я. — Вы сможете мне помочь? Нужно будет ускорить время. И ещё мне нужны лабораторные животные, чтобы заразить их. — Зачем заражать животных? — многозначительно хмыкнув, ответил Августин. — Я не знаю, как подействует бета-лактамный антибиотик на горожан. Для изучения свойств бактерий мне нужно будет ввести им подкожно материал. Я, конечно, назначу всем пенициллин, но проблема заключается в том, что эти бациллы способны образовывать споры, а также могут быть нечувствительны или быстро выработать резистентность к лекарству. Августин помотал головой в попытке разобрать мои слова. — Хорошо, — процедил он с долей раздражения. — Что теперь, господин доктор? — Попробуйте поработать без меня, а я найду крысу. — Я-то поработаю, — проворчал он. — Да только крыс в городе нет. Их всех вывел Лорд Аурелий. — Значит кого-то другого найду. Всех животных в городе, я надеюсь, не потравили? — Господин доктор, работать с Вами — одно мучение. То это, то другое, бр-р… Не обращая внимание на его слова, я надел средства личной защиты и покинул особняк. Походив по пустым дворам, я не нашёл ни единой живой души. Начался дождь, и я забежал под крышу какого-то дома, спасаясь от ливня. Нахлынули воспоминания. Помню, такой же дождь лил в начале второго курса, когда я ещё ходил на анатомию нервной системы. Я так мечтал выучить её и знать, мечтал, что нам оставят нашу предыдущую преподавательницу… Её звали Патимат Эльмурадовна, но я ласково называл её Патимамочкой из-за её отношения к своим студентам. Я придумал это «прозвище», а все остальные подхватили его, потому что оно слишком часто звучало в моих диалогах с одногруппниками. Она рассказывала нам тему каждого следующего занятия, была строгой, требовательной, но очень человечной. Патимамочка была моим любимым преподавателем, и я очень часто приходил к ней после экзамена, принося коробки конфет в знак благодарности за её труд и мои знания. Но первый курс закончился, а Патимамочку нам так и не поставили. Новым преподом оказался Алексей Олегович. Он был каким-то ужасным мозаичным психопатом, а его любимой фразой было «Ну понятно что, понятно где» на все наши вопросы. Однажды, пытаясь вести семинар, он спросил: «За что отвечает миндалевидное тело?». Я поднял руку, но тот проигнорировал. — Ну понятно за что, понятно за что, — сказал он, и меня передёрнуло. Я ненавидел этого урода. — А что происходит при дисфункции миндалевидного тела? Ну понятно что! — И что же? — не выдержал я. Он обернулся, сдерживая свою фирменную насмешливую улыбку. Это означало, что он считал мои слова глупыми. — Вы не сдадите экзамен, — злобно хихикнул он. — Я Вас не допущу. Вот такие студенты, как Вы, — он потряс указательным пальцем в воздухе. — Потом на практических навыках путают матку с двенадцатиперстной кишкой. Я спасаю Ваших будущих пациентов от неучей. Вы меня ещё за отчисление благодарить будете. Знаете шутку? «Причина идёт за следствием» говорят тогда, когда врач шагает за гробом больного. Я промолчал. — Знаете, у кого нарушены функции миндалевидного тела? — он снова ехидно заулыбался. — У пациентов с расстройствами личности, — ответил я, имея в виду его. — Ну понятно у кого! У чихуа-хуа! — он рассмеялся. Староста сочувственно посмотрела на меня, показывая жестами, чтобы я не обращал на него внимание. Алексей Олегович взглянул на часы. — Сейчас препараты изучать будем, — он вывалил мозг из ведра, наполненного формалином. Мы подошли к мозгу, стараясь свериться с атласом. Алексей Олегович никогда не объяснял препараты, и нам приходилось самим искать нужные структуры и нервы. — Скажите мне кто-нибудь, — шёпотом начал я. — Зачем мы ходили в субботу группой на квест, если можно было смотреть на препараты с этим… С этой лысой чихуа-хуа с нарушением функций миндалины? Одногруппники тихо хихикнули. — В квесте хотя бы есть выход… — ответила староста. Гром бабахнул где-то в пасмурном небе Аасты. И за этим громом я услышал скулёж. Под крышей соседнего дома спрятался маленький щенок, и я понял, кого я буду использовать для экспериментов. Выход всё-таки нашёлся. Да, щенка было жаль… Но ещё больше я сочувствовал горожанам и Лорду Аурелию, теряющему своих подданных каждый чёртов день. Тем более, щенка я всё-таки собирался вылечить пенициллином, а значит смерть его была лишь потенциальным исходом.

***

Вернувшись в лазарет с мокрым щенком на руках, я проверил готовность пенициллина, вытаскивая его из магического термостата в виде сферы, созданной Августином. — Я добавил туда сернокислый аммоний, кукурузный экстракт, глюкозу и фосфорнокислый натрий, — буркнул Августин. — Должно получиться. Я немного поэкспериментировал, чтобы не превратить нашу лабораторию в фабрику по производству обычной плесени. Я ввёл в холку щенку заражённый физраствор, немного растягивая место укола, а затем мы очистили питательную среду и получили, наконец, антибиотик, который смешали со вспомогательными веществами. До самого утра мы готовили из него порошок, и, в конце концов, получили его.

***

Утром я еле-еле заставил себя поднять голову на звон будильника, но потом сразу же опустил её обратно. Он теперь казался таким звонким и дерущим уши, как и все звуки в целом. Вчера вечером я записался через сайт клиники на КТ, и сегодня часов в семь утра должен был быть уже там. Я боролся с собой, чтобы не закурить. Беспокоило то, что мне не хватало этих сигарет для облегчения своего состояния или для того, чтобы повторять самоуничтожающие действия, прочно вросшие в моё поведение. На часах было полшестого утра. Меня не покидала мысль, что я извлекаю вторичную выгоду из того, что переживаю сейчас. Что своим депрессивным состоянием я будто говорю себе: «Я отпускаю то, что меня обязывало к работе над собой и выполнению дел. Я отрекаюсь от ответственности и самоизолируюсь, превращая себя в бесполезного овоща. Я оправдываю всё болезнями — ментальными и физическими — лишь бы, наконец, пустить всё на самотёк и не взваливать на плечи груз обязательств взрослого человека. Лена права. Внутри меня всё ещё живёт маленький ребёнок в шкуре взрослого». Помню, как на втором курсе я был совершенно противоположного мнения о себе. Я гордился тем, что сидел за партой в белом халате, слушая очередную лекцию. Я чувствовал, что ещё чуть-чуть — и уже можно считать себя врачом. Как я ошибался, что повзрослел… Когда мы впервые вошли в аудиторию на первую пару по физиологии, преподавательница с порога объявила: «Значит так, я преподаватель крайне вредный. Пропускать нельзя, коллоквиумы сдать почти нереально, отработки на двадцать листов А4. Если в туалет выходим больше, чем на десять минут — отработка, задали глупый вопрос — отработка, халат не застёгнут — отработка. Вы у меня стоматологи или лечебники?». Немного замешкавшись, мы ответили, что лечебники. — Тогда держитесь. С вас я буду требовать очень строго. Выше лечебников только Господь Бог! — она посмотрела на потрескавшийся потолок, поднимая палец «в небеса». Все переполошились и занервничали, но я испытал нечто немыслимое. Я лечебник! Я настоящий будущий врач! Первый коллоквиум обрушился на меня, словно гром среди ясного неба. Я привык сдавать всё с первого раза, но у Александры Андреевны я частенько попадал на пересдачи, не понимая, за что она так жестоко обходится со всеми нами. Создавалось впечатление, что при проверке работ она просто подбрасывает в воздух монетку, чтобы не думать над количеством баллов для оценки. Сначала ей могло не понравиться то, что ты написал слишком мало, потом то, что слишком много, а порой она придиралась к почерку или нечётким схемам… Я с горем пополам сдал зачёт и надеялся, что больше никогда с ней не встречусь, однако в следующем семестре, когда вывесили списки групп и преподов, над нашей МЛ-210 красовалась её фамилия. И, тем не менее, в весеннем семестре стало полегче. Я привык к её характеру и полюбил странные выходки. Она ассоциировалась у меня с каким-то тюремным врачом, потому что нередко использовала уголовный жаргон и даже могла позволить себе тихо выматериться. — Что происходит, когда у мужчин повышается выработка эстрогена? Арбуз растёт, а кончик сохнет! Извините за сленг. Периодически она веселила нас необычными медицинскими поговорками: — Цианоз, понос, одышка, пульса нет, больному крышка! Или могла агрессивно угрожать: — Василий, не спи! Я для кого это рассказываю?! Щас грохну тебя! Когда на носу предвиделся коллоквиум, Александра Андреевна становилась особенно непредсказуемой и могла сказать следующее: — За вами прокурор стоит, ждёт. Надо сделать так, чтобы человек не отдал Богу душу. Если кто-то напишет мне, что есть универсальный донор — грохну! Голову откушу! Я эту порнографию читать отказываюсь, так что не мяукайте мне про свои резус-факторы! Из неё исходил нескончаемый поток цитат. Однажды я настолько проникся этим предметом, что нарисовал на доске электрокардиограмму и написал, что Александра Андреевна укорачивает мои R-R интервалы. Это можно было расценить по-разному. В том числе, как тахикардию при панике. После экзамена мы всей группой скинулись ей на букет цветов и заказной торт в виде лягушки. На третьем курсе я всё ещё считал, что многое знаю. Когда в расписании у нас появилась хирургия, я испытывал чувство причастности к чему-то высшему и сверхъестественному… Я вальяжно разгуливал перед аудиторией со стаканчиком кофе, представляя, что я доктор на ночном дежурстве. Но стаканчик вылетел у меня из рук, и я пролил горячий напиток на выстиранный и выглаженный новый халат. Войдя в аудиторию, я пытался скрыть пятно, но преподаватель заметил и заставил писать меня от руки конспект на тему «Асептика и антисептика». И так было с каждым, кто приходил в мятом или запачканном… Ощущение «взрослости» исчезло только ближе к курсу пятому. Только лишь тогда я понял, что на самом деле не знаю ничего. И это вводило в смятение. Кто же я, если не будущий врач? Какой же я, если не прилежный студент медицинского ВУЗа, каким считал себя всё это время?..

***

В детскую больницу я пришёл с небольшим опозданием из-за того, что задержался в клинике. Как только я вышел оттуда, я снова пытался бороться с желанием закурить, зная, что творю ужасные вещи, но, увы, ничего не мог поделать с собой. К сожалению, есть мысли, которые сильнее тебя и твоей силы воли. Благо, на пятиминутку я всё же успел, и Галина Перидоловна не заметила моего опоздания. Я чувствовал дичайшую усталость, как будто бы всю ночь и не думал смыкать глаз. Но это было не так. Поддерживать с Леной зрительный контакт было невыносимо. Периодически она посматривала на меня с грустью, но на пятиминутке разговаривать было нежелательно о чём-то, кроме пациентов. Я ждал, когда она закончится, и я смогу попросить прощения. Когда смогу вымолить его, ведь я очень сильно виноват перед Леной. Стыдно. В ординаторской Лена плюхнула стопку историй болезни на стол, которые принесла с поста сразу после пятиминутки. — Разбираем, у нас новые поступления, — сказала она. — Чур депрессивных мне. — Лен, — я аккуратно взял её за плечо, облачённое в белый рукав халата, выводя за дверь. — Прости меня, прошу… Мне очень стыдно за своё вчерашнее поведение, — сказал я, как только убедился в том, что нас никто не слышит. — Всё в порядке, Константин. Не переживай. Лучше скажи, как ты себя чувствуешь, — Лена улыбнулась. Она пыталась скрывать то, что вчера ей было больно слышать мои слова. Или мне это только кажется? — Я не знаю… Мне очень страшно, я испытываю вину, стыд, полное отчаяние. Наверное, это сравнительно нормальное состояние, если я сегодня пришёл на… — кашель не дал мне договорить, я почувствовал эту боль в груди и поспешил в первую ближайшую уборную. Как же я был себе противен, когда в очередной раз сплёвывал кровь. Лена подошла ко мне сзади, и я смыл алые пятна в слив для раковины. — Ты ведь сходишь к онкологу на всякий случай? — напряжённо спросила Лена, поглаживая меня по спине. — Сегодня утром я был на КТ, но результатов не знаю. Надеюсь, если там будет что-то серьёзное, то Надежда Александровна мне сообщит, — я снова начал кашлять, прижимая одну руку к груди, а второй прикрывая рот. Хотя этот жест приличия был уже ни к чему. Какая разница мертвецу, что подумают о нём живые люди? — Хочешь, я снова возьму на себя большую часть детей? — Лена не знала, как помочь. Её альтруизм всегда поражал меня, но сейчас это только глубже закапывало меня в ощущение собственной никчёмности. — А тебе девочку с нервной анорексией отдам. Хочешь? — Я жалкий кусок дерьма, — выдавил я, ополаскивая лицо холодной водой, чтобы быстро справиться с нахлынувшими на меня чувствами, справиться со слезящимися от бессилия глазами. — Нет, ты не жалкий, — твёрдо сказала Лена. — Ты, как никто другой, знаешь, что такое «полная задница». И, тем не менее, ты до сих пор жив. В этом твоя сила. Я вспомнил своего чёрного дракона. Сейчас он находится где-то глубоко-глубоко внутри меня, его грозный рёв затих в потёмках почерневшей от боли души. Я уже и не помню, когда в последний раз разрезал крыльями туманное небо Аасты. После Великой Битвы, после победы над моим истинным отцом… Наверняка, я уже и забыл то, что чувствовал, когда испепелял демонов кровожадным огнём, рвущимся из пасти. Это было слишком давно, это уже не правда. — Я возьму девочку с нервной анорексией, но будет ли этого достаточно? — Поступлений не так много, Ире и Николаю Ивановичу всё равно нужно добрать детей, а у тебя и Настя, и Кристина, и Дима с Мишей. Всё нормально, не переживай, что тебе только одна достанется. — Спасибо, — проговорил я шёпотом, чтобы не демонстрировать Лене свой охрипший от кашля голос.

***

Когда я просмотрел историю болезни той девочки с нервной анорексией, я позволил себе в действительности ужаснуться. Я давно не видел детей с таким низким индексом массы тела. При росте метр шестьдесят пять Екатерина Троицкая весила тридцать семь килограммов. По ИМТ это тринадцать и шесть — выраженный дефицит… Когда я зашёл в палату, я оглядел детей, пытаясь догадаться, где же лежит моя пациентка. Её было видно сразу, но я всё же решил удостовериться, произнося её имя и фамилию. Девочка оглядела меня остекленевшим взглядом. Но это был не такой взгляд, как у Кристины — примесь раздражения с отчаянием. Он походил, скорее, на взгляд хищного голодного зверя, который по каким-то причинам не может охотиться. Брошенный, запуганный, маленький волчонок. Девочка, стремящаяся к идеалу, но удаляющаяся от него с каждым днём всё больше и больше. — Пойдём поговорим? — попросил я. — Встать сможешь? — я подал ей руку. Девочка неохотно взяла меня за правое предплечье, она была такой хрупкой, словно фарфоровая кукла или игрушечная балерина из хрусталя. Таких часто коллекционируют любители раритетов. В кабинете я усадил её на стул, но заметил, что на лице её отразился дискомфорт. — Что-то случилось? — обеспокоенно задал я вопрос. — Кости, — односложно ответила она. — Сидеть больно. Я встал и попробовал отыскать что-то вроде пледа, который можно было бы сложить и использовать, как подушку. Достаточно быстро я нашёл голубое пушистое покрывало и помог Кате подстелить его на стул. — Теперь удобно? — я улыбнулся ей. Девочка кивнула. — Меня зовут Константин Викторович, я твой лечащий врач. Ну что ж, Катя, расскажи мне, что же случилось с тобой? — я закинул ногу на ногу и слегка пододвинулся поближе. — Ничего, — пробубнила она обиженно. — Я сюда не хотела! — сказала она чуть громче, но голос её прозвучал, скорее, не как голос, а как голосок. Он был тоненький и ослабленный. — А как бы ты хотела? — я пытался разговорить её, чтобы вызвать доверие. В работе с детьми с нервной анорексией установить подобные отношения бывает полезно для комплаенса. — Я Вам честно скажу, я считаю себя толстой и омерзительной, а я уже была в Вашей больнице в другом отделении, пока оно ещё не закрылось на ремонт. Меня откормили там до состояния жирной свиньи! Я больше не позволю кормить себя таблетками, которые повышают вес, а ещё этими Вашими калорийными напитками! Вот сколько в них калорий, в этих «нутридринках»? — Я не могу сказать тебе этого. — Тогда я Вам скажу! Это моя суточная норма — пятьсот калорий! А мы их пили по три раза в день при шестиразовом питании и постельном режиме! Выписывайте меня! Я не буду здесь лежать ни дня больше! — Ты госпитализирована недобровольно, ты не можешь выписаться по заявлению, — разъяснил я. — А я уж тем более не могу отправить тебя домой на верную смерть. Скажи мне, как часто ты вообще задумываешься о питании, о калориях? — Да я живу этими калориями! Мне еда снится каждый день, а потом я просыпаюсь в холодном поту, потому что позволила себе поесть во сне. Утром я вспоминаю свою жирную рожу, которую видела ночью, которую отъела во сне бургерами из ресторанов быстрого питания. Фу! — Катя была настроена твёрдо, но для меня бунтующие дети с РПП не были новостью. С ними было много проблем, они попадали в стационар раз по пять за год. Ремиссии их, как правило, длились недолго. — А сколько раз ты взвешиваешься? Ты ведь, наверное, следишь за весом. Меняется ли твоё настроение в зависимости от цифры? — Ну, конечно, меняется. Если я набираю несколько сотен граммов, я начинаю себя ненавидеть, мне хочется убить эту жирную тварь, которая смотрит на меня из зеркала, — девочка всхлипнула. — Я ненавижу этот жир, которым пропитаны мои живот, руки, ноги… Раньше я могла обхватить руками бедро прямо вот здесь, — она показала это место на себе. Её пястные кости стали более заметны, когда она напрягла кисти рук. — А сейчас я не могу этого сделать. Боже, я не хочу думать об этом, но мысли крутятся только вокруг этого чёртова бедра и цифр, цифр, цифр! Калории, весы, сантиметры… Нужно меньше, Константин Викторович, а Вы меня здесь запираете! — Я понял тебя, мы потом к этому вернёмся. Цикл у тебя нарушен? — Месячные в смысле? — спросила девочка, вытирая рукой слёзы. — У меня их уже полгода нет. Но это удобнее, не нужно деньги тратить на прокладки, — она нервно усмехнулась. — Понятно. А ты как-то пытаешься калории сбросить? Тренировками, упражнениями? — Мне кажется, мой пресс уже превратился в сталь, — сказала Катя. — Я могу всю ночь его качать. Но, если честно, то это очень тяжело даётся. Я бы хотела заболеть раком, чтобы сбросить килограммов тридцать за недели четыре. И тут у меня снова зазвенело в ушах. «Я бы хотела заболеть раком» В руках держать себя стало проблематично, и я чуть не высказал ей всё, что думаю по этому поводу, но попытался профильтровать слова прежде, чем они бы вылились из меня. — Катя, не говори так, пожалуйста. Онкология — это очень тяжёлое заболевание, люди от него умирают. И неужели ты хочешь весить семь килограммов? Это невозможно, твой скелет весит больше. Ты умрёшь раньше, чем дождёшься такой катастрофической кахексии. — Мне плевать. Я выгляжу, как дылда какая-то, я сама по себе огромная, у меня лицо лунообразное! — я посмотрел на Катю. Её скуловые кости были обтянуты кожей, там не было ни капли, как она говорила, «жира». — Онкология была бы моим спасением от этого никчёмного тела. И тут я почувствовал, как новый приступ стремительно подбирается к горлу. Я прикрыл рот предплечьем, не смог сдержать ужасный кашель, который, казалось, не прекращался целую вечность. Когда я вытер слёзы, которые потекли из-за этого раздражения рецепторов бронхов, я оглядел девочку. Она сидела молча и почти открыла рот от удивления, но старалась не подавать виду. — Вы больны? — замешкалась она. — Может быть, Вам лучше дома отдохнуть? — Это не заразно, не переживай. Так, на чём мы остановились? — На раке… — задумчиво сказала Троицкая.