Господин Безумие

Утром, а, если быть точным, в четыре его часа, я поднялся с кровати. Что-то странное произошло со мной, как будто бы… Я увидел цвета. Они стали гораздо ярче и красочней, прямо как в тех сказках, что я описывал умирающей девочке, только наяву! Но я не умер. Я жил и был живее всех живых на этой планете. И теперь мне казалось, что не Бердульф употребил что-то психоактивное, а я. Три дороги психостимулятора за один присест — сто процентов были внутри моих ноздрей. Господи, какое же облегчение я испытал! Избавление от всего того, что казалось мне адом. Теперь это всего лишь чепуха, ненужный мусор, который стоит выкинуть из головы и забыть о нём, забыть, забыть! После того, как я откашлялся в ванной, я принялся старательно сбривать всё то, что отрастил на своём лице. Как я не заметил, что так сильно запустил себя? Я причесался, принял душ, переоделся в костюм и уже был готов покорять этот мир, да только времени прошло всего минут сорок. И тогда я отправился на балкон, чтобы покурить, посмотреть на людей из окна. Как же красиво. Почему я раньше не замечал этих высотных зданий, этих деревьев, у которых вот-вот распустятся бутоны и молодые ростки? Гипертрофированное чувство счастья. Нет! Гиперплазированное чувство счастья било по всем моим серотониновым рецепторам. В тысячекратном размере. Такой скачок настроения напоминал кессонную болезнь. Когда водолаз выныривает из морских глубин, давление резко меняется, и его кровь вскипает. В ней начинают бурлить пузырьки азота, некогда растворённого в крови ныряльщика. И также было у меня. Ещё вчера я не мог встать, не мог связать слова в предложения, не мог ничего. А сегодня, если я захочу, я смогу даже взлететь, словно птица. Словно эта диковинная птица из моего выдуманного рассказа о том мире! Кот перепугано стал носиться по квартире со вздыбленной шерстью. С сигаретой в зубах я побежал за ним, чтобы насыпать ему свежей еды. Мне было так весело, что я могу позволить себе эти раскованные движения. Паркет под моими ногами стал таким мягким, как лёгкие в формалине на кафедре нормальной анатомии. Мне захотелось улыбнуться, но разбитая губа снова напомнила о себе. Да и плевать! Я желал этой улыбки настолько сильно, что готов был терпеть боль. Счастье! После стольких недель мучений. Я услышал шлепки босых ног из гостиной. Лена вышла вся растрёпанная, в одних пижамных шортиках, на мои возбуждённые хождения по квартире. — Доброе утро! — я затянулся дымом сигареты и сбросил пепел в раковину. — В смысле? — пробубнила она. Лена всё ещё не понимала, что произошло. Да я и сам толком не понимал. — Ты с ума сошёл? Пять утра! — Уже пять утра?! Хочешь яичницу? — я зашагал на кухню с этой фирменной слегка глупенькой улыбкой на лице, характерной для пациентов с олигофренией. — Лучше омлет! — У тебя всё нормально? — она недоверчиво зашагала за мной, щурясь от света первых солнечных лучей из окна. — Ты какой-то очень странный. — У меня всё от-ли-чно! — я рассмеялся, и кровь пошла из разбитой губы. Я почувствовал это. Небольшая капелька стекла с подбородка и упала на пол. — Это выглядит, как инверсия фазы, не находишь? Накормили вот трицикликами, и тебя вштырило, — голос её был сонным, слегка хриплым, но она что-то соображала, в отличие от меня. Мой разум затмила безудержная эйфория. — Да? Ну и пусть! Мне так хорошо, что ты даже не представляешь, — я разбил два яйца в тарелку, смешивая их с молоком. — Даже если это биполярка, то мне насрать. Извините за мой французский, — глупая улыбка снова обезобразила лицо. — Кровь вытри… — Лена смерила меня подозрительным взглядом. Я наскоро вытер кистью руки губы и подбородок, а чёрным носком капельку крови с пола. — Потом вытру. Сначала омлет! — я начал разогревать сковородку на плите. — А у тебя никогда гипоманий не было? Просто, может, ты не замечал? Так же не бывает, чтобы манифест случился в двадцать шесть лет. Биполярка проявляется до девятнадцати-двадцати, — Лена присела на диван, наблюдая за моими, как мне казалось, чересчур ловкими движениями истинного кулинара. — Может и были, — бросил я и залил содержимое тарелки на сковороду, смазанную сливочным маслом. — Но мне как-то по барабану. Я вот на американские горки хочу. Будет очень метафорично. — Это уже скачка идей у тебя началась? — ахнула она. — Нет. Я разве не могу просто высказать свои безумные хотелки? — мне резко стало смешно со слова «хотелки». — Ха-ха-ха, — я залился смехом. — Хотелки! — Ты меня пугаешь… — Извини, просто слово смешное, — я хихикнул по остаточному принципу, но тут же не выдержал и снова захохотал. — Хотелки! — М-да… А теперь как ты на работу пойдёшь? Будешь рифмовать слово «депрессия» со словом «магнезия» и ржать? Или чего хуже — со словом «репрессия», добавляя в конце «Галины Перидоловны»? Вот тогда реально будет хи-хи, ха-ха… Я закурил ещё одну сигарету и принялся ждать готовности омлета. — Я люблю тебя, Лена, — не выдержал я. — Ты такая хорошая! Правда. Ты мне так помогаешь, ты такая ути-пуси-пуси. Мягкая, добрая, нежная, ласковая. — Хватит, Костя! Это уже страшно. Это очень плохо, что у тебя случилась такая инверсия. Ты же потом за неё будешь расплачиваться. Тебе нужны нормотимики и срочная отмена антидепрессантов! — Меня всё устраивает. Омлет почти готов, — я снова затянулся дымом. — Прости, что я тут накурил, но в дымке ты ещё более красивая. То есть ты всегда очень красивая, но… Лена прервала меня. — Успокойся, пожалуйста. Я не хочу, чтобы тебе потом было плохо. Пошли вечером к твоему преподу, а? Назначим тебе вальпроевой кислоты, или литию, или ламотриджинчику? Но лучше вальпроат, он при мании хорошо помогает, потому что с литием нужно будет анализы сдавать долго. — Я не хочу. Дай мне хоть раз побыть счастливым! Хоть раз в моей чёртовой жизни! — я слегка повысил голос. — Я боюсь за тебя… — Хоть раз! — я положил омлет на тарелку и подал ей. — Хоть раз.

***

Мы ехали в автобусе, я напевал мелодию себе под нос. Захотелось послушать что-то новое. Какую-нибудь рок-группу, о которой я не знал до сегодняшнего дня. Таких было не так уж много, но я верил, что вечером отыщу что-то. Обязательно отыщу! — Не ляпни ничего лишнего при детях, я тебя прошу. Ты выглядишь слегка… Ладно, не слегка. Ты слишком возбуждённый и весёлый, а у них депрессии и шизофрении всякие. Им там одиноко в больнице, грустно. А их врач сошёл с ума, вместе с ними, — Лена была обижена и напугана. — Без проблем, — я начал напевать себе под нос песню «Toxicity» чуть-чуть погромче. Хотелось орать во всю глотку этот прекрасный припев, но я всё ещё контролировал себя. Пусть и достаточно сомнительно. Мы добрались до метро. Как странно, что ещё вчера я пытался прыгнуть под поезд. Какие глупости немыслимые! Где это видано, чтобы психиатр решился на такой необдуманный шаг? Вагоны носились на той и другой сторонах, таблички горели так ярко и так привлекательно, люди казались приветливыми и интересными. Хотелось подойти к каждому и заговорить, но Лена то и дело пихала меня локтем в бок, чтобы я не пялился так откровенно на пышные формы, сокрытые под весенними куртками дам, с весьма очаровательными… Глазами. У входа в отделение я провернул трёхгранник и пропустил Лену вперёд. Мы успели вовремя, до пятиминутки оставалось минут двадцать, поэтому мы проследовали в санитарную комнату и переоделись, а затем скинули сумки в комнате для персонала и зашли в ординаторскую. Там сидела Ира и Николай Иваныч. Я пожал Николаю Иванычу руку. — Доброе утро! — воскликнул я чересчур радостно, а он угрюмо процедил то же самое, уткнувшись носом в бумажки. — Что это Вы сегодня цвет сменили с зелёного на розовый? — фыркнула Ира. — Да ещё и с герпесом каким-то на губе. — И тебе доброе утро, — улыбка озарила моё лицо. Наверное, со стороны это выглядело жутковато, но мне было наплевать. Как же хорошо оказаться снова на любимой работе!

***

На пятиминутке я внимательно вслушивался в имена своих детей и их состояние. Даже про других немного послушал, вставив несколько неуместных шуток, которые показались мне смешными. Медсёстры одаривали меня презрительным взглядом после каждой. Потом я немного покопался со статистикой, заполнил нужные документы, сходил за подписями к Галине Перидоловне, и даже она показалась мне сегодня неимоверной красоткой. А ещё я успел пофлиртовать с уборщицей, Господи, прости. И только затем отправился к пациентам.

***

Передо мной восседал Миша Мочулин. Он был скован, зажат и выдавал явное недовольство моим присутствием. — Михаил, здравствуй, — я щёлкнул ручкой и уселся в кресле поудобнее. — Расскажи мне, пожалуйста, про своё состояние. Может быть, есть жалобы какие-нибудь? Или, наоборот, тебя что-то радует в последнее время? — Да что тут может радовать? Я вот книги только читаю. Скучно невыносимо! Мифы меня привлекают, а остальное — сплошная серость. — Ты сегодня очень грустный, Михаил. Обычно поживее. Как твоё настроение вообще? — А откуда Вы знаете, какой я обычно? Я Вас, например, очень давно не видел, — Миша отвернулся, принципиально не желая смотреть на меня. — Хорошо. А что за мифы, расскажешь? Не видел у нас в библиотеке таких книг. — Да я у мальчика какого-то взял. Даже имя его не запомнил. Но мы общаемся иногда. Ему мама привезла много книг и комиксов, — отчеканил Миша короткими предложениями. — А про что книга? — мне было самому очень интересно узнать. Я не пытался этими вопросами разговорить его. Я сам жаждал попросить эту книгу, но это было бы непрофессионально от слова совсем. — Я вот сейчас читаю про Зелёного Бога. Ужас под Уоррендауном, может, слышали о таком? — мне нравилась складность его речи. Видимо, нейролептики начали действовать. — Нет, абсолютно ничего не слышал. Очень интересно. — Ну он типа полностью состоит из растительной материи и способен вытягивать длинные, похожие на виноградную лозу отростки, типа которые он использует, чтобы заманивать потенциальных жертв в ловушку или предлагать причастие культу мутантов, которые поклоняются ему типа, — слово «типа» резало мне слух, но я списывал всё на подростковый возраст. — Он обитает в подземном лабиринте под Уоррендауном в долине Северн в Англии. — Очень необычно, Михаил! Я рад, что ты интересуешься такими книгами! — Вы серьёзно? — Миша посмотрел на меня, будто бы проникаясь доверием. — Конечно, серьёзно! Это, я бы даже сказал, круто! Мне вот кажется, что ты идёшь на поправку. — Значит, Вы выпишете меня? Пожалуйста, скажите, что выпишете! — Ну вообще, ты здесь сколько у нас дней?.. Восемнадцать? Рановато пока… Но я вижу улучшения, определённо! — И почему бы не выписать тогда? — буркнул мальчик. — Если есть улучшения. — Потому что ты поступил в психозе. Это острое состояние. Нужно хотя бы месяц понаблюдать тебя. Впервые возникшие психозы мы по регламенту тридцать дней должны «лечить», — я поставил пальцами кавычки на последнем слове. — Тупой у Вас регламент, — Миша скрестил руки на груди. — Согласен! Мне тоже не нравится! — воскликнул я, но сразу же сделал вид, что ничего не было. Миша рассмеялся. — Вы прикольный, — наконец выдавил он. — Спасибо, — мне было очень приятно. Я знал, что я классный. Божественно классный! — Ну что, Михаил, давай я побеседую с твоими товарищами, — я приподнялся и уже собрался уйти, как Миша что-то попытался сказать, но остановил себя. — Мне показалось, что ты что-то хотел добавить. Или я ошибся? — я присел обратно. — Спасибо… — сказал Миша. — Спасибо Вам!

***

Я зашёл к Насте в палату и позвал её с собой в кабинет. Я знал, что там сейчас работает Ира, поэтому отвёл её в другое крыло и открыл дверь комнатушки. Там было слегка темновато, чтобы записывать за ней слова на планшетке, и я включил лампу, которая стояла на полу около моего кресла. — Присаживайся, пожалуйста, — я, как обычно, указал рукой на её диван. — Располагайся поудобнее. — Вы сегодня веселее, чем обычно, — сказала Настя. — А мне вот грустно, — она сделала унылый вид, но меня это не взбесило так сильно, как раньше. — А как же твой антидепрессант? — я вспомнил, как на меня наорала Галина Пална из-за того, что я лечил её «депрессию» ноотропом. — Мне грустно, что Вы ко мне не заходите. Почему Вы вчера не зашли? — а теперь я вспомнил, как меня выворачивало в туалете из-за галоперидола и рассмеялся над глупостью всей этой ситуации. — Я сказала что-то смешное? — насупилась она. — Нет, нет. Извини меня, пожалуйста. Просто мне вчера стало плохо, поэтому я не пришёл. — И это разве весело? Она не могла понять, почему же меня так прорвало на смех. Но слово «прорвало» опять вызвало усмешку. Смешное слово! — Вы странный, — Настя загадочно улыбнулась краешком губы. Я где-то слышал у психологов, что так часто делают истероидные личности, хотя в учебниках я такого не читал никогда. — Ты не первая, кто мне это говорит, — в воспоминаниях пролетели слова мастера Бердульфа. — Но да ладно. Расскажи мне о своём самочувствии, пожалуйста. — Мне хорошо, когда Вам хорошо, — Настя продолжала хитро улыбаться мне, но её слова меня насторожили. — Что ты имеешь в виду? — нахмурился я. — Вы не только странный, но ещё и очень красивый. А настроение у меня правда неплохое. — Отлично, тогда готовимся на выписку в ближайшее время, — я сделал вид, что начал копаться в бумажках на планшетке, хотя по коже моей пробежал холодок. Она что?.. Влюбилась? Боже, упаси. «И когда это я успел стать верующим?» — подумал я. — На выписку? — спохватилась она. — Но я же ещё не стабильна! — А это, пожалуй, я решу сам. Я не собираюсь выписывать тебя прямо сейчас, просто раз состояние хорошее, то можно об этом уже подумать, — я немного закашлялся и продолжил. — Ты разве не хочешь домой? — Нет! Мне здесь хорошо, с Вами! Вы меня понимаете. А мама опять начнёт дома мне говорить, что я только и делаю, что «выпендриваюсь» или вот ещё её слова: «Хватит дурью маяться, садись делать уроки!». А я не дурью маюсь, у меня депрессия! И теперь мне стало хотя бы понятно, почему эта девочка так настойчиво пытается остаться в больнице, почему она стала истероидной личностью и зачем так сильно цепляется за меня. Я представляю из себя какую-никакую, но родительскую фигуру, которая как бы заботится о ней, принимает, вежливо выслушивает жалобы, а что дома? А дома мама, которой приходится доказывать, что ты хорошая, разыгрывать спектакли, чтобы тебе поверили уже наконец! Конечно, легче сказать, что у тебя депрессия и наглотаться таблетками, чтобы от тебя отстали со своими уроками и другими требованиями, которым ты в силу возраста или личностных особенностей не в состоянии соответствовать. — Я понимаю, Настя… Мне жаль, что мама так с тобой обходится. Без сочувствия. Но тебе всё равно когда-то придётся вернуться домой. Если хочешь, мы можем вместе подумать над тем, что бы могло тебе помочь, если ты снова столкнёшься с обесцениванием своих проблем. — Я хочу! Но это всё равно ничем не поможет. Мама считает, что… И тут дверь кабинета кто-то попытался открыть. Я приготовился накричать на этого наглеца, что он прерывает мою терапевтическую беседу, но вдруг! — Константин Викторович! — в комнату вбежала Анна Ивановна. — Можно Вас на минуту? Срочно! — Сейчас, подожди чуть-чуть, — я обратился к Насте. — Я вернусь. Пришлось выглянуть за дверь. — Кристина порезала руки! Сильно, — сказала Анна Ивановна шёпотом. — Осколком с улицы, — шепнула она ещё тише. — Твою мать… — выругался я. Настя привстала с дивана. — Ты этого не слышала, — сказал я Насте, а потом обратился к медсестре. — Отведите Настю в палату, ладно? — Конечно, — согласилась Анна Ивановна. — Пойдём, Настя. И я побежал что есть силы, видя перед собой вереницу кабинетов и палат, в другой корпус отделения, открывая все двери будто бы по щелчку пальцев, а не по щелчку трёхгранника. Одышка прорезала горло, но я всё равно пробежал через холл, проникая в другое крыло, а затем, спросив у медсестёр, где Кристина, направился к уборным. Кашель сдавил грудную клетку. Мне показалось, что это нервное. Кристина сидела на кушетках с перебинтованной рукой, вокруг неё бегала Нина Геннадьевна и другие медсёстры. — Оставите нас? — попросил я у них, пытаясь отдышаться, и присел рядом с плачущей Кристиной. Когда мы остались одни, я посмотрел на её руки. Бинты пропитались кровью. — Кристина, что произошло? — Вы побрились, — всхлипнула она. — Что-то в лесу сдохло? — В смысле? — Так говорят, когда что-то поменялось, — она нервно усмехнулась. — Извините. — За что ты извиняешься? — мне стало жаль Астафьеву. Впервые за этот день я испытал какое-то отрицательное чувство, пусть и сравнительно слабое по своей интенсивности. — За то, что порезала себя. Мне было плохо. На прогулке было стекло, и я подумала… — она снова всхлипнула. — Что это хорошая идея и… — Кристина заплакала. Теперь мне даже стало больно. Я вспомнил себя в детстве и себя несколько дней назад. — Кристина, это не твоя вина. Ты больна, ты не контролируешь это. Я понимаю тебя и принимаю твою боль. — Простите… — её плечи задрожали, она вся сжалась. — Кристина. Ты не виновата, я буду повторять это из раза в раз, пока эти слова не придадут тебе уверенности в том, что это так. — Вы упали где-то? Почему губа разбитая? — Кристина вытерла рукой нос, из которого текла вода из-за слёз. — Я подрался, — с усмешкой сказал я, но тут же сделал лицо сочувствующим. — Подрались? — на лице у Кристины отразился интерес. — С кем? — У меня алкаш в доме живёт. В смысле не в моей квартире, а во дворе. В смысле не во дворе, а… — Я поняла. И чем же он Вам не угодил? — теперь Кристина тоже практически смеялась. — Он ворвался в мою квартиру, чтобы попросить деньги. Но это не столь важно, — я улыбнулся. — Как ты сейчас? — Уже лучше. Спасибо, — она оглядела бинты. — Мне жаль, что я сделала это. Я оттягиваю выписку. — По регламенту… — К чёрту регламент! Я готова лежать здесь столько, сколько нужно, только бы больше не резать себя, не плакать, не чувствовать себя настолько отвратительно! — Я понимаю, Кристина. Не переживай так сильно, ты не ви-но-ва-та, — разделил я слова, чтобы они хоть как-то капнули в этот бездонный океан боли каплей поддержки. — Ладно, я очень хочу спать. А у Вас другие пациенты. Спасибо, что поговорили со мной. Мне уже немного лучше. — Хорошо, тогда пойдём в палату, — я взял её за предплечье. Она не сопротивлялась.

***

Дима болтал ногами на кресле, настойчиво долбя его голенью. То одной, то другой. — Дмитрий, привет. У тебя акатизия? — я был таким бестактным. Ну-ну, Константин. Зачем ты это сказал? Сейчас ведь он переспросит! — Что у меня? Это лечится? — Дима насторожился. — Это двигательное беспокойство. Может быть на фоне приёма нейролептиков. Я повышу дозу корректора, не переживай. — Я давненько Вас не наблюдал в этом кабинете, — Дима говорил складно. Совсем не так, как раньше. Я почувствовал удовлетворение. — Да, я немного приболел, не хотел всех пациентов заражать… — я не договорил, что «тоской». — А остальных, значит, Вы заражать хотели, раз по отделению так активно блуждали? — Дима разразился смехом. — Да. Коллег я заразить очень хотел, они меня подбешивают, — я улыбнулся в ответ. — Только тс-с, никому не говори. — Да без проблем, — Карпов снова принялся долбить кресло ногами. — А запоры у тебя бывают? Как часто ходишь в туалет? — это было очень важно спросить, честно. Препараты часто вызывают констипацию, а у Димы были чересчур выражены побочные эффекты. — А зачем Вы спрашиваете? — поинтересовался мальчик, перестав долбить стул. — Почему Вам интересно, сколько раз я какаю? — Мне просто очень хочется, чтобы медсёстры сделали тебе клизму, если вдруг что, — решив, что шуткой я смогу разрешить неловкость ситуации, я снова начал улыбаться, как олигофрен. Ой. Пациент с олигофренией. — Ну тогда я Вам не скажу, — Дима понял шутку и рассмеялся вновь. Мне уже начинала нравиться моя гипомания. Всем пациентам становилось лучше от моего превосходного настроения и, конечно, таблеток. — А тогда я всё равно сделаю тебе клизму. То есть медсёстры. — Какой Вы сегодня непривычно весёлый. — Да, я такой. Так что же? Запоры есть? — Ну, есть. Но клизму я не хочу, — Дима вжался в кресло. — Тогда капельки. Но ты пожалеешь, — я вспомнил Ростика, которого я видел в четырнадцатом отделении, когда сам лежал в больнице. Мне тогда ещё казалось, что гипс на его руке — результат падения с унитаза. — Почему пожалею? — Карпову было явно интересно, но я боялся, что он в таком случае не согласится ни на один вариант. — Ну потому что тогда белый друг станет лучшим твоим другом. Но это так… Художественное отступление. — Ну ладно. Клизма, так клизма, — обречённо сказал Дима.