Господин Безумие

Всю оставшуюся ночь я не мог сомкнуть глаз. Было тревожно, какое-то мучительное ощущение расползалось внутри грудной клетки. Сначала оно зародилось в том месте, где раньше была вилочковая железа, потом проросло в грудину до основания мечевидного отростка, перешло на рёбра, проникло в лёгкие, а под утро я просто почувствовал, как у меня буквально парализовало всё тело. Встать с кровати теперь я был просто не в состоянии. Будильник предательски закричал, растворяясь в пустоте, которая смертоносной волной вырвалась из меня наружу. Словно цунами, словно опухолевый инфильтрат… Боль заполнила собой каждый уголок и каждую трещинку. — Что ж ты своего немца-то не выключаешь? — донёсся из коридора голос Лены. — Как вообще можно без психотравмы под такой надрыв каждое утро просыпаться? Я попытался ответить ей, но тут же забыл, о чём хотел сказать. Обрывки мыслей просто не складывались в предложения. Они напоминали собой хаос из набора звуков и ощущений. За ночь чувство бессмысленности существования превратилось в оформленное желание умереть окончательно. Завершить это призрачное созерцание мира из тела, которое испустило весь свой жизненный потенциал. — Рота, подъём, — она уверенно подошла к телефону и вырубила будильник. — Ты его не слышишь что ли? От этих воплей даже через стену уши закладывает, — Лена внимательно посмотрела на меня. В глазах её, казалось, застыла эмоция страха. — Так. У меня возникают сомнения в твоей дееспособности. — Я в норме, — с трудом и скрипом мне удалось выудить из мыслительной каши два с половиной слова. — Не заметно. Как мне тебя такого к детям отправлять? Что делать будем, солнце? — она присела с краю и взяла меня за руку, как будто успокаивая паллиативного пациента. — Прости. Пара минут. Я встану. Клянусь, ещё никогда я не делал над собой таких усилий, чтобы хотя бы просто пошевелиться. — Кость, поехали к доктору, а? Это уже очень тяжёлое состояние. Тем более, вчера ты ещё хоть как-то функционировал, а сегодня всё в полный регресс бабахнуло. В таком случае, мне страшно представить, что будет завтра. «Завтра уже ничего не будет», — подумал я. Я сделал последний рывок. Осталось совсем чуть-чуть. Всего лишь вытерпеть несколько часов. А дальше освобождение. Вечная тьма без боли, вины и страданий. Вечная пустота… — Какой сегодня день? — глаза закрывались сами собой, замедленный темп речи стал заметен даже мне самому, стало ощутимо это полное отсутствие её модуляции и эмоциональной окраски. — Четверг, — она прикрыла губы пальцами правой руки, по-видимому, пытаясь придумать, как поступать дальше, если рядом с ней сейчас находится просто какой-то беспомощный овощ, не способный больше совершенно ни на что. — Два дня до субботы. Я справлюсь, — пришлось собрать остатки воли в кулак, сгрести в неуклюжую кучку последние капли сил, выжать их из немногочисленных молекул АТФ, всё ещё теплившихся где-то на задворках затухающего цикла Кребса. — Тогда я вызову такси, — на выдохе сказала Лена. Она определённо была подавлена происходящим, но всё ещё пыталась в меня верить. — Выпей таблетки, и мы поедем.

***

Когда мы вышли из машины и с Дьявольской помощью дошли до отделения, Лена открыла дверь трёхгранником, приглашая меня пройти первым, как делают это обычно психиатры в острых отделениях. Она больше не видела во мне мужчину… Я превратился для неё в очередного пациента. Кое-как я переоделся в форму, и мы отправились на пятиминутку. Медсёстры что-то говорили, но я думал лишь о том, что не могу больше стоять. Я не понимал смысла их фраз, сознание сузилось и заострилось на ощущении непрекращающегося дискомфорта. Напротив нас с Леной стояла Галина Перидоловна, она то и дело оглядывала меня подозрительным взглядом. Потянуло очиститься. Ничего не объясняя, я поспешил в туалет для персонала, чтобы не растерять в глазах коллег остатки уважения. Мне было очень плохо, мышцы ног подёргивались, руки дрожали. Эта тошнота, которая началась со вчерашнего дня и практически не прекращалась, вылилась в катастрофически неудобную ситуацию. Господи… Как же стыдно. — У тебя всё нормально? — я услышал голос Лены за дверью. «Нет, у меня всё очень и очень хреново!», — подумал я, но не озвучил это. Чёртовы таблетки в начале терапии всегда приносят множество неприятностей. Мерзкий вкус воды, которой я запивал утром нейролептик, с примесью желудочного сока оседал на языке. Я был ужасно противен себе. Когда я открыл дверь, Лена стояла на пороге с перепуганными глазами. — Капец ты зелёный, — она настороженно обняла меня, будто чувствовала, что больше никогда не сможет этого сделать. — Пошли к Палне. Скажем, что у тебя пищевое отравление. Найди по дороге психиатра с окном, нужно тебе эту гадость менять на антидепрессанты. И я пошёл, зная, что больше не вернусь. Лена объяснила всё вместо меня, Перидоловна, явно впечатлённая моими рвотными позывами, поворчала, но согласилась. Я промямлил какую-то белиберду про отгул за свой счёт, и в конце концов Лена отправила меня на такси домой. Стыдно, стыдно, стыдно! Таксист уточнил адрес, но, подождав, когда Лена точно скроется за дверьми КПП, я сказал, что мне нужно к метро. — Почему сразу не написать, что к метро нужно? — буркнул водитель. — К какому? — К бауманской. Он перестроил маршрут, и мы тронулись с места. Меня всё ещё не оставляло в покое чувство, что я совершаю ужасное преступление. Но я больше так не мог. Этот позор, этот стыд, бессмысленность жизни, боль, тревога, полное изнеможение… Легче будет закончить всё здесь и сейчас. Мимо проносились дома, машины, страшные неказистые провода, трамвайные рельсы… Когда-то на бауманской мы гуляли с ребятами из оркестра после репетиций и концертов. Это была станция нашей силы и нашей дружбы. Я помню, когда меня только пригласили туда. Моя учительница по специальности, вложившая всё своё терпение и трудолюбие в дело, которое потом спустя время принесло мне уйму удовольствия и новых приятелей. Мы собирались с некоторыми ребятами в закоулках и играли для себя, для души и для случайных слушателей. Это было беззаботное время, время первой влюблённости и начала творческого пути. Было так радостно, когда нам подбросили в чехол первую десятирублёвую монету, а потом ещё и ещё. Мы покупали в ларьках сладости и делились ими друг с другом. Как же всё-таки давно это было… Я вышел из машины, оглядываясь по сторонам. Эти улицы отзывались болью об утерянном прошлом, о тех, с кем было так весело, но кого я столько лет уже не видел и не знал об их судьбе. Когда я впервые зашёл в оркестровый зал музыкальной школы, было не по себе. Этот чужой рояль на возвышении, множество сложенных на полу виолончелей и скрипок, лежащих на стульях, этот дирижёрский пульт. В компанию меня приняли не сразу, я общался только с теми, кого никто не замечал, как и меня. Но по личному опыту именно эти дети самые интересные, самые преданные. Помню, как мы выступали во Франции в огромных католических церквях, покупали французские самокрутки, экономя на обычных сигаретах. Тогда я впервые начал курить. В тот августовский вечер, в забытом Богом Поне из региона Пуату-Шаранта. В чистом летнем небе сияли звёзды. Я считал, что если приглядеться, то можно увидеть, как они падают… А они действительно падали! Я видел это! Ни раз. Лёша, утром и днём сидевший за одним пультом со мной, а вечером здесь, на сухой траве около кампуса интерната, поделился самокруткой и включил песню Сержа Танкяна. Я полюбил рок благодаря классической музыке, сплотившей нас… Я спустился в метро. Центральный зал был украшен пилонами, а их ниши, облицованные порфиром, напоминали мне селезёнку при лимфогранулематозе. Лампы на потолке спрятались за карнизами, а затоптанный пол из красно-чёрного гранита выглядел, будто поле Великой Битвы, залитое кровью и грязью. Я прошёл мимо мрачных статуй под арку туда, к поездам… Вокруг много людей, шум, галдёж. Все торопятся жить. Мимо пронёсся вагон. Я представил, как шагаю навстречу рельсам, и моё тело на бешеной скорости врезается в лобовое стекло, а затем его четвертуют колёса. Страшно. Я подошёл поближе к тоннелю, чтобы поймать следующий поезд в момент, когда он ещё не начнёт тормозить. Одиночество в толпе придавало решимости. Захотелось петь. Во мне как будто зазвучала музыка, отражавшаяся от покосившихся стен. Музыка была вокруг меня. Всегда. В журчании реки Сень около города Жонзака, в шелесте листьев над моей головой, когда я наблюдал за падающими звёздами, в шёпоте вечернего ветра на закрытии музыкального фестиваля, в раскатах грома, в звуках дождя… Музыка может смеяться, как в юмореске Михаила Букиника, может тревожиться, как в симфонии Бетховена номер пять, может тосковать, словно в хоральной прелюдии Иоганна Себастьяна Баха. Люди опрометчиво считают, что изобрели музыку, но это заблуждение. Она была задолго до появления людей, задолго до появления мира. Она звучала в тишине… И сейчас лишь немногие могут в действительности говорить на её языке, слышать то, о чём она хочет рассказать. — Pain, your every step, — робко прошептал я. — When you fooled enough to want to die, when you cry, — пропел я чуть громче. — You will find… Шаг, ещё и ещё. Я слышу гудок и вижу огни вагона в тоннеле. Люди обходят меня стороной. Шаг… — Эй, парень! — меня хватают за шиворот и отбрасывают назад. Поезд проносится впереди, и его гудок звучит теперь с особым надрывом. — Ты что творишь?! Я обернулся. Лицо было каким-то знакомым… — Константин? — в недоумении проговорил мужчина. — Что Вы здесь делаете?.. — Роман Игоревич? — слёзы покатились по щекам. Это был мой преподаватель по психиатрии. Он был одет в серую куртку, в руках — кожаный портфель. Густые светлые брови нахмурились, и он подал мне руку, чтобы помочь встать с перрона. — Это не то, что Вы подумали. Всё в порядке, — рыдания, обрушившиеся на меня, выдавали наглую ложь. — Не держите меня за дурака. Тут всё совсем не в порядке, раз Вы пытались прыгнуть под поезд, — его голос был спокойным, но в нём слышались нотки замаскированной тревоги. — Я полагаю, время у Вас теперь есть. Прогуляемся до клиники? — Прошу прощения, что доставляю неудобства. У Вас наверняка много других дел, помимо бывшего студента, — я присел на скамейку, пытаясь скрыть слёзы и дрожь, прикрываясь рукой. — У меня сейчас будет пациент, а потом я свободен. Чем сидеть на грязной лавочке в метро, лучше посидите полчаса на кресле в центре. Я Вас приму.

***

Всю дорогу Роман Игоревич был молчалив. Я не знал, что означает это молчание: он испытывал страх, тоску или презрение к самоубийце? Когда я уже сидел на диване в холле, я чувствовал, что не заслуживаю этого. Не заслуживаю спасения и помощи. Но глупо отрицать, что эта встреча оказалась чем-то вроде чуда. Он… Сохранил мне жизнь?.. Но разве я был достоин этого? Я тот, кто не ценил её. Я тот, кого не нужно было спасать. — Я выйду на перекур, — сказал я администратору на ресепшене. — Роман Игоревич запретил Вам выходить из центра, — девушка развела руками в знак того, что она бессильна в данном вопросе. — После приёма перекурите. — Мне нужно срочно, — жалостливо продолжил надавливать на неё я. — А вдруг Вы сбежите? — она слегка улыбнулась лишь уголками губ. — Я могу отпустить, но только под моим присмотром. — Мои сигареты без кнопки, вонючие и крепкие. Не горю желанием отравлять Вас ядовитым дымом. Пассивное курение не менее опасно, чем обыкновенное, — мне абсолютно не хотелось идти под чьим-то конвоем. — Ничего страшного, я привыкла. Мои родители курили, как паровозы. Дым уже превратился во что-то родное, — администратор хихикнула. И я вышел за дверь центра, попутно доставая сигареты. Девушка отправилась за мной. Значит, они все действительно боялись, что я сбегу. Да только с моей стороны это было бы плохой идеей. При беге я сразу начинаю задыхаться. Она и впрямь не сводила с меня глаз. Что же такое наговорил ей Роман Игоревич? Неужели он рассказал ей о том, как вытаскивал меня практически из-под поезда? Вроде нет. Только что-то тихо шепнул и пошёл в кабинет, зовя за собой пациента, сидящего на диване в холле. После того, как я зашёл обратно, в преддверии небольшой лестницы, ведущей на второй этаж, появился тот самый парень с рецептами в руке. А за ним по лестнице спустился и Роман Игоревич. Он кивнул мне, мол, что уже можно заходить. Роман Игоревич указал рукой на кресло, а сам сел за компьютер, готовясь печатать мои слова. — Предлагаю начать без прелюдий, всё-таки мы не совсем чужие друг для друга. Просто пообщаемся по душам, избегая условностей «врач-пациент» или «преподаватель-студент». Сегодня мы на равных, Вы не против? — Не против, — тихо сказал я. — Хорошо. Сможете рассказать, что случилось? Попытка самоубийства в метро говорит о том, что это было, скорее, спонтанное «желание». Вы ведь не продумывали план, раз решились совершить суицид в общественном транспорте? Сил на разговоры практически не осталось, но я всегда с уважением относился к Роману Игоревичу. И поэтому я постарался выдавить хоть что-то из себя, мне было важно и ценно, что ему не всё равно. — Вы правы. Вчера вечером мне на какое-то время показалось, что я уже мёртв. Я долго думал, как было бы правильнее умереть, но в итоге сделал всё импульсивно. В качестве отказа от существования из-за невыносимой душевной боли. — Я понимаю. У меня нет цели осудить Вас, на всё есть свои причины, — Роман Игоревич непринуждённо облокотился на спинку кресла. — И всё-таки… Где находится эта Ваша боль? Я закрыл глаза, чтобы хоть как-то сдержать слёзы. Чтобы было не видно покрасневшие склеры от бессонных ночей и изнуряющих рутинных будней. — Здесь, — я приложил руку к груди. Я знал, что этот жест характерен для всех депрессивных пациентов с эндогенными нарушениями. Но что я мог поделать, если моя боль взаправду находилась именно там? Роман Игоревич понимающе кивнул. — И давно Вам вот так плохо? — его мимика тоже заметно начала отражать тоску. Наверное, зеркальные нейроны бессознательно принялись имитировать выражение моего лица. — Когда человеку плохо, минуты кажутся вечностью. Я всё списывал на постинфекционную астению, а сам, наверняка, просто не хотел погружаться в рецидив. У меня это неплохо получалось девять лет подряд. — Теперь у меня возникло целых два вопроса, — Роман Игоревич снова нахмурился. — Что же это была за инфекция такая? И как девять лет назад выглядел манифест Вашей болезни? — Я точно так же пытался покончить с собой, а потом меня госпитализировали с депрессивным бредом самоуничижения и, собственно, депрессией, — медленно проговорил я. — В ординатуру пошёл туда же, где и сам лечился, а потом в приёмном отделении, осматривая и опрашивая мальчика с гебефренической шизофренией, заразился от него клебсиеллами. Я знаю, что это практически нереально, но у меня был снижен иммунитет, а контактировал я с ним долго и на близкой дистанции, — я уже буквально засыпал на кресле. Но Роман Игоревич всё равно слушал, даже несмотря на то, что рассказ длился вечность, вследствие болезненно изменённого темпа речи. — Что принимали помните? — он защёлкал по клавиатуре. — Я помню, но… — ещё какое-то время я пытался выполнить мыслительную операцию. Хотя компьютер в моей голове уже явно перегрелся, а потом у него слетела винда. Наконец, я достал из памяти все лекарственные средства, которыми меня пичкали. — Аминазин, кветиапин, тизерцин, анафранил, амитриптилин, тиаприд, ламотриджин, трифтазин и акинетон от окулогирного криза. Глаза закатывались из-за трифтазина. — Офигеть, — неожиданно сказал он. — И это всё Вы принимали?.. — он посмотрел на потолок, отнимая от двадцати шести девять лет. — В семнадцать?.. Как только у Вас печень с сердцем не отказали?.. — По-видимому, я казался врачам весьма неадекватным. — Что Вы имеете в виду? — Руки, — односложно сказал я. — Руки? В смысле самоповреждающее поведение? — я понимал, как странно для него сейчас слышать это от некогда самого активного студента. Сейчас этот студент сидит на кресле в его клинике, рыдает и вообще буквально час назад пытался себя убить на глазах у невинных пассажиров. — Сможете подвернуть рукава? — попросил он. Я послушался. Мне не впервой демонстрировать изуродованные руки психиатрам. Я сам частенько задавал этот вопрос пациентам. Обычно они доверяли мне душевную боль, как и я доверил Роману Игоревичу свою. Он поперхнулся, увидев свежий порез и огромные белые шрамы, рубцы и ожоги от сигарет. — Врач из другого центра решил, что у меня шизофрения, и я профнепригоден, — мне почему-то захотелось рассказать ему то, что тревожило. Я желал получить сочувствие. Именно от него… — Тот психиатр сказал, что мне нельзя больше работать с детьми. Логично, что врач должен быть устойчивым и отнюдь не таким, как я. — А почему Ваш врач решил, что это шизофренический спектр? По-моему, здесь вполне отчётливо видно депрессивный синдром. Ох уж эта Московская школа психиатрии… — Я рассказал ему о конгруэнтных аффекту галлюцинациях. Но депрессивную астению он расценил, как негативную симптоматику, а галлюцинации, как шизофреническую психопродукцию. — М-да, — он озадаченно вздохнул. — А что Вы слышали или, может быть, видели? — Слышал очень противный голос, он пытался меня оскорбить всеми возможными способами. На псевдогаллюцинации похоже. Сугубо индивидуальный характер переживаний, чувство «сделанности». Как будто «мысли звучат» через сломанный телефон в мозге. Я не знаю, как объяснить… — А сейчас препараты какие-нибудь принимаете? — Галоперидол. Похоже, психиатр решил только хуже сделать. Я очень нелестно под конец с ним общался. — Ну, видя такую картину с очерченным суицидальным поведением, хочется назначить трициклический антидепрессант. И я бы посоветовал подобрать терапию в больнице. Сами, наверняка, знаете, что в нежелательные реакции входит обострение суицидальных тенденций. — Я понимаю, но поскольку я всё ещё здесь, а данные из взрослой больницы передают в психоневрологический диспансер, мне бы хотелось обойтись амбулаторным лечением, — последние сказанные слова слегка заглушил продуктивный кашель. Я замолчал, но эта тишина только напрягала. Она не приносила облегчения. Мне было стыдно, что я не могу… Ни черта я не могу. — Помните проверочную по аффективным расстройствам? — я пытался себя заткнуть, но было поздно. — Вы тогда ещё сказали, что ожидали от меня большего. — Да, помню, — Роман Игоревич непроизвольно улыбнулся, не понимая, к чему я начал этот странный диалог. — Вы правда могли написать её гораздо лучше. — Мне жаль, что я не оправдал Ваши ожидания, — тоскливо заметил я. — Это долгая история, но после того, как я пришёл домой, у меня случилась сильная истерика, и я потушил об себя тринадцать сигарет. Я спустил рукава обратно, к самым кистям рук. Чтобы он больше не смотрел, не осуждал меня. Стыдно. — Вам не стоило так расстраиваться. Я сказал это без цели обидеть или, тем более, унизить. Я до сих пор не могу забыть, как Вы отвечали на парах, как писали мне сообщения в мессенджере с вопросами. Даже врачи порой не описывают кейсы настолько грамотно. Вы и представить себе не можете, как мне было приятно впервые за цикл увидеть Вашу поднятую руку на вопрос: «Есть ли среди вас студенты, которые хотят стать психиатрами?». Теперь стыд нахлынул на меня ещё большей волной, и я сжался, словно колючий ёж сворачивается в клубок перед лицом опасности. Кажется, я вынудил его ободрить меня комплиментами. Но я не хотел… Я всего лишь… Всего лишь… Мне нужно было сказать это человеку, который считал, что это никак на меня не повлияло. Сложно объяснить это даже самому себе. — Ладно, — вздохнул Роман Игоревич. — Тогда попробуем начать с амитриптилина, а дальше будет видно, как именно подействует медикаментозная терапия, — он ещё немного подумал и продолжил. — А галоперидол менять на атипичный нейролептик нужно. Это уже прошлый век — кормить пациентов с депрессией такой психотропной махиной. Снижайте каждые три дня по два с половиной миллиграмма, постепенно вводите арипипразол и бипериден, раз уж он Вам помог убрать «закатывающиеся глаза». Поздняя дискинезия и психоз гиперчувствительности нам не нужны, верно? Я знал, как нужно отменять галоперидол. Тем более, такой маленький срок его приёма значительно снизит риски возникновения синдрома отмены. Но мне было приятно, что кто-то объясняет мне это снова. Как будто я сижу на цикле психиатрии, на беззаботном пятом году обучения, когда ты искренне возмущаешься, что нужно читать целых десять страниц, в то время как на младших курсах за ночь мог выучить двести. — Есть ли возможность, чтобы Вас кто-нибудь забрал из центра? Отпускать Вас в таком состоянии добираться до дома на общественном транспорте слишком рискованно, — сказал Роман Игоревич. — Сейчас я выпишу рецепт на амитриптилин и арипипразол с корректором, но желательно, чтобы лекарственные средства были вне зоны Вашего доступа. И я прошу Вас. Пишите мне о любых изменениях. Телефон мой у Вас уже давно есть. Возьмите отгул за свой счёт. Лучше первое время не беспокоить себя стрессовыми факторами. — Сейчас единственным человеком, который может меня забрать, является моя коллега. Но, если Вы скажите ей о попытке самоубийства, то она точно отправит меня в больницу недобровольно. У нас уже был разговор о таком варианте развития событий. — Я полностью согласен с Вашей коллегой. Никто никогда не может сказать, как именно подействуют антидепрессанты с нейролептиками на конкретного пациента. Это же всё индивидуально, а Вы, я уверен, в курсе, что сперва возвращаются силы, а только потом выравнивается настроение. И в таком случае пациент может совершить непоправимое. Энергия-то есть, а боль никуда не уходит. Первые две-три недели так уж точно. — Да, я понимаю. И всё-таки мне навсегда придётся распрощаться с карьерой врача. А я ничего больше не умею. Я ничтожество. — И давно Вы считаете, что Вы ничтожество? — Роман Игоревич стал ещё более серьёзным в ответ на мои слова. — Давно, — мне снова стало трудно придумывать длинные предложения. — Ладно. Вводим арипипразол по пять миллиграммов один раз в сутки, повышаем ежедневно на пять миллиграммов до пятнадцати. Галоперидол убираем по схеме, а амитриптилин по двадцать пять три раза в день, поднимаем до ста пятидесяти в сутки. Я напишу всё в сигнатуре, — уловив мой отяжелевший взгляд, он добавил. — Ну, впрочем, Вы и так всё знаете…