Господин Безумие

Напротив уборных комнат всегда стояли кушетки. Как правило, их использовали вечером для некоторых не особо приятных процедур. На кушетки накидывали плёнки, затаскивали внутрь, приносили стойку для капельниц, наполняли одноразовые клизмы тёплой водой и закрывали дверь. Днём на них можно было просто сидеть, лицезрея перед собой отнюдь не альпийскую флору или огни ночного мегаполиса. Но в психиатрической больнице практически никого это не беспокоило, дети лежали здесь порой по нескольку месяцев. Они отвыкали от общения с людьми из «благополучного» социума, от того, что могли позволить себе дома допоздна слушать музыку и лакомиться шоколадом с газировками. Когда пациенты приходили ко мне на амбулаторные приёмы после выписки, они рассказывали, как тяжело им снова встраиваться в общество, где нельзя выйти на прогулку в пижаме или шутить непристойные шутки, которые могут понять только люди, столкнувшиеся с отсутствием личного пространства. Ведь когда вы даже в туалет ходите вместе, без перегородок, когда моетесь друг перед другом… Это значительно притупляет чувство стыда. Я сидел рядом с Кристиной как раз на этих кушетках, она закрывала лицо полотенцем, чтобы я не видел её слёз. Мне казалось, что даже тишина сейчас будет полезнее пустых разговоров. Я не эксперт, но у гештальтистов это вроде называется «соединяющее молчание». Кристина выглянула из-за ткани, чтобы проверить, не ушёл ли я спустя столько времени, не оставил ли её. — То есть это теоретически может закончиться? — спросила Кристина с зарождающейся надеждой. — Конечно, депрессия обратима, если её вовремя начать лечить, — задумчиво произнёс я. — Вовремя… — Астафьева запнулась. — А что если она началась давно, Константин Викторович? — Насколько давно? Расскажи мне, пожалуйста, когда ты впервые почувствовала, что что-то не так? — Шесть лет назад, — всё её тело замерло, даже дыхание будто на мгновение остановилось. — Мы с мамой ездили на дачу к бабушке. Мама оставила меня около скамейки, когда я кормила голубей хлебом… Это всё так грязно и так противно! — она снова уткнулась носом в полотенце, начиная трястись, словно лист на ветру. — Что именно было противным и грязным? То, что она оставила тебя там? — я спустился с кушетки на корточки, чтобы сравняться с ней или даже быть слегка ниже. — Рядом ходил какой-то пожилой мужчина, он сказал, что у него есть говорящий попугай. Мол, зачем я до сих пор кормлю голубей, которые никогда не ответят?.. А он и стихи знает, и детские сказки, — Кристина вся сжалась. Я видел, насколько тяжело ей было говорить мне об этом. — Когда мы пришли к нему в дом, попугая там не оказалось. Дальше я ничего не помню. Помню только, как выбежала оттуда после всего того, что он сделал со мной… Я почувствовал, как мои руки задрожали. Холод окатил всю кожу спины, будто ледяная вода из проруби. — Я сразу прибежала к маме, плакала, рассказа всё, описала черты лица и одежду! Но она решила, что я вру, чтобы привлечь внимание. Тот мужчина был учителем, и, как считала мама, никогда бы не смог ничего подобного сделать, — она всхлипывала и тяжело дышала, но продолжала говорить. — После этого дня я больше никому и никогда не рассказывала о том случае. Мне казалось, что я сделала что-то не так, что сама виновата или мне вовсе почудилось! Но ведь мне не почудилось?.. Я ведь не придумала это?.. — Кристина, твоей вины здесь нет. И я уверен в том, что это точно не ложь. Дети не могут сами защитить себя, в этом и заключается ответственность родителей, понимаешь? — Но ведь я могла сразу убежать, я могла сказать «нет»! А я молчала и шла за ним! — ткань приглушила её крик, но он слышался всё равно. Из-за угла показалась Нина Геннадьевна и недоумённо посмотрела на всю эту сцену: я сижу на корточках перед пациенткой, которая кричит в полотенце. Рукой и взглядом обозначая, что нам не нужна помощь, я безмолвно прогнал любопытную медсестру, чтобы Кристина не поняла, что здесь вообще кто-то был, кроме нас двоих. — Посмотри на меня, пожалуйста, — попросил я, и Кристина медленно стянула с лица полотенце. Кожа её покрылась красными пятнами из-за слёз. — Ты ни в чём не виновата, — я смотрел ей в глаза, пытаясь донести эту важную мысль. — Ни в чём. — Я чувствую бессилие… Как будто я уже не властна над своим телом, если кто-то позволил себе так обойтись с ним. Я просто хочу снять с себя всю кожу, выстирать её, вместе с грязной одеждой! — Астафьева перевела взгляд в сторону. — Мне снятся кошмары каждую ночь… И я просыпаюсь. Сама! Специально! Чтобы не вспоминать, что там было, чтобы забыть! — Мне очень жаль, что с тобой такое случилось, — я присел обратно на кушетку, чтобы не смущать её. — И, если честно, мне сложно подобрать верные слова. Я чувствую злость. Дети не должны подвергаться таким ужасным переживаниям. Кем бы ни был этот мужчина, я презираю его. — Вы расскажете об этом Павлу Евгеньевичу? — неожиданно спросила Кристина. — Нет. Если для тебя важно, чтобы он не знал, то я не расскажу. Но я не могу работать с пациентами в качестве психотерапевта. — Почему? — в её голосе звучали тревога и непонимание. — Я не умею так, — неловко усмехнувшись, я продолжил. — Я вижу болезнь и условную норму. А словом лечить болезнь у меня получается хуже, чем таблетками. Если тебе так будет легче, то я могу попросить поработать с тобой другого психолога. Девушку. Кристина благодарно закивала головой. — Хорошо, я поговорю с Мариной Сергеевной, — я ненадолго задумался. — И с кардиологом поговорю… — А зачем кардиолог? — Астафьева уже немного успокоилась и, вытерев щёки рукавом рубашки, в недоумении нахмурила брови. — Тебе ведь ставили синдром удлинённого интервала QT в детстве? — Ну… — Кристина поджала губы. — Что-то такое было, но я не пила никаких таблеток, и я думала, что всё нормально стало. Не знала, что это вообще важно. — А обмороки были у тебя? Тахикардия, головокружение? — Обмороки были, но меня с физкультуры отпускали после них домой, поэтому я даже находила в этом что-то полезное. Мне казалось, что это из-за того, что я мало ем… — Кардиограмма у тебя настораживающая. По-хорошему, нужно холтер поставить и подумать над назначением дополнительных препаратов. Так что я приглашу к тебе врача из другого отделения в ближайшее время. Договорились? Я заметил, как Астафьева поменялась в лице. Не знаю, что это означало на самом деле, но мне хотелось верить, что это было негласное «Спасибо». И, скорее всего, это оно и было.

***

Я стоял около КПП под моросящим дождём. Сверху на халат было накинуто пальто, которое постепенно покрывалось капельками, похожими на росу после ночного тумана. В руке тлела уже третья по счёту сигарета, а через этот дым окружающая действительность казалась ещё более ненастоящей и искусственной. Я всё ещё чего-то ждал. Ждал, что резко всё изменится, снова обретёт свои краски, появится смысл, о котором я так настойчиво повторял Кристине, другим пациентам. Я знал, как и что говорить, но верил ли сам? Вновь затяжка горьковатым дымом. Когда в начале третьего курса мы знакомились с патологической физиологией и общей нозологией, преподаватель заострил особое внимание на определении слова «здоровье». Его запомнили все с первого раза, потому что определению предшествовала пламенная речь о важности клинического мышления для врача. Преподаватель называл нас коллегами, обращался по имени и отчеству, что было редкостью для студентов, привыкших к издевательствам, самодурству и постоянным запугиваниям количеством отчислений. «Здоровье — это состояние полного физического, душевного и социального благополучия, а не только отсутствие болезней и физических дефектов» Это казалось мне понятным и очевидным. Но сейчас мне почему-то пришла в голову мысль, что глупо давать определение тому, чего на самом деле не существует. Я ещё не видел ни одного человека, который бы был абсолютно здоровым. По каким критериям мы ставим диагноз, какие показатели оцениваем в анализах? Да там же все цифры — выборка из большинства, которую люди почему-то решили назвать нормой. И чем больше больных, тем шире эти границы, в которые укладывается понятие здоровья. Всё это не имеет никакого смысла… Я существую во лжи, заражая ею своих же пациентов. Затяжка. Я вспомнил, как когда-то так же курил около взрослой больницы после студенческого научного кружка. В тот день я успешно выступил с докладом по шизоидному расстройству личности и был невероятно горд собой. Сзади ко мне подошла староста и предложила вместе пройтись до метро. — Интересная презентация, — сказала она, чтобы было легче начать беседу. — Ты на каком курсе учишься? — На третьем. А ты? — Я на пятом. Следующий год последний перед аккредитацией, — староста шмыгнула носом. На улице было уже достаточно холодно. — Я вот думала долго, кого после себя оставить. Не хочешь попробовать? — Быть старостой кружка? — это звучало как что-то немыслимое. — Конечно! — Тогда договорились, — девушка дружелюбно пожала мне руку. — Тут недалеко есть кофейня. Не против зайти? Я согласился. Мы долго разговаривали, сидя за небольшим столиком у окна, я угостил её латте с карамельным сиропом. На заснеженной улице светили фонари, а в их тёплом мерцании было видно, как мимо пролетают снежинки. Мне было так хорошо, что я даже почувствовал себя счастливым. Что может быть лучше того, что ты прямо сейчас сидишь в компании умной и приятной девушки, обсуждая психические заболевания, делая очередной глоток пенистого горячего напитка? Но тут резко на меня обрушились коллоквиумы, контрольные, проверочные, зачёты, опросы и прочие неприятности. Я перестал появляться на кружке, мне было не до того. И в конечном итоге старостой объявили другую студентку. Следовало ли винить кого-то за это? Нет. Староста поступила так, как поступило бы большинство — отдала свой пост тому, кто проявлял активность. Не важно, насколько глубоки твои знания, насколько ты достоин занимать какую-то высокую должность, насколько интересным однажды был ваш разговор… Если ты не участвуешь в общественной деятельности, про тебя быстро забывают, тебя вычёркивают из истории, как будто бы тебя там никогда и не было. Это несправедливо? Да. Но так устроен мир, а мир таким создали люди. И самое гадкое в этом то, что ты один из них.

***

Перед тем, как уйти домой, я неохотно переговорил с Мариной Сергеевной и Павлом Евгеньевичем, потом написал кардиологу из КДО, вырубил компьютер со статистикой и положил в сумку чёртов коньяк, чтобы он больше не стоял под моим столом. Мне и так влетит за дневники и истории, так ещё и этот подарочный пакет лишь подтвердит в очередной раз, что я самый бесполезный сотрудник, с которым следовало бы попрощаться давным-давно. Лена накинула куртку, и мы вышли из отделения. Всё казалось каким-то каменным и лишённым жизни. Даже не чёрно-белым, как в старом кино. А просто чёрным. Пустота. Фальшь. Враньё…

***

Лена сидела рядом со мной в метро. Было шумно и душно, меня уже начинало подташнивать. — Ты как? — спросила она меня, наклоняясь чуть ближе. Грохот в вагоне стоял невероятный. Мне не хотелось отвечать. Не хотелось даже думать о том, как именно я себя чувствую, чтобы не погружаться в это, не соприкасаться с такой сильной болью, не иметь с ней ничего общего. — Я не знаю, — соврал я, чтобы просто прекратить этот диалог. — Ладно… Ирина сегодня какая-то раздражённая ходила, — Лена среагировала и перевела тему. — Мы когда обедали вместе, она мне сказала, что слишком часто видит меня в комнате для персонала. Вот я и думаю, что это за акт пассивной агрессии? Она намекает на то, что я много ем или что вообще это было? — я видел, как Лене было неприятно об этом вспоминать. Она даже слегка поморщилась. — Не обращай внимание, Лен. Это проективный механизм. Наверняка, она просто сама недавно на весах не ту цифру увидела, которую хотела, и теперь делает вид, что это не к ней относится, — буркнул я. — А тебе она ничего не говорила? Мне показалось, что вы друг друга избегаете, — записанный на плёнку голос объявил очередную станцию, и Лена наклонилась ещё ближе, чтобы я точно услышал её слова. — Она доложила Перидоловне, что я приставал к девочке-подростку. А я не делал этого. Галина Павловна наорала сначала на меня, потом я наорал на Иру, а потом я всё оставшееся время успокаивал Кристину, носился с бумажками и договаривался насчёт Астафьевой с психологами и врачом из КДО. Мне некогда было специально её избегать. Я просто очень сильно в ней разочаровался. — Господи… А зачем она тебя так подставила? — глаза Лены округлились от удивления. — Хочешь правду? — я закрыл руками лицо от дикой усталости, потирая сонные веки, чтобы хоть как-то прийти в себя. — Она обиделась, что я игнорирую её «намёки», которые выглядят настолько неочевидно, что я не придавал им значения до тех пор, пока она не показала своё истинное лицо. А ещё она очень сильно бесится, что ты живёшь со мной. — Глупости какие! Ирка инфантильнее всех наших пациентов, вместе взятых, учитывая то, что они дети! — После того, как я вышел от заведующей, я вспомнил, как на меня в детстве точно так же орала мать. Этот мир настолько несправедлив, что у меня уже нет сил бороться за его улучшение. Зачем я пошёл в мед? Я хотел помогать детям, которые столкнулись с тем же, что пережил я. Но спустя какое-то время я вижу, что где-то лечение бесполезно, где-то неэффективно, где-то противопоказано. А иногда подростки специально совершают попытку суицида, чтобы ещё раз полежать в нашем «детском лагере», нарочно бросают пить таблетки, чтобы спровоцировать рецидив. Со стороны это звучит, как обесценивание, но нет. Это жестокая правда. — Константин, сейчас просто такой период, не воспринимай эти мысли, как истину. Ты же сам понимаешь, что в депрессии мышление становится мрачным и искажённым. — Официально у меня теперь шизофрения. Я профнепригоден. — Да мало ли кто что официально сказал? Даже если это дядька с учёной степенью! — Лена напряжённо закусила губы. — Понапишут своих диссертаций, а пациентов и в глаза не видели! Монотерапия галоперидолом при депрессии — гиблое дело. Тебе другая схема нужна, другой врач. — Я устал, Лена. Борьба бессмысленна. Пусть Перидоловна меня увольняет, мне уже всё равно. — Ну и куда ты пойдёшь? Во взрослую больницу, в частную практику, прочь из медицины? Всё ещё сто раз поменяется, а вернуться уже сложнее будет. Я промолчал. Я всё уже давно решил. Если впереди тупик, то дорогу нужно искать под землёй.

***

Мы пришли домой и молча разбрелись по разным комнатам. Лена тоже очень устала и, наверняка, хотела спать. Квартира выглядела чужой с этой незаправленной в спешке кроватью, с этими надоедливо тикающими часами на полке, с этим плюшевым зайцем… Я присел на край постели. Захотелось выть. Больно. Феня аккуратно запрыгнул на мои колени. В темноте его чёрная шерсть сливалась с вечерними красками и моей внутренней пустотой, за которой лишь тьма и вечный мрак. И отсюда не убежать. Никогда… И снова этот свет из соседских окон. Я вглядывался в глаза Феназепама, а они светились, словно две полные луны. Я мысленно прощался с ним. Я лёг и накрылся одеялом, останавливая взгляд на часах, следя за секундной стрелкой под громкое мурчание Фени. Меня затошнило. То ли от таблеток, то ли от того, что… Не важно. Я уже мёртв. А мертвецу какая разница, из-за чего его выворачивает? Часы остановились. Батарейка села. И тогда я понял, что обратный отсчёт пошёл. Это конец.

***

Лена постучалась в закрытую дверь и тут же открыла её. В одной руке она держала стакан воды, а в другой, наверное, несла измельчённую напополам таблетку нейролептика. — Ты забыл принять лекарство, — она включила свет. Глазам стало неприятно, и я попытался прикрыться ладонью. — Всё нормально? Почему ты всегда в темноте сидишь? — Выключи, пожалуйста, — только и смог прошептать я. — Мне совсем не нравится твоё состояние, — Лена пододвинула стул к изголовью кровати. — Ты всегда так любил психиатрию и медицину, свою работу. Самое последнее, что я ожидала от тебя услышать, это слова о разочаровании в твоей профессии. — Часы остановились, — выдавил я. — Сейчас заменим. Только таблетку выпей сначала. — Нет, ты не понимаешь. Время остановилось. Я умер. Лена тут же поникла. — Тебе в больницу нужно. Шутки закончились. Сейчас либо ты добровольно едешь госпитализироваться, либо я тебя туда недобровольно отправлю, — её лицо было серьёзным. Она не блефовала. — Нет. Я никуда не поеду. — Сейчас спрашивать уже никто не будет. Ты не ешь, ты лежишь в темноте и утверждаешь, что умер, утром еле-еле встаёшь с кровати, ночью у тебя галлюцинации с истериками, руку ты себе изрезал до мяса. Это конечная точка, Константин. Я не могу на это смотреть и ничего не делать. Внутри всё сжалось. Я почувствовал, как слеза потекла по виску и спряталась в волосах. — Выпей таблетку, — она вложила её в мою ладонь и придержала за спину, чтобы я сел. — Держи водичку. Лена проследила за тем, чтобы я точно принял её, даже попросила показать рот, но поймав мой тяжёлый взгляд, не стала настаивать. — Я всё-таки вызову бригаду… — она встала со стула и достала мобильник из пижамных штанов. — Стой, подожди, — голос стал чуть громче. — Дай мне последний шанс. Я всё исправлю, — сказал я, понимая, что мне просто нужно потянуть остановившееся время. До завтра, до конца обратного отсчёта. Я видел, как она мечется между решением друга и решением врача. Она должна была вызвать психиатров, но знала, что в таком случае… Я больше никогда не смогу работать тем, на кого так мучительно долго учился. — Завтра ты запишешься к специалисту, у которого будет окно. Если нет, то мне придётся тебя госпитализировать, — Лена выключила свет. — Спокойной ночи.