Господин Безумие

В 11:30 у меня был очный амбулаторный приём. Я боялся свалиться под какой-нибудь куст, но Лена была на обходе, поэтому я самостоятельно отправился в консультативно-диагностическое отделение, накинув поверх халата пальто. Уже около входа в кабинет я заметил девочку и её плачущую маму. — Здравствуйте. Новицина Валерия Дмитриевна? — уточнил я. Мама девочки кивнула, вытирая слёзы платком. — Тогда проходите в кабинет, сейчас немного поговорим с Вами, а затем я приглашу Лизу. Я решил поскорее отделаться от них, чтобы потом потупить в ординаторской. Мозг мой не соображал так, как в своём обыкновении. После того, как мы зашли в комнатушку, я указал рукой на стул, а сам присел за стол с компьютером. Я включил древний прибор, чтобы сделать нужные записи. — Ну что ж. Рассказывайте, что Вас привело к доктору, — спросил я, делая вид, что не сошёл с ума. — Да вот, наблюдались у другого врача с диагнозом «шизофрения». Терапия не помогает, Лиза продолжает думать, что на неё банда каким-то биополем воздействует, что волю её подавляет. Я записал причину обращения и поставил кавычки на цитату. — У родственников психические заболевания не диагностировались? — Нет, — чётко и уверенно ответила мама. — Ни у кого не было ничего подобного. — Сколько лет дочери? — Шестнадцать. — Так, а что Ваш врач предыдущий говорил? Чем обоснована шизофрения? — Говорил, что у нас нарушения асс… Асо… Ассоциативного процесса и гип… Геп… Гипобулия, — мама попыталась заговорить на нашем птичьем психиатрическом языке. — В детстве нам ставили логоневроз, а потом, когда Лиза подросла, у неё начались депрессии какие-то и дис… Дес… Дисморфо… — Дисморфофобия? — уточнил я. — Да, вот это слово. А ещё у нас слуховые галлюцинации и бред преследовательский, — сказала мама, и я постарался сдержаться, чтобы не начать её поправлять в сказанном. — Препараты принимали какие-то? — я приготовился записать ответ в компьютер. — Рисполепт принимали, но она отказывается его пить. Когда я с таблетками утром прихожу, её тошнить начинает. Её всегда тошнит, когда я прошу сделать что-то против её согласия. Это меня насторожило. — В какой дозировке рисполепт Лиза принимала? — Две таблетки утром и вечером по два миллиграмма, — мама снова горько заплакала. — А ещё она из дома недавно убежала! — Так, давайте по порядку, — я потёр пальцами переносицу. Снова началась мигрень из-за всех этих разговоров. — В детстве ничего странного не замечали за Лизой? — Ну она замкнутой была. Со сверстниками плохо сходилась, говорила, что её обижают. Я ходила разбираться в детский сад и школу, но никто в итоге ничего не сделал. — Сочувствую Вам. Беспокойство, тревожность, нелепость в поведении? — Да, всё это есть. — Тогда давайте пригласим Лизу, а Вас я попрошу выйти ненадолго, — сказал я, замечая, что голова стала болеть сильнее. А с мамой говорить было напряжнее, чем с ребёнком. Мама вышла из кабинета и позвала дочь, попутно закрывая дверь. — Добрый день, Елизавета. Меня зовут Константин Викторович, — поздоровался я. — Расскажешь, где ты находишься? А то я что-то запамятовал. Лиза едва заметно улыбнулась уголком рта. — В больнице вроде, а что? — Да так, ничего. А время года сейчас какое, не знаешь? А то понять никак не могу: то ли зима, то ли лето… — я мельком посмотрел в окно. — Весна, — ответила Лиза без каких-либо колебаний. — И впрямь. Мерзкая погода, да? Ничего не понятно… Девочка застенчиво кивнула. И тут я кое-что заметил: на радужке у Лизы было кольцо Кайзера-Флейшера зеленовато-коричневого цвета. Такое обычно появляется в результате болезни Вильсона из-за накопления меди. — Какие глаза у тебя интересные. Можно я чуть-чуть поближе посмотрю на такую красоту? Лиза охотно раскрыла пошире глаза, когда я подошёл к ней. Склеры глаз слегка отдавали желтизной. — И давно у тебя глаза такими замечательными стали? — я присел обратно за компьютер. — Да вроде почти всегда такими были. Не знаю. — Изжога, боли в правом подреберье? — спросил я. — Да, изжога очень частая. И болит здесь, — она указала как раз на то место, где топографически находится печень. — Давай посмотрим. Ложись-ка на кушетку. Сейчас буду тебя щипать и стучать по тебе пальцами, — я улыбнулся. — А ты мне скажешь, болит или нет. Договорились? Лиза снова хихикнула и легла. — Приподними немного футболку, — сказал я и провёл перкуссию для определения границ печени, отмечая синей ручкой точки на рёбрах. — А теперь согни ноги в коленях, — я положил одну руку на рёбра, а другую на живот, чтобы потом сделать складку и провести глубокую пальпацию печени. — Вдохни, затем быстро выдохни и снова вдохни, — я погрузил пальцы под рёберную дугу. — Ай! — сказала девочка. — Всё-всё, больше щипать не буду, — край печени был болезненным и слегка увеличенным. Не более сантиметра, но вполне ощутимо. — Так, хорошо. А теперь я немного побеседую с твоей мамой. Посидишь за дверкой? Я пригласил маму в кабинет. — Ну что ж, — сказал я и присел обратно. — Мне нужен общий анализ крови, УЗИ печени, МРТ мозга и исследование обмена меди. В целом, это можно сделать бесплатно у нас в больнице, чтобы я потом посмотрел на результаты анализов побыстрее, когда они придут. — А зачем это всё, если у неё шизофрения пара… Поро… — Вряд ли это параноидная шизофрения. У неё радужка очень характерна для пациента с болезнью Вильсона. Это, скорее всего, не психическое расстройство, а соматическое. Если диагноз подтвердится результатами анализов, то я назначу ей медегонную терапию, а не нейролептики, от которых толку ноль в таком случае. Но лучше Вам, конечно, обратиться к другому врачу по поводу назначений. Советую Вам лечь в первое отделение на диагностику, а потом поискать специалиста-гепатолога. Мама ненадолго замолчала и посмотрела на меня. Я так и не смог понять, что означает этот взгляд. — Да как же так? Это ж в ПНД наши данные передадут? Я отказываюсь от госпитализации. — По записке мы не передаём данные в ПНД. О госпитализации никто не узнает, кроме Вас и Вашей дочери. — Хорошо, Константин Викторович… — кажется, мама всё равно обрадовалась моему вердикту о вероятном отсутствии шизофрении. — А где можно ещё анализы сдать? — В КДО или поликлинике, однако я всё равно советую Вам госпитализироваться, чтобы Вы не бегали по больнице и не переживали. Я сейчас могу отвести Вас в приёмное в соседнем корпусе. Теперь-то мама и согласилась, схватила Лизу «в охапку» и зашагала за мной в приёмку, где чуть позже я объяснил коллегам причины своего беспокойства и отдельно попросил нужные анализы.

***

Когда я вернулся в отделение, силы, появившиеся в процессе разговора с Лизой, полностью исчезли. Когда я отвлекался на роль нормального человека, я мог хоть до последней капли крови отстаивать право пациентов на улучшение качества их жизни. Но ради себя я не был способен даже поесть или пройтись по коридору. Тело не слушалось меня, а мысли стали какими-то вязкими, медленными и зацикленными на одном и том же: я ничтожество, но я должен помогать детям, потому что это единственное, что я умею. Это уже профдеформация. Я каждый раз ругаю медицинский за свою сломленную психику, но также каждый раз говорю ему «спасибо» за то, что меня научили переступать через слёзы и боль, притаскивать себя на пары, чтобы не схлопотать отработку, в каком бы состоянии я не был. Только сила воли и только мечта двигали меня вперёд. А сейчас я просто на автомате повторяю выученный за восемь лет сценарий, словно алгоритмы оказания первой помощи для аккредитации. «Опасности нет», — повторял я каждый раз, когда проводил СЛР на манекенах. Но сейчас опасность, кажется, была. Она заключалась в том, что однажды я не смогу совладать с собой и уволю себя из жизни. Самым обидным будет незавершённый суицид, потому что я попаду во взрослую психиатрическую больницу, и все мои восемь лет мучений пойдут насмарку. Даже если меня вылечат советские трициклические антидепрессанты с типичными нейролептиками, я всё равно больше никогда не смогу помочь ни одному больному ребёнку. Нужно накопить побольше аминазина, выцыганить его у психиатра, чтобы точно раз и навсегда. — Константин Викторович, что это у тебя такое лицо кислое? — спросила меня Ирина, заходя в ординаторскую. — Если кто-то ещё что-нибудь скажет про моё лицо, то, я клянусь, я скоро начну убивать. — Но-но-но! Это уже немотивированная агрессия, — сказала Ира. — Я вообще-то тебе кое-что приготовила. А то ты, наверное, целыми днями голодный ходишь. У тебя уже реально кахексия скоро разовьётся. — Спасибо, воздержусь. Лена меня сегодня утром шарлоткой накормила. Я заметил, как стремительно выражение её лица превратилось из умиротворённого в ревностное. Ирина, стараясь скрыть это, просто покинула комнату со словами: «Я ещё обход не закончила. И тебе советую начать что-то делать». Обиделась, вероятно. Да только обижаться вроде не на что было. Я просто сказал, что Лена приготовила шарлотку и всё. Ну да, утром… Ну да, это значит, что она живёт у меня. Ну и что? И зачем сразу психовать? Хоть бы на детей в порыве гнева не наорала, а на всё остальное откровенно наплевать.

***

Передо мной сидел Миша Мочулин. Теперь он был менее оживлённым, чем в прошлый раз. — Ну что, Михаил, расскажи мне, как ты себя чувствуешь, — попросил я с особым трепетом. — Да вроде нормально, — широко зевнув, ответил Миша. — А нормально это как именно? — я постарался преступить его замкнутость. — Нормально — это нормально. А Вы, собственно, кто? — Как ты сказал в прошлый раз, я твой раб. А сейчас на кого похож? Ты знаешь, где ты находишься? — Да в психушке вроде какой-то. А Вы врач, значит? — Ну да. Типа того. Я твой лечащий врач, Константин Викторович. И всё-таки, скажи мне, Михаил, нет у тебя болей в сердце, головокружений или ухудшения аппетита? - я спросил это для исключения неврологических последствий его онейроида. — Голова кружится, да. Я помню, что со мной что-то странное происходило, всего и не пересказать. А Вас вот не помню, извините. — Если то, что с тобой происходило, это онейроид, то ты и не должен всё в точности помнить. Онейроид — это такое психотическое состояние, при котором смешивается реальность и галлюцинаторно-параноидные переживания. Но, кажется, тебе помог твой препарат. — Тогда, может, Вы меня домой отпустите? А то я немного задолбался от этой Нины Геннадьевны. Она в меня постоянно кипячёную воду заливает, потому что у меня запор. А я не могу её пить, она мерзкая, — буркнул Миша. — Михаил, пока что мы не можем тебя отпустить, — голова снова противно запульсировала. Но теперь уже в области затылка, словно его сдавили обручем. — Мне нужно поставить точный диагноз и понаблюдать за динамикой заболевания. Может быть, через две недели ты поедешь домой, но пока что, увы, тебе придётся побыть здесь. Миша огорчённо вздохнул. — Скажи мне, Михаил, бывают ли у тебя состояния, когда тебе очень плохо более двух недель, необычные мысли появляются? Ну, например, что за тобой кто-то следит или что кто-то комментирует все твои действия. — Ничего такого не замечал. Только что со мной правда в голове кто-то разговаривает. Команды раздаёт и требует, чтобы я всё выполнил, иначе случится что-то страшное, — Миша испуганно вжался в кресло. — Понятно. Бывает такое, что тебе очень грустно, тоскливо, нет аппетита, плохо спится, а параллельно с тобой этот голос разговаривает? — Да, а ещё у меня иногда мысли как будто становятся… Ну их много, понимаете? — А поподробнее можно? О чём эти мысли у тебя? — настороженно спросил я. — Обычно это мысли про Бога. Про разных Богов. И как будто я один из них. Я даже просил прохожих после школы пойти со мной в церковь, чтобы помолиться, но все отказывали. — Хм-м… А зачем тебе молиться Богу, если ты сам Бог, как ты мне в прошлый раз рассказывал? — Они меня упрашивают. Говорят, что я должен молиться, чтобы обладать такой же сверхъестественной силой, как и у них. Я ведь ещё мысленную связь имею с предметами церковными, они меня тоже упрашивают. Например, свечи просят, чтобы их зажгли, а иконы, чтобы я их целовал. Это как сказка в голове, как игра в шахматы. — Что ты имеешь в виду, Миша? — переспросил я. — Вы не понимаете? А Вы разве не можете прочитать мои мысли? Этим же все занимаются, особенно в больнице. Я стараюсь сделать так, чтобы мыслей не было, и их никто не читал. Я строю барьер из мыслей, замедляя или ускоряя их течение. Всегда по-разному. Ещё я могу сделать их невидимыми, но для этого мне нужно ходить в церковь и молиться Богу. — Ну а сейчас с тобой кто-нибудь разговаривает? Может быть не в данный момент, а в принципе после госпитализации. — Сейчас нет. А ночью я говорил с каким-то Богом. Он мне рассказывал о моём высшем предназначении. Что я должен победить в войне на шахматной доске. Но теперь я её не вижу, и я не понимаю, как бороться моим ангелам. Вы можете мне помочь увидеть шахматную доску? А то мы в битве проиграем, и всех съедят демоны. — Боюсь, что не смогу помочь тебе увидеть шахматную доску. Я немного другого хочу. Например, чтобы с тобой никто не разговаривал в голове, и чтобы ты не был таким возбуждённым, как на нашей первой встрече. — Да я не возбуждённый! Просто мне эйфорию Боги подсыпают в тарелку по средам, пятницам и воскресеньям. Мне её хватает на всю неделю. Они так делают, чтобы я мог сражаться, и у меня не заканчивались силы. — А что за эйфорию они тебе подсыпают? Ты чувствуешь улучшение настроения или прилив энергии? — Ну да. Как только битва началась, у меня много энергии стало. Это Божества, они жаждут победы, поэтому они меня выращивают в сказке, которая в голове. — А сколько длится битва уже, подскажешь? — мне хотелось сопоставить временные критерии психоза и мании. — Недели две-три, — ответил Миша. — А то я до этого чуть не умер. У меня органы гнили и воняли! Но Боги меня вылечили, и теперь у меня есть силы огня, воды, земли и воздуха. Я Бог четырёх стихий. Поэтому меня уважают там, где все Боги. Мне нужно однажды туда попасть, и их голоса подсказывают мне, что нужно сделать для этого. Бог смерти говорит, что нужно уничтожить оболочку, а Богиня света говорит, что нужно пальцы в розетку засунуть. Тогда я тоже стану Богом света и ещё четырёх стихий. — Так, понятно, — сказал я, понимая, что галоперидол снял двигательное возбуждение, а психоз купировал не до конца. Я подумал, что нужно слегка повысить галоперидол и назначить нормотимик по типу ламотриджина. Кажется, это всё-таки ШАР, а не шизофрения. Миша достаточно характерно описал депрессивный бред в виде синдрома Котара. Такое при обычной шизофрении не встретишь. Да ещё и депрессия, получается, была во время психоза, а не после него. Сто пудов шизоаффективка! Я записал себе на листе назначения, чтобы потом их внести в историю болезни, и отправил Мишу в палату.

***

Настю Шадрину я застал за светской беседой. Она громко хохотала. Настолько громко, что было слышно из коридора. — Пойдём поговорим? — предложил ей я, когда подошёл к койкам. — На кроватях, девушки, к слову, не сидите по три человека. Они ломаются иногда. Пациентки молча разбрелись по своим местам, и я повёл Настю в кабинет. — Присаживайся, пожалуйста. Как ты себя чувствуешь? — Плохо, Константин Викторович… — уже чуть ли не шептала Настя. — У меня сил нет никаких. И ещё спина болит. Это, наверное, из-за депрессии. — Почему ты решила, что это из-за депрессии, Настя? Как ты связываешь боль в спине и депрессивный синдром? — Так разве при депрессии не бывает соматических симптомов? — недоумённо спросила она. — Нет, — ответил я, чтобы посмотреть, на её реакцию. Потому что вообще-то это довольно частое явление. В депрессивном эпизоде порой болит всё, не только спина. — При депрессии вообще ничего болеть не должно. Только душа. — Ну, у меня спина не так сильно болит… Больше депрессия меня беспокоит. — А что конкретно беспокоит? — Сниженное настроение, — Настя нарочно нахмурила брови. — Мне очень плохо, а у меня до сих пор нет никаких таблеток! Всем дают, а мне нет! И как я тогда вылечусь от депрессии? — Я просто долго думал над тем, что тебе назначить. Есть один очень сильный антидепрессант, который должен помочь. С этого дня ты будешь его пить. Станет полегче, — сказал я, вспоминая огромную белую таблетку пантогама. Может быть, она правда подумает, что если он такой большой, то обязательно чудодейственный? — Жалобы есть на что-то, кроме настроения? — У меня совсем нет аппетита! Я ничего не ем и быстро худею! Я вот уже совсем тощая стала… — я посмотрел на Настю. Не хотел бы никого оскорбить, но если там и есть потеря веса, то в пределах нормы и крайне незначительная, в сравнении со встречей на прошлой неделе. — А ещё из-за этой еды у меня всё лицо обсыпало, Константин Викторович! А мне косметику запрещают передавать! «Действительно, очень тяжёлая депрессия…», — подумал я. Как же сильно меня бесила эта девочка. Как же она меня изматывала своей симуляцией. — А можно задать Вам вопрос? — попросила Настя. — Конечно, задавай. — А почему сюда нельзя проносить ремни? А то у меня юбка есть, которая без ремня не очень красиво смотрится. — Ремни нельзя проносить, чтобы врачи на них не повесились, — ответил я. Настя уставилась на меня своими огромными глазищами. — А зачем вешаться?.. Зачем вообще себя убивать? — сказала Настя, которая пыталась съесть всю аптечку. Очевидно, там не было ноотропов, ведь её мыслительная активность с особым энтузиазмом стремилась к нулю. И всё-таки, какой же я лицемерный ублюдок.

***

— Константин Викторович, Вас к стационарному телефону просят! — крикнула Анна Ивановна, когда я уже собирался позвать на беседу Диму. — Там мама Шадриной звонит. Я подошёл к телефону, думая о том, что сказать насчёт состояния девочки. Мама же может ей всё передать, а я тут вообще-то разыгрываю гениальный спектакль с волшебным пантогамом и сказочной царевной-несмеяной. — Здравствуйте, я Константин Викторович, лечащий врач Насти. Слушаю Вас, — сказал я и постарался сдержать кашель, который снова так не вовремя появился. — Здравствуйте, — практически безразлично произнесла мама. — Как там Настя себя чувствует? — Ну, суицидального риска нет, я уже сделал назначения. Будем потихоньку лечить. — Да какой там суицидальный риск, пф-ф, — сказала мама Насти. — Она же когда таблетками наглотаться пыталась, только мочегонные из травок выбрала, а ко всему остальному не притрагивалась даже. — Интересно. Мне она сказала, что выпила всю аптечку. — Настя в принципе много что говорит, но слушать надо через фильтр. Она очень любит внимание к себе: то юбку какую-нибудь вызывающую наденет, то всем в школе расскажет, как её никто не понимает, то вот депрессию себе вычитала из интернета. — Зато, кажется, Вы меня понимаете. Я тоже предполагаю, что это не совсем депрессия. Может быть, акцентуация истероидная, но не депрессия. — Что такое акцент… Актуация? — переспросила она. — Это заострённые черты характера, которые не выходят за рамки нормы, но находятся на границе с патологией. — Ясно. Спасибо Вам за такой скорый ответ, а то я на линии обычно минут по тридцать зависаю, всё никак меня на отделение не переключат. Дозвониться невозможно. До свидания, Константин Викторович. — Да не за что. Обращайтесь, — сказал я и положил трубку. После этого разговора с мамой я, кажется, кое-что понял. Я понял, почему Настя стала истероидной акцентуанткой. Голос этой женщины был таким безучастным, что я бы тоже, повзрослев, требовал так много внимания. Потому что есть два пути: либо стать замкнутым и нелюдимым, либо стать демонстративным подростком, который носит юбки с ремнём даже в психушке. Моя мать превратила меня, скорее, в шизоида без кожи, который закрылся в своём панцире, чтобы не испытывать боль от разлуки с людьми. После смерти Эмиля я зарёкся привязываться и любить. А после мучительных безответных чувств к Ксении Александровне, я решил игнорировать девушек, если они не являются моими пациентками. Но это всё равно нечто другое, отнюдь не романтическое. Оно похоже на долг, на интерес к диагностике, но вовсе не похоже на романтику. Я подошёл к палате мальчиков, выцепил взглядом Диму Карпова и пригласил в кабинет, чтобы потом заполнить дневники по всем детям уже сегодня. Крики Гали Перидоловны мне слышать не хотелось. Хватило несчастного Николая Иваныча, тырящего цветы и мониторы. Я зашёл в кабинет и указал Диме рукой на кресло. — И снова здравствуй, Дмитрий. Есть какие-нибудь жалобы у тебя? Или может улучшения? — Да вот… В палате у меня все дураки какие-то, музыку мою не хотят слушать! А, между прочим, кишечник очень важен для человека будет, когда я его вытащу. На нём можно, как на флейте играть, если высушить на солнце. А двенадцатиперстная кишка, как в школе нам рисунки показывали в прошлом году, может на окарину сгодиться. А Шрек в мультике глазные яблоки ел. И чем я хуже? — Действительно. А это тебе кто-то в голове предлагает такое сделать? Кроме музыкальных опусов что-то слышишь ещё? — Да, но не в голове, а в животе. Двенадцатиперстная кишка со мной разговаривает. На волю просится. Но я не хочу у себя её вытаскивать, потому что там при разрезе видно ничего не будет. Зато на пацанах будет видно. Давно мечтал на окарине играть, но моей маме примерно лет сорок. А там и у бабушки после шестидесяти снег на улице пойдёт. Я его даже в мае видел и в июне. Может быть тогда я ещё и научусь цветы с ракетами делать. «Так. Оланзапин не помог, похоже», — подумал я. — А аппетит у тебя повышался, Дмитрий? — этот вопрос был направлен на исключение побочного действия нейролептика. — Да, побольше ем, чем мама моя, потому что её ракетой пришлёпнуло. Ей примерно сорок, это очень важно, поэтому я говорю это по второму порочному кругу, — Дима явно стал более паралогичным, чем раньше. И щёки его округлились, по-видимому, из-за повышения аппетита. Нужно назначить ещё какой-нибудь нейролептик или убрать оланзапин полностью для назначения типичного. Единственный вопрос, который меня беспокоил, так это то, что типичные нейролептики блокируют все дофаминовые рецепторы, в том числе в мезокортикальном пути, отвечающем за регуляцию мышления и нормального функционирования когнитивных способностей. Да, психопродукцию абстрактные трифтазин или галоперидол уберут, но Дима может заработать абулию или другую негативную симптоматику по типу замкнутости, апатии и амбивалентности. Вялый и безвольный Дмитрий мне явно понравится меньше, чем здоровый и выписанный в ремиссии. — А давай-ка я тебе попробую назначить синенькую таблеточку, вместе с жёлтенькой, хорошо? — спросил я, чтобы ему было не так страшно схлопотать кардинальные перемены в лечении и симптоматике. — Да мне таблетки и не нужны, я здоров, словно солнце в небе, вместо звёзд молочных и каши маминой. Она овсянку вкусную делает, не то, что у вас тут супы с морковью и картошкой. — Понятно, — сказал я. — Но ты всё-таки получше будешь себя чувствовать с синей таблеточкой. Давай попробуем? Она безвкусная, ты её даже не заметишь, когда принимать будешь. Зато уйдут голоса из кишечника. Уверен, они советуют тебе не такие правильные вещи, какие хотелось бы слышать. Будет легче купить флейту, чем делать её из двенадцатиперстной кишки. Можешь считать, что это просто конфетка для улучшения настроения. Ты ведь любишь леденцы? — Люблю, — ответил Дима. — Но Вы же сказали, что синяя таблеточка безвкусная вроде. — Зато она волшебная.Тебя больше не будет никто беспокоить и нести «чушь», как ты мне сказал на первой нашей встрече. Дмитрий согласился, и я закрыл кабинет, отводя его обратно в палату.

***

После беседы с Димой я ушёл в ординаторскую, чтобы потупить над бумажками. Как же они меня достали! Меня от них клонило в сон, и я каждые пять минут укладывал голову на руки, чтобы хоть немного подремать, но потом резко вздрагивал, чтобы продолжить ненавистное заполнение этой макулатуры. И тут телефон завибрировал. Это означало, что в рабочем чате кто-то из воспитателей или медсестёр оставил сообщение о состоянии пациентов. Я разблокировал телефон отпечатком пальца. «Константин Викторович, зайдите, пожалуйста в четырнадцатый кабинет. Срочно». Я подорвался с кресла. Что же там может быть такого срочного? Я постарался заставить своё ватное тело зашагать в другое крыло. Открыв дверь, выходящую в холл для посещений, я направился к нужному кабинету. Обычно там проводили консультации клинические психологи. Однако плач, доносящийся оттуда, был слышен даже за тяжёлой дверью. Я провернул граночку в скважине и зашёл внутрь. Кристина истошно рыдала, раздирая руки ногтями. — Так, пойдём со мной, — сказал я, мельком посматривая на Павла Евгеньевича. — Сейчас умоемся и поговорим, если захочешь. Давай? — Я хочу умереть! — выкрикнула она. — Я так больше не могу! Я глубоко вдохнул. — Кристина, — я присел рядом с её диваном. — Я не смогу тебе помочь, если ты останешься здесь. Пошли попьём водички? Но в ответ я услышал лишь горестный плач. И тогда я взял её за предплечье, чтобы самостоятельно отвести её в ближайшую уборную. То есть в этом же крыле отделения. Кристина не сопротивлялась. В уборной я включил холодную воду и слегка промокнул ей лицо мокрым полотенцем. На раптус это было не очень похоже. Скорее просто на истерику, потому что после холодной воды она стала более спокойной. Кристина лишь всхлипывала и, заикаясь, пыталась что-то мне сказать. Чуть позже я разобрал её слова: «Я хочу домой». — Солнце, я не могу тебя сейчас выписать. Ты всё ещё болеешь. — Я не больна! — заплакала она снова. — Давай поговорим в боксе? Чтобы нас точно никто не услышал. — Нет! Вы опять меня привяжете! — Обещаю, что привязывать не буду. Просто тебе нужно немного отдохнуть. А там тихо, никого нет. Ты сможешь поспать. Можешь представить, что это люкс-номер в пятизвёздочном отеле. Кристина едва заметно кивнула, поднимая голову вверх, жмуря покрасневшие глаза и глотая солёные капли. И тогда я за предплечье отвёл её в бокс, который находился в другом крыле. Трёхгранник щёлкнул во входной двери, и я усадил её на кровать, одновременно пододвигая стул к изголовью. Кристина снова всхлипнула и сказала: «А теперь Вы расскажете мне, почему у Вас седая прядь?». — Я не хочу сейчас тебя этим беспокоить. — Похоже на то, что Вы, скорее, не хотите беспокоить этим себя. — Верно, — вздохнул я. — Если Вы тоже заплачете, то я не буду Вас осуждать. Я пойму Вас. — Давай в следующий раз? Когда ты будешь себя стабильно чувствовать. Лучше расскажи мне, что с тобой произошло на консультации с Павлом Евгеньевичем. — Но Вы же не хотите мне рассказывать про седую прядь. В прошлый раз Вы тоже отказали мне в этом. Почему я должна делиться своими переживаниями, если Вы не хотите делиться со мной своими? — Я не могу, прости. Это только усугубит твоё самочувствие. — Тогда я буду использовать шантаж. Не рискуйте, — серьёзно ответила Кристина. — Интересно. И какие же условия будут у твоего шантажа? — Я расскажу другим врачам, что Вы режете руки. — С твоей стороны это было бы очень… Некрасиво что ли. Неужели это для тебя настолько важно, что ты готова даже подставить меня? — Просто Вы делаете вид, что у Вас всё хорошо. Это тоже некрасиво по отношению к окружающим людям. Я слегка отодвинулся от кровати и сказал: «У меня был лучший друг. Я считал его уже буквально членом семьи, но он покончил с собой. А до этого я лежал в этой же больнице, и, видимо, слишком много нервничал. Поэтому и ты не нервничай, а иначе тебе придётся отвечать на подобные вопросы, но шантажировать уже будешь не ты». — Я Вам сочувствую. Терять людей очень больно. Особенно, когда они уходят внезапно… — Ты ведь хотела именно это услышать, верно? Теперь мы можем поговорить о тебе? — Давайте в следующий раз? — Кристина слегка улыбнулась, пародируя меня. — А то это усугубит моё состояние…