Господин Безумие

Ночью кашель снова выдернул меня из дремоты. Это уже начинало ни на шутку бесить. На часах с электрогитарой, которые я купил в том же магазине, что и те, которые стояли в моей комнате у родителей, было четыре часа утра. Я выругался, но последнюю фразу не договорил из-за второй волны приступа. «*Да твою же ж маму*, *распутная женщина*, как же меня *достала* эта *фигня*», — договорил я наконец в пустоту. Феназепам вздрогнул у меня под одеялом. Всё *наскучило*, всё превратилось в грёбанную пыль былых дней, многолетней ремиссии. Иногда были настолько хорошие дни, что я полностью растворялся в них и даже делал прохожим девушкам безвозмездные комплименты! Сейчас же прохожие раздражают меня не меньше, чем я раздражаю себя своим существованием. Голова раскалывалась, веки стали тяжёлыми от аминазина. Всё тело болело. Особенно шея из-за неудобной подушки, наволочку на которой мне было лень менять вот уже как несколько недель. Вся квартира была вылизана, потому что вещи я не трогал и компульсивно мыл пол каждый раз, когда видел на нём несовершенства. К этому приучил меня покойный отец, который заставлял меня вытирать капли крови после ремня, хлещущего по шрамам и недавно нанесённым мною же порезам. Поэтому я ничуть не расстроился при новости, что его больше нет в моей жизни, что его в принципе нет в мире живых. Я был даже рад, хоть и крупицы радости мне были подарены лишь на миг, в момент, когда мама холодно и язвительно сообщила мне о его бесславной кончине. Вместе с болью, кажется, обнаружился и голод. Когда я ел в последний раз? Когда в последний раз смотрел в отражение зеркала? Наверняка, мои глаза уже впали, а рёбра под кожей стали настолько заметны, что мне было бы так страшно и непривычно увидеть их под рубашкой или домашней футболкой. Единственное, что было мне отчётливо видно, так это выглядывающие пястные и плюсневые кости на руках и ногах. Мерзкий, гадкий, кошмарный и невыносимый я, решившийся на готовку посреди ночи, попытался встать, чтобы отправиться в круглосуточный гипермаркет около дома. На улице ночью было так холодно и туманно, что выходить совсем не хотелось. Да и силы всё стремительнее покидали меня с каждым новым днём. Как я завтра пойду на работу? Как буду лечить несчастных больных детей? Взгляд мой упал на игрушку, сидящую на комоде. Нет, я больше не допущу этого, я возьму себя в руки! Не допущу новых смертей! Noli nocere, noli nocere… Я поднял своё непослушное тело с кровати, и кот вздрогнул ещё раз, провожая меня взглядом. Он загадочно мяукнул, зевнул и уложил голову обратно на чёрные лапы. Я открыл шкаф, натянул первые попавшиеся штаны и футболку, чтобы не застёгивать пуговицы. Перепутав футболку и хирургичку в кромешной тьме, я чуть было не вышел из комнаты в медицинской форме. Но тут же остановил себя, заметив небольшой треугольный вырез на груди. Наверное, я всё-таки не ношу футболки с вырезом… Или я чего-то ещё о себе не знаю? Я вернулся к шкафу, открыл его, и с вешалки на меня упал халат. Я снова громко покрыл матом темноту. Наконец, на удивление, справившись с поиском одежды, я вышел в коридор и включил свет, чтобы, вместо ботинок, ненароком не надеть тапки. Я накинул поверх пальто. Мне было абсолютно всё равно, что серая потрёпанная домашняя футболка с небольшой дыркой на коротком рукаве, абсолютно не сочеталась с чёрным, почти официальным, пальто, уже обгаженным кошачьей шерстью. Феназепам вечно тёрся об него то усами, то мордой, то спиной, выгибая её так, будто только что слез с электрокардиограммы пациента с инфарктом. Плевать. Пальто чёрное, и шерсти почти не видно, а верхняя одежда в целом всегда скрывает дырки на рукавах. Я хлопнул дверью, не закрывая её. Я надеялся вернуться быстро. Затем, вызвав лифт, пнул берцем выступ на стене, в надежде, что через кожу ботинок удар всё равно причинит мне боль. Двери лифта открылись, запах спирта и пота ударил мне в нос. Это был Вовка, сосед с верхнего этажа, который был почти моим ровесником, хотя выглядел лет на сорок, не меньше. Этанол сотворяет страшные дела с людьми. Он поражает печень, почки, кожу, сосуды, сердце, а главное — мозг. Кажется, он уже почти допился до алкогольной энцефалопатии, выпивая по бутылке дешёвой водки каждый день лет с пятнадцати. Пить он начал ещё в четырнадцать, потому что злоупотребляли его родители. Хотя что там злоупотребляли, они были пьяны перманентно, как, собственно, и он. Это, кажется, называется третьей стадией алкоголизма, когда тебе хватает чекушки в день. Опьянение наступает быстро и длится долго. Это как раз те люди, которые лежат, пуская слюни, около магазинов или жестоко воняют в метро, когда ты сидишь с ними в одном вагоне. Но у него всё ещё была вторая стадия, если меня не подводят диагностические способности. Потому что пил он отнюдь не по чекушке, он пил много, чтобы прям в носовую слизь, чтобы прям в кал! Наутро, опохмеляясь, он ещё был способен какое-то время функционировать, но недолго. Потом он шёл в магазин и, если у него не хватало на бутылку, он ходил по этажам и просил, так сказать, милостыню, обещая, что вернёт с зарплатой. Да только он не работал, его содержала мама. Иногда она, как настоящая созависимая личность, пыталась его остановить, совокуплялась с его большими полушариями, но в итоге не выдерживала и сама спонсировала его зависимость. Если его тяга выпадала на период, когда она компостировала ему мозг, то он и шёл по этажам, иногда заглядывая ко мне. Пару раз я ему по старой дружбе поверил, а потом начал говорить, что у меня ничего нет, и я еле-еле перебиваюсь на зарплату врача. Он не знал, что Московские врачи получают чуть больше, чем пятнадцать тысяч, и поэтому шёл дальше, вежливо поблагодарив меня. Он вообще-то одноклассник мой. Только его выгнали из восьмого класса, и аттестат он не получил. Так до двадцати шести лет и ходит. Вроде он всё-таки закончил вечернюю школу, но я правда не знаю, да и мне не особо интересно. — Чего ты, Вовка, не спишь? Сейчас ещё не продают алкоголь. Зачем вышел? — съязвил я. — Да посидеть, воздухом подышать. А ты чего не спишь? — пробубнил он. — Не спится. Вот за пельменями вышел. Или ещё за какими-нибудь полуфабрикатами. Не помню, когда ел в последний раз. — Врачей нынче совсем не жалуют, — сказал он, и я удивился такому богатому русскому языку. Вовка, видимо, забыл, что закончил всего восемь классов. — Да… — многозначительно протянул я, чтобы он в следующий раз пропустил мою квартиру в поиске клада от сердобольных соседей. Мы спустились на первый этаж, и мне стало слегка полегче выносить его запах, потому что сквозняк гулял такой, что, мама, не горюй. — Доброго дн… То есть утр… То есть ночи, — сказал я. — Короче, пока. — Давай, давай. Свидимся. «Надеюсь, не около моей двери», — подумал я и вышел из подъезда. Я дошёл до магазина, сжимая голову в плечи, спасаясь от гуляющего по улице ветра. Пройдя мимо прилавков, я добрался до морозилок и взял какие-то первые попавшиеся дешёвые пельмени и блины с мясом, затем отправился за макаронами и, Господи помилуй, за китайской растворимой лапшой. Общаться с кассирами, как и в принципе с людьми, мне не хотелось, поэтому касса для самообслуживания являлась моей ночной спасительницей. Ладно, она была моей спасительницей всегда, пока у меня были деньги на карте, а не наличные. Тогда-то я и перекидывался фразами «здравствуйте» и «до свидания», попутно мотая головой при вопросе «карта магазина есть?». Я быстро оплатил набор холостяка и дошёл до подъезда, не обращая внимание на Вовку, сидящего на скамейке. Вызвал лифт, а потом ужаснулся, что лифт приехал тот же самый, в котором был минут десять назад он. Спиртом пасло до сих пор. Я зашёл в квартиру и положил кошелёк в сумку, которую за ненадобностью не взял. Раздевшись, я зашагал на кухню и набрал воду в кастрюлю, чтобы закинуть туда что-нибудь из того, что купил. Голова не работала совершенно, хотелось то ли спать, то ли есть, то ли умереть. Я так и не понял. Вода потихоньку начинала вскипать, а я зачем-то начал её помешивать. Я остановил себя, понимая, что помешивать нечего. Потом, вместо сковородки, я налил масло на плиту и стукнул себя по голове. Я разучился готовить или я в принципе не понимаю, что происходит? Вытерев с практически раскалённой плиты масло, я больно обжёгся, одёргивая по безусловному рефлексу руку. А потом передумал лить на неё холодную воду, потому что посчитал, что так мне и надо. Я закинул в кастрюлю макароны и слегка помешал их. Через минуты три я подумал, что закинул их недостаточно и зачем-то насыпал ещё. Дурак! Они же неравномерно сварятся! Но понял я это слишком поздно. Потом моё сознание вообще отключилось к чертям, и я поймал себя на том, что кидаю в макароны пельмени. И снова дал себе кулаком по голове. Ну я точно самый лучший психиатр в этом мире… Да ещё и повар отменный! Просто кулинар высшего класса! Потом я резко понял, что мне надо посолить эту… Смесь… И плюхнул соли туда, что будь здоров, как говорится. На этот раз я воздержался от мата, потому что в комнату зашёл кот, а при детях так много материться нельзя. А то повторять начнут. Как там в там в психомемах было сказано? Если ты говоришь с котом, то это нормально, а если кот говорит с тобой, то это шизофрения. Я насыпал немного специй для курицы и чуть-чуть перца в макароны с пельменями, вместе с лавровым листом. Тут-то я не специально оплошал. Это обычно выходило в действительности вкусно. Я бы даже сказал пикантно. «А зачем, кстати, я лил на плиту масло?», — подумал я. Я не купил никаких котлет, а блины есть не хотелось, раз я уже навалил в макароны пельмени… Когда месиво сварилось, я взял половник и начал выливать воду в раковину с помощью него. Боже, да что же я творю?! Всё-таки готовка была плохой идеей. Особенно, когда мозг вырубил то ли аминазин, то ли что-то ещё. А вдруг метастазы уже реально проросли в ткани больших полушарий и образовали там приличную такую злокачественную опухоль? Да ну к чертям! Не думай об этом, тревожный ты недоврач! За окном светало, сугробы уже почти растаяли и больше не напоминали мне мои лёгкие. Я наложил в тарелку макароны с пельменями. — Отнюдь не аль денте, Феназепам, — сказал я коту, примостившемуся на диване рядом со мной. — Скажи мне, что с твоим хозяином происходит? Он сошёл с ума? Кот ответил мне вопрошающим «Мяу». — Ты такую гадость точно есть не будешь, Фень, не мяукай. Или ты подтверждаешь моё безумие? Ну всё, дядя кот из ПНД, сейчас и ты поешь своего вонючего корма. Пойми, каково мне сейчас. Я насыпал ему свежего корма и угостил вкусняшками. Жить ради кота — нечто, достойное уважения.

***

Весь день я провалялся в кровати без сна и желания жить. Феня просил с ним поиграть, но я только и мог, что две минуты посветить лазером в одну точку в ответ на его жалобные «мя?». Ему быстро это наскучивало, и он обиженно уходил в коридор. А я продолжал безынициативно пялиться сначала в стену, а потом в потолок. Я думал только о том, что не хочу завтра никуда идти. Мне так дерьмово и тревожно, что это практически невыносимо. Я думал о том, как пережить три с половиной дня, чтобы дойти до психиатра. Или может доползти, если не получится отлепить свою Ким Кардашьян с рабочего кресла. Ну как? Как мне завтра проводить обход? Дети же ждут врача. Я сам помню, как мне было тяжело, что Ленка не всегда могла поговорить со мной. Мне даже захотелось сказать, что меня никто не понимает, но я тут же вспомнил про Настю Шадрину. Что же ей назначить, если это точно не депрессия, и антидепрессанты ей не нужны? Попробую начать с пантогама, а там посмотрим. Через недели три выпишу её — и дело с концом. А как же там Дима с Мишей? Такое раннее начало заболевания… Может, если у Миши мания с шизофренической симптоматикой, то это, вероятнее всего, шизоаффективное расстройство? А может просто психомоторное возбуждение в психозе? Ну нет. Там мегаломания во всей красе, он Богом себя считает. А у Кристины не мегаломеланхолический ли бред в виде синдрома Котара? Она же вроде говорила, что весь мир отравляет своим существованием. Тогда поможет ли миртазапин без нормального нейролептика? Может ей тоже трифтазина бахнуть? Нет, он интервал QT увеличит. А если это она метафору использовала снова, и нифига это не синдром Котара? Сердце снова противно стукнуло по рёбрам. Ну нет уж, не хочу я третью паничку! Вторая за два дня — перебор. Но сердцебиение быстро восстановилось, и я смог спокойно выдохнуть. Телефон снова зазвонил. Он лежал на столе, а я на кровати, и вставать не очень-то и хотел. Но пришлось, потому что это мог быть звонок по работе. И я не ошибся, мне звонила Лена. Я поднял трубку. — Привет, Константин. Ирина Степановна сегодня дежурит. Она говорит, что Кристина снова, похоже, словила раптус. — Плохо, — выдавил я. — Амитриптилин Ирина использовать не стала. Что ей делать с Кристиной в итоге? Мы подумали, что лучше тебе позвонить, у Ирины твоего номера нет. — Я сейчас приеду, — вырвалось из меня, хотя я пару минут назад еле встал с кровати, чтобы ответить Ленке. — Мы не хотели тебя напрягать, но ты же решил, что у неё проводимость сердца нарушена, — сказала она, кажется, понимая, что мой голос не похож на голос человека, способного приехать в больницу прямо сейчас. — Лена, мне очень плохо, — наконец сказал я правду. — Ты нездоров? — помехи слегка заглушили пару звуков в слове «нездоров». — Не здоров, но приеду всё равно. Это не заразно, думаю. — Погоди, может тебе взять больничный снова? Он у нас оплачивается. — Я помню… Но за такое больничный не выписывают. — Что ты имеешь в виду?.. — повисла пауза. — Похоже на рецидив. Мне нужна помощь, — вздохнул я. — Рецидив чего? Пневмонии? — Не диагностировано — не существует. Я узнаю во вторник, когда доберусь до частного психиатра. — Оставайся дома, я сейчас приеду. Скажу Ирине, чтобы дала ей четвертинку амитриптилина. Надеюсь, с Кристиной ничего не случится, — сказала Лена. — Ты ведь не против, если я приеду? — настороженно спросила она. — Приезжай. У меня есть разваренные макароны и недоваренные пельмени, смешанные вместе. — Я чего-нибудь нормального принесу. Скоро буду, давай, — грустно и тревожно сказала она, и я сбросил трубку.

***

Кот на моей кровати навострил уши, и я понял, что Лена уже стоит у двери. Через две секунды послышалось дребезжание звонка. Феназепам запрыгнул на фортепиано от испуга. Оно противно бабахнуло тритонами, большими секундами и малыми септимами. Я и сам вздрогнул, забыв о том, что мой звонок такой громкий, а секунды с септимами звучат, как будто кто-то скрипит наждачкой по стеклу. Я еле-еле поднял себя с кровати и открыл Лене дверь. С порога запахло её цветочными духами и уличной прохладой. Она держала в руках пакеты из магазина, лицо выглядело очень встревоженным. — Как ты? — спросила Лена, не церемонясь. — Дерьмово, — прохрипел я. — Иди ко мне, — она положила пакеты на пол и раздвинула руки. Я сжал её плечи, уткнулся носом в весеннюю куртку, и мне захотелось расплакаться, потому что теперь кто-то знает об этом. О моей боли, которую я скрывал всё то время, что ходил на работу и лежал в больнице с пневмонией. Всё то время, что пытался продиагностировать себя без должных знаний в пульмонологии и онкологии, без должных инструментов для диагностики. — Прости меня… — прошептал я. — Тебе не за что извиняться. Или есть за что? — Лена слегка отдалилась. — Надеюсь, ты ничего не делал с собо… — взгляд её упал на забинтованную левую руку с коричневым пятном. — Ну Костя, ну что же ты натворил? Можно я посмотрю? — сказала она, снимая куртку, перекладывая пакеты в квартиру и по-хозяйски отправляясь в ванную. Через пару минут я заглянул в ванную комнату из-за угла. Лена мыла руки до локтя, вместе с мылом и медицинским спиртом, который стоял у меня в литровых канистрах в гостиной и маленьких тюбиках в ванной. — Как ты узнала, что это спирт, а не вода? — вымученно улыбнулся я. — Понюхала. А ещё я знаю, что ты не используешь лосьоны для умывания. Тебе лень мыть лицо, — Ленка усмехнулась, и мне стало легче, что кто-то может пережить это, вместе со мной. Когда Лена закончила, нарочито подняв руки вверх, изображая хирурга, она подошла ко мне и сказала: «Показывай своё художество, котик». Я робко достал руку из-за спины и отдал ей на растерзание. Она смочила бинт хлоргексидином, чтобы отлеплять его было легче, вместе со спёкшейся кровью, и развернула грязные лоскуты. — Ну твою мать, Константин… — выругалась она при виде раны. — Это нужно зашивать. Но тебя, правда, сразу госпитализируют. А взрослая психушка отнюдь не детская, там всё в ПНД передают. — Я в курсе. Поэтому ничего и не делал с этим, — сказал я, чуть ли не падая с ног из-за усталости. — Я сейчас обработаю тогда и заклею пластырем. У тебя пластырь нормальный есть? Который как на катетер, только без выреза? Забыла, как он называется. — Космопор? Повязка пластырного типа? — я попытался угадать, что она имела в виду, когда начала говорить про катетер и вырезы. — Ну да, что-то типа того, — сказала она, булькая хлоргексидином над раковиной, чтобы промыть рану от крови и гноя. — Нет, я с Божьей помощью и бинт-то нашёл. У меня в аптечке только твой аминазин и нимесулид. — Ругаться не буду, ты и сам всё знаешь, — сказала она и сморщила брови. — Потом в аптеку схожу. Ты кушал сегодня что-то, кроме недоваренных пельменей и переваренных макарон? — У меня там блины с мясом вроде есть, но я наелся уже дерьмом, которое сварганил. — А почему ты снова?.. Что тебя заставило порезать себя? — грустно спросила Лена. — Не подумай ничего плохого, но я слышал голос Кристины. Вроде даже галлюцинациями не назвать, но я слышал его вполне отчётливо. На беседе она сказала мне, что я понимаю, каково резать себя, и, видимо, меня немного переклинило. — Не нужно было её тебе давать, — вздохнула Ленка. — Ну что уж теперь… Долечи её, а потом разберёмся. Но себя лечить нужно начать пораньше. Психиатр должен быть в ресурсе и, так сказать, на волне высших вибраций, чтобы не терять самообладание и помогать людям. — Прости, Лен, мне стоять тяжело. Я пойду прилягу, ладно? — сказал я. Звучала эта просьба со стороны, наверняка, очень жалко. — Да, конечно. Но давай хотя бы ненормальный пластырь наклеим, вместе с ватным диском, смоченным хлориком? Ватный диск-то есть у тебя? — Откуда? Я же, по-твоему, не умываю лицо. — Ну… У меня есть сухая влажная салфетка и где-то должен быть пластырь в сумке. Он с котятами. Как думаешь, подойдёт? — Лена улыбнулась. Я пожал плечами. Было стыдно, что она так заботится обо мне. Это меня тоже слегка утомляло. Утомляло, что приходится отвечать. Она проделала все манипуляции и отпустила меня в кровать. Сама же ещё какое-то время что-то готовила. Запах доносился даже до моей комнаты. Я заставил себя встать, еле-еле застелил диван в гостиной и провалился, наконец, в глубокий сон.