Господин Безумие

Я проснулся от того, что Лена легонько потрогала меня за плечо. — М-м? — я резко поднял голову, всё ещё не открывая глаз, но усиленно делая вид, что не сплю. — Константин, там мама Карпова пришла. Поговорить с тобой хочет, — сказала Лена. — Так её же ракетой в Калуге разбомбило, — я прилёг обратно на стол, не понимая, что несу полную чушь. Лена приложила тыльную сторону кисти к моему лбу, и я снова подскочил, как будто меня ударило током. — У тебя лоб горячий, — заключила Лена. — Так не пойдёт. — Я в норме, — сказал я, подрываясь с кресла и пытаясь спросонья разгладить мятый халат. — А где твоя форма? Ты как с родителями говорить собираешься в мятом? — осуждающе продолжила Лена. — Я кофе на халат пролил. Лучше в мятом, чем в грязном. — А рука почему синяя? Дошутился про цианоз? — ахнула она. — Я в норме. В норме… — шатаясь, я вышел за дверь. Потом вернулся, открыл историю болезни, чтобы уточнить имя мамы и снова подошёл к двери. — Где она? — В зале для посещений, — Лена попыталась потрогать меня за рукав, проявляя беспокойство, но я резко одёрнул руку от боли. — Нервный ты сегодня какой-то… — отшатнулась она. И я растерянно зашагал через коридор к выходу. Открыв дверь ключом, я вышел в холл. В зале для посещений стояла женщина лет сорока, держа в руках подарочный пакет. — Добрый день, Светлана Юрьевна. Меня зовут Константин Викторович, я лечащий врач Дмитрия. Вы что-то хотели узнать про состояние Вашего сына? — уточнил я, насильно выпрямляя спину, чтобы она не подумала, что я тоже сошёл с ума. — Здравствуйте, Константин Викторович, — пролепетала несчастная мама. — Димочка у меня мальчик хороший… Очень хороший. Я вчера звонила ему, пыталась расспросить про состояние, но… — Светлана Юрьевна склонила голову, еле сдерживая слёзы. — Он такую чепуху говорит мне. Я вообще не понимаю, что он имеет в виду. Никогда такого не было, чтобы он бредил. Это год назад началось только… Что с ним, Константин Викторович? Я вообще ничего не понимаю, все волосы уже дыбом на голове стоят! — Ну пока рано что-то предполагать насчёт диагноза. Есть некоторые догадки, но они пока что не подтверждены полностью, — сказал я, хотя понимал, что у Димы налицо манифест параноидной шизофрении. — У Вашего сына продуктивная симптоматика и ярко-выраженные нарушения мышления по форме, стройности и содержанию. — Я врач, — Светлана Юрьевна не выдержала и расплакалась. — Как я могла это пропустить? Как могла всё до этого довести? — Я понимаю, что Вам сейчас очень тяжело. Но Ваш сын часто про Вас говорит, вспоминает постоянно на беседах, — постарался утешить её я. — А Вы врач какой специальности? Мне стоит подробнее объяснить свои слова? — Я пульмонолог, — всхлипнула мама Димы. — Но цикл по психиатрии на отлично закрыла. Это шизофрения, да? Какой у него прогноз? — Не переживайте, Светлана Юрьевна. Я не могу пока что точно ничего сказать, но Дмитрий уже получает лечение. Я назначил ему оланзапин, сейчас поднимаю дозировку. Вы ни в чём не виноваты. Дети болеют, так, к сожалению, случается иногда. И родители не должны себя винить в этом. Вы сделали всё, что было в Ваших силах. Дмитрий в хорошей больнице, персонал позаботится о его состоянии. Светлана Юрьевна попыталась передать мне в руки пакет, вытирая салфеткой слёзы. — Это Вам. Пожалуйста, верните моему мальчику рассудок. Он хороший… Правда хороший… — Не стоит, Светлана Юрьевна, — я сделал шаг назад, замечая в пакете бутылку алкоголя. — Я не пью. Обещаю, что сделаю всё, что будет в моих силах, из солидарности к коллеге. — Да как же так?.. И всё-таки возьмите, подарите кому-нибудь, — Светлана Юрьевна вложила мне пакет в левую руку, и я сморщился от боли, еле-еле сгибая пальцы. — Спасибо, — выдавил я. — Ваш сын в надёжных руках. — Кстати, о руках. Вы курите? — спросила Светлана Юрьевна. Я переложил пакет в здоровую руку и нервно сглотнул. — Аэ-э… Курю, но не при детях, — замешкался я. Стыд за мятый халат, цианоз на кончиках пальцев и мешки под глазами вновь заныл жаром по всему телу. — У Вас одышка была, когда Вы вышли из отделения. Я могу дать Вам контакты своей коллеги в частной клинике, — Светлана Юрьевна открыла сумочку, доставая оттуда листочек и ручку. — Спасибо, но у меня зарплата только в следующем месяце, — сказал я. — Хроническая обструктивная болезнь лёгких не лечится, а если и облегчается, то только в сочетании с отказом от сигарет. Я пока что не готов. — Про зарплату не беспокойтесь, для Вас бесплатно, — настаивала Светлана Юрьевна. — Димочка мне, помимо чепухи, про Вас тоже рассказывал. Дети же отношение чувствуют. И я Вам очень благодарна за терпение и труд. Приглядите за ним. Чтобы и терапия была хорошей, и условия. Внутри меня творилось что-то непонятное. Не исчезало ощущение, что я беру взятку или нарушаю этику. Столько провалов за один день — это рекорд. Сначала я открылся Кристине, что хочу в морг и режу руки, потом проговорился маме пациента про свои наполовину отказывающие лёгкие, да ещё и в халате мятом вышел… В коморке для осмотра я вообще чуть не сошёл с ума, а теперь ещё и беру у несчастной женщины эту бутылку алкоголя. Всё это вынуждало меня перманентно находиться в неловком положении, испытывать чувство вины. Но у меня уже просто не было сил выдумывать отмазки, я устал постоянно лгать и скрывать свои проблемы. Я ненавистен себе за всё, что я делаю. И только медицинская выправка характера способствовала мне в том, чтобы я даже в полном отчаянии и безумии брал себя в руки и шёл помогать больным детям. За восемь лет непрерывной учёбы я понял, что могу затолкать внутрь все проблемы, заткнуть себе рот и идти дальше грызть гранит науки. И это помогает мне сейчас… Хотя порой я сомневаюсь, что продержусь здесь ещё хотя бы неделю. Я больше не могу, все мои старания держатся только на одной тоненькой ниточке, которая, я уверен, может порваться в любой момент. И я боюсь, что повторю свою неудавшуюся попытку самоубийства девятилетней давности. Да только сейчас я умнее, чем в семнадцать лет. Я не оплошаю… Я сдам свой последний экзамен на отлично, зная, что нужно делать, чтобы покинуть этот мир навсегда. — Хорошо, Светлана Юрьевна. Я отнесусь к Вашему сыну с особым вниманием и сделаю всё возможное. Не переживайте. — И всё-таки, Константин Викторович, что это? Шизофрения, расстройство личности, что? — заплакала мама Димы. Я вздохнул. В этике диалога с родственниками тяжело больного пациента есть только два варианта: сказать горькую правду или соврать во благо, чтобы успокоить. И я не знал, как поступить с этой женщиной. Если я скажу, что не имею ни малейшего понятия, что творится с её сыном, она посчитает меня молодым бестолковым неучем. Если скажу, что это манифест шизофрении, то потом моим коллегам придётся лечить её от реактивной депрессии, а если совру про диагноз, то отсрочу её горе до того момента, как она самолично не прочитает в выписке это страшное слово «шизофрения». И я выбрал сказать правду. Болван. — Светлана Юрьевна, диагноз ещё только подтверждается, но я пока что придерживаюсь того, что это параноидная шизофрения. Нужно обратить внимание на динамику нарастания эмоционально-волевого дефекта, то есть негативной симптоматики. Но спешу Вас успокоить, эта форма шизофрении имеет гораздо более позитивный прогноз, чем многие другие детские формы. Например, та же гебефреническая шизофрения вызывает нарастание дефекта с большей интенсивностью и быстротой. А параноидная — наиболее распространённая, и люди живут с ней, принимают терапию и находят себя во многих подходящих им сферах развития и профессиях. Я понимаю, что это может быть тяжело для принятия, но у Дмитрия, судя по всему, именно это заболевание. Светлана Юрьевна сморщила брови и уткнулась мне заплаканным лицом в халат. Я опешил и замер, словно вкопанный, на одном месте. — Если Вы будете вовремя обращаться за помощью, то, поверьте, можно добиться вполне стойкой ремиссии, и Ваш сын проживёт долгую счастливую жизнь, — сказал я. — Подскажите, преморбидная стадия у Вас как проявлялась? — Ну он был мальчиком замкнутым, часто в сомнительные игры играл, — Светлана Юрьевна отстранилась и достала новый бумажный платок. — Воспитатели в детском саду говорили, что он у меня странненький, что друзей у него не будет. — В наше время так велик рост стигматизации, что люди, ничего не смыслящие в медицине и психиатрии, позволяют себе говорить множество всяких гадостей. Никогда никого не слушайте, принимайте терапию по схеме, и, вот увидите, никто даже и подумать не сможет, что он когда-то здесь находился. — Спасибо Вам… Спасибо, Константин Викторович, — Светлана Юрьевна подошла к столику с журналом для прогулок и записала на листочке какую-то информацию. — Возьмите. Вдруг Вы решите бросить курить и ослабить симптомы обструкции бронхов. Я посмотрел на листочек. Врачебным почерком Светланы Юрьевны был написан адрес клиники, имя её коллеги и телефонный номер. — Благодарю, — сказал я. — Вы можете звонить в отделение и просить, чтобы меня позвали к телефону. Я обязательно сообщу обо всех изменениях в состоянии Дмитрия. До встречи, Светлана Юрьевна. Мама Димы попрощалась со мной в ответ, и я покинул холл для посещений, захлопывая дверь в отделение. Я думал теперь лишь о том, что рассказал не всё. Чем раньше случается манифест, тем негативнее прогноз… А Диме всего пятнадцать лет…

***

Я вернулся в ординаторскую в полностью разбитом состоянии, спрятал пакет под стол и надолго замолчал, глядя в пустоту. Все звуки на заднем фоне смешались в нечто размытое и нечёткое, а в голове пропали абсолютно все мысли. Это пугало, потому что если ты не мыслишь, то можно уже считать себя мертвецом. Зато я многое чувствовал. Боль во всех её оттенках вины, ужаса и тоски. Меня всего разрывало на части от этих ощущений, мне хотелось прекратить их, прекратить боль. Когда я был ребёнком, я думал, что врачи не болеют. Что белый халат защищает человека от инфекций, онкологии и психических расстройств. Но когда я начал взрослеть, я понял, что это вовсе не так. Уже в раннем подростковом возрасте я принял то, что заблуждался, но впервые столкнулся с ужасом соматических болезней только на практике первого курса. По распределению я оказался в оперблоке онкологического центра. И там я сполна насмотрелся на несчастных пациентов с раком, облысевших от химиотерапии. Были среди них и уборщики, и люди с учёной степенью, и повара, и художники, и врачи. И одну пациентку я не забуду никогда. Это была женщина сорока лет, которая лежала на каталке в ожидании операции по резекции молочной железы. Меня, несмышлёного первокурсника, оставили с ней, чтобы я приглядел за её самочувствием. Женщина была врачом, она рассказала мне многое о своей жизни, шутила, улыбалась. Она не знала о том, что скажет патологоанатом после микроскопии. Ей казалось, что опухоль доброкачественная. Я видел, как ей разрезали грудь, забрали образец ткани и отнесли на гистологическое исследование. А позже в отделение поступил звонок, где у неё подтвердили рак. Женщине пришлось сделать полную мастэктомию, и тогда я окончательно понял: ничто не спасёт тебя от болезней, даже то, что ты сам умеешь их лечить. Я повертел в руках листочек с номером пульмонолога. И тут я впервые усомнился в том, что у меня ХОБЛ. Кровь в мокроте, неестественная худоба, одышка, боль в груди, кашель, усталость… Всё это может быть не только от обструкции, тем более в моём возрасте я вряд ли бы заработал эту болезнь. Рак вероятнее. А от онкологии в лёгких люди умирают куда быстрее… Сначала я не поверил сам себе, попытался переубедить в мыслях, но факты сложно отрицать. Выходит, я возможно не солгал тем гопникам во дворе, что мне недолго осталось?..

***

Я вышел за территорию больницы, чтобы отправиться домой. Мне казалось, что я несу на ватных ногах уже безнадёжное тело, которое невозможно спасти. Я ощущал, что ещё чуть-чуть, и мне конец. Я в полной заднице, я без пяти минут труп, всё закончено. И единственный выход, который есть у меня, чтобы не оказаться на месте той женщины из онкологического центра, это убить себя самому. В моей груди всё сильнее разгонялась тревога, осознание беспросветности ситуации не давало дышать, ком подступал к горлу. Я уже подсчитывал таблетки аминазина в мыслях, вспоминая, сколько блистеров у меня осталось. Я присел на лавочку во дворах и закурил. Мне было так плохо, что не оставалось сил даже на то, чтобы дойти до дома. И только рука на автомате подносила к губам сигарету, а я втягивал в себя этот ядовитый дым, ненавидя себя за своё собственное существование. Мне казалось, что такой конченый и бесполезный человек просто не имеет права на жизнь. Я достал телефон, чтобы вызвать до дома такси. Я понимал, что не встану с этой проклятой лавочки, даже если очень сильно себя заставлю. Через три минуты машина уже стояла у подъезда дома, под которым я пытался найти в себе силы не умереть к чёртовой матери. Я медленно поднялся, выкинул окурок в мусорку и открыл дверь. Впервые за долгое время я увидел русского мужчину за рулём, выдавил из себя скупое безэмоциональное приветствие и запрокинул голову кверху, потому что мне хотелось сэкономить как можно больше энергии, чтобы каким-то образом добраться до кровати. — Кого-то навещать ездили? — спросил меня водитель, надавливая на газ. — Тут вроде психушка детская была раньше. С моей стороны было бы дурным тоном не ответить на прямой вопрос, да только социальная батарейке была на нуле. И я несколько секунд собирался с мыслями, чтобы ему ответить, взвешивал решение проигнорировать ли его слова или потратить последнюю энергию на то, чтобы открыть рот и издать какие-то звуки. — Она и сейчас есть. Я врач, — прохрипел я, не поднимая головы. — А-а, а я тоже врач в каком-то смысле. Психолог, — сказал водитель. — Вот езжу здесь по Москве, с людьми общаюсь. — Вы меня извините, но Вы ничего не смыслите в том, о чём говорите. Не стоит называть себя психологом, а уж тем более врачом, — я почувствовал, как во мне зарождается ярость. — Смотрю, довели Вас психи окончательно. Зачем так сразу кипятиться? — буркнул в недоумении водитель. — Я рад, что Вы никогда не сталкивались с психическими заболеваниями, но даже это не даёт Вам права так оскорбительно отзываться о моих пациентах, — я наконец приподнял голову, еле сдерживая себя, чтобы не дать ему в морду. Водитель замолчал. Несколько минут мы ехали в тишине, и я уже практически пришёл в себя, как тут он снова начал донимать меня своей неудовлетворённой потребностью в общении. — А вот Вы, получается, шизу всякую у детей находите, да? — машина повернула направо, и мы слегка качнулись по инерции в противоположную сторону. — А у меня есть какое-то расстройство, как Вы считаете? «Умственная отсталость!», — сказал кто-то в моей голове. Я постарался взять себя в руки. — А что Вам даст моё заключение? Вы же не пойдёте к психиатру, даже если я поставлю диагноз, — я старался не переходить на шёпот, даже учитывая полное внутреннее опустошение. Это так глупо звучало… Вся эта чёртова ситуация казалась настолько нелепой, что я только и желал поскорее добраться до дома. Мне хотелось, чтобы все заткнули свои рты, и я остался в полной тишине и одиночестве. Мне хотелось, чтобы все люди одномоментно испустили последний вздох, и меня больше никто никогда не трогал. — А тяжело было в меде учиться? — не унимался водитель. Кажется, ему было абсолютно всё равно на то, что я проявлял пассивную агрессию. Но его вопрос отбросил меня флешбэком в прошлое. Первый кадавр, увиденный в морге, первый проваленный коллоквиум по анатомии, первый нервный срыв из-за учёбы… Я никогда бы не выбрал заново пережить этот ад, через который проходил долгих шесть лет, учась на врача общей практики. Я вспомнил, как шёл мимо кафедры анатомии, а из кабинета, в котором проходила комиссионная пересдача, в истерике выбегали молодые парни. Нас отчисляли сотнями, а преподаватели, не переставая, шутили: «Что-то группа у вас слишком большая. Ну ничего, скоро из тридцати, дай Бог, шесть останется». И ведь так и было… Сколько несправедливых отчислений, сколько поломанных судеб, уничтоженных личностей! А когда я сдавал первый в жизни экзамен по неорганической химии, мою работу потеряли в стопке другой группы и поставили неявку. Мир медицины жесток, в нём нет ни капли романтики. Это кровь, гной, дерьмо, сумасшествие и бесконечные смерти. А учёба на врача — это катастрофическая нехватка времени, слёзы, унижения, бессонные ночи и море отработок, в котором утонуть легче, чем в море обыкновенном. Мои одногруппники перед каждой сессией без конца твердили одну лишь фразу: «Мы обязательно выживем». Тяжело ли мне было учиться в меде? Да я каждый день благодарил высшие силы за то, что не умер от передозировки энергетическими напитками в попытке выучить всю информацию к завтрашней теме или коллоквиуму! И тут я окончательно потерял над собой контроль. — Заткни-и-и-сь! — завопил я, срываясь на отчаянный фальцет. — Заткнись, мать твою! Так сложно просто взять и замолчать?! Я не хочу слышать больше ни единого слова из твоего грязного рта! Ещё одна фраза и, я клянусь, я задушу тебя прямо в этой машине, и ты сдохнешь от асфиксии, а я от того, что мы врежемся в столб. И меня это более чем устроит, гадкий ты ублюдок! — я подался вперёд, истеря ему прямо на ухо. — Я устал, разве это не видно?! Я не могу больше терпеть этот бесполезный информационный поток, который ты высираешь из своей вонючей пасти каждую секунду, я терпеть не могу таких людей, как ты! Я ненавижу лично тебя! И если ты сейчас не остановишься в своём идиотском словоблудии, то я выверну наружу все твои кишки и развешу в парке, как новогоднюю гирлянду, понял?! Водитель и правда заткнулся. Я ожидал, что он сейчас остановит машину у обочины, выйдет на улицу, а потом просто выкинет меня из салона. И это в лучшем случае. Но он лишь сделал погромче радио и благополучно довёз меня прямо до подъезда. — Доброго дня, — пробормотал ошалевший водитель. — Попейте валерьяночки, а то так можно и самому в дурку отъехать. — Сам разберусь, — рявкнул я, захлопывая дверь. Я услышал, как машина за моей спиной куда-то поехала, набрал код от двери и зашёл в подъезд. Повеяло прохладой, как будто от заброшенного кладбища. Из открывшегося лифта запахло чьей-то немытой псиной, и я с отвращением на лице нажал на кнопку нужного этажа. В прихожей я скинул сумку с плеч, снял ботинки и, игнорируя наглое протяжное «мяу» соскучившегося Феназепама, направился в комнату. Вытащив аптечку из-под кровати, я принялся считать блистеры аминазина, чтобы закончить всё это здесь и сейчас. Кажется, я не до конца отдавал себе отчёт в том, что делаю. Феня подкрался сзади и потёрся усами о мою ссутулившуюся над аптечкой спину. — Ну что ты жмёшься? Боишься, что кормить тебя некому будет? — недовольно пробубнил я. Кот посмотрел на меня своими огромными зелёными глазищами и занырнул под мою ладонь мордой, чтобы я наконец-то уже погладил его. — Прости меня, прости меня, прости, — я взял его на руки и принялся гладить, извиняясь перед беззащитным существом, которое я только что собирался оставить одного в квартире с трупом собственного хозяина. — Прости, ты не заслужил такого человека, как я, рядом с собой. Ты очень хороший кот, — на чёрную шерсть Фени упали две солёные капли, но он только упорно мурлыкал, не понимая, что происходит. Это было невыносимо. Мне хотелось содрать с себя всю кожу, уничтожить, низвергнуть с лица земли. Мне хотелось сиюминутного конца! Но выживет ли Феназепам, если меня найдут только через несколько дней?.. Я взял на руки кота и поднялся с пола, чтобы насыпать ему еды на неопределённый срок. Но около заполненной до краёв миски я вдруг осознал, что даже если кот останется жив, то его не возьмёт ни Лена, ни Ирина Степановна. Его участью будет до конца своих кошачьих дней сидеть в клетке и лишь изредка ловить на себе сочувствующие взгляды волонтёров из приюта. Мол, ну и какой же мудак его бывший хозяин. Заблевал всю квартиру в беспамятстве под токсическим действием нейролептиков и сделал кота невольным зрителем всего этого беспредела. Но, как бы глупо не было человеку с медицинским образованием предполагать, что животные в полной мере могут ощущать всю палитру страха и сострадания, я всё же знал, что даже крупицы дозволенного им от природы, воспринимаются ни чуть не легче боли, подаренной человеку. На лабораторных по физиологии нам, как правило, выдавали одну обречённую на смерть лягушку на целую группу, потому что стоили они в больших количествах целое состояние. А разорять казну университета на бессмысленное живодёрство руководству не очень-то и хотелось. В обыкновении своём, главный садист группы, а по совместительству студент, мечтающий стать хирургом, объявлялся сам. Мы доставали лягушку из контейнера, декапитировали её кровным способом, затем преподавательница ругалась, что она снова будет смердеть мёртвыми земноводными, оставляя в замешательстве своего пса, а потом следовал какой-то опыт по рефлексам или накладыванию лигатур Станниуса. Но однажды нам нужно было успеть сделать несколько лабораторных работ, поэтому кафедра выделила целых две лягушки на студенческие экзекуции. И пока один пятнистый обезглавленный лягушонок крутился на крючке, подвешенный за нижнюю челюсть, второй в шоке наблюдал за ним из-под прозрачной крышки пластмассового контейнера. Кажется, я был единственным, кто переживал за его психическое благополучие и риск развития посттравматического стрессового расстройства. Тогда я подошёл к преподавательнице и, как бы в шутку, предложил оказать ему психологическую помощь. В ответ на моё беспокойство она закрыла ему обзор препаровальной доской и через несколько минут его ждал тот же конец. Но отследить динамику его приподнятого настроения, которое он, вероятно, испытывал, отойдя от анабиоза, было нетрудно. Обе лягушки квакали, прыгали, а потом примерно за полчаса вдвоём героически распрощались с жизнями. Но сколько страха было в их глазах, когда староста неаккуратно отрезал им головы затупленными маникюрными ножницами. Этот момент напоминал мне всегда молчание ягнят, описанное в одноимённом фильме. Потому что скованные одноразовой бумажной салфеткой лягушки в руках своего палача, одетого в белый измятый халат, резко переставали сопротивляться. Иногда, если этого требовал опыт, мы разрушали им спинной мозг, и их длинные лапки безвольно повисали над преподавательским столом. Это всегда означало, что лягушка готова к тому, чтобы отдать свою жизнь науке. Правда эта жертва никогда не двигала науку вперёд. Скорее просто являлась традицией, которую неприлично нарушать. И вот сейчас я думал о том, что кот мой отнюдь не лягушка. И что эволюционное клеймо млекопитающего наделило его большим спектром переживаний, в том числе тоской по потерянному слуге, каждое утро пополняющему его миску с хрустящими яствами. Мне стало жаль Феназепама. Или это я так пытался себя обмануть, до конца не веря в то, что смогу залпом выпить все семь оставшихся блистеров аминазина, своим цветом напоминающего больше анализ кала, нежели стандартные лекарственные средства? После того, как тишина ненадолго заглушила воспоминания из травматического опыта, связанного с моей учёбой, я ненадолго смог прислушаться к ощущениям в теле. Рана на моём предплечье заныла с пугающей остротой. Очевидно, что она болела и раньше, просто я не придавал этому особого значения. Тело для меня всегда являлось лишь вынужденным транспортным средством для мозга, переносящим его из пункта «А» в пункт «Б». Но, как бы мне не было наплевать на собственное физическое здоровье, заинтересованность в котором я откладывал настолько долго, что довёл себя до состояния безвольного ватного шарика, я всё же испытывал профессиональную неудовлетворённость в том, что не могу оказать себе помощь при наличии высшего медицинского образования. Я достал из шкафа в прихожей остатки нестерильного бинта и принялся разматывать повязку на предплечье. Из-за того, что порез какое-то время кровоточил, бинт прилип к тканям и разматывался с большим трудом. Мне приходилось стискивать зубы от боли и зажмуривать глаза, чтобы заменить эти несуразные потрёпанные лоскуты, покрытые коричневыми разводами, на чистый бинт. И когда я почти приблизился к ране, я снова потерял мотивацию заниматься самопомощью и оторвал прилипшие лоскуты, вместе с подкожно-жировой клетчаткой. Меня всего скрутило от боли, и я на несколько секунд замер в позе, напоминающей позу эмбриона, как при язве желудка, осложнённой перфорацией. Когда боль немного отступила, я посмотрел на использованную повязку, невольно скомканную здоровой рукой. Не самое приятное зрелище: кучка адипоцитов посреди коричневых разводов запёкшейся крови и пятен алой, свежевыступившей. По-хорошему, это непотребство следовало бы зашить, да только я знал, что портной, а уж тем более хирург, из меня никудышный. Легко зашивать порванные носки, скрывая неуклюжий шов под обувью, но гораздо труднее штопать собственную руку, которую, к сожалению, не снять с себя, даже если она уже надоела и не является последним писком моды в этом сезоне. Как было бы славно, если бы можно было обменивать части тела на чьи-то другие, как коллекционные карточки. Однако моя изрезанная рука не сгодилась бы для обмена, поскольку представляла из себя лишь дешёвую китайскую подделку, обладателем которой никто не согласился бы стать по доброй воле. Одним словом, это был полный трендец. Сколько денежных средств уже ушло на то, чтобы получить все мои липовые справки из ПНД для подтверждения полного психического благополучия? Уже и не сосчитать. Обвести психиатра вокруг пальца у меня получилось лишь один единственный раз, когда по счастливой случайности я попал к неопытному врачу, без труда выписавшему мне справку для поступления. Он ограничился лишь общими вопросами про эпилептические припадки, расстройства восприятия и сознания, вместе с праздной заинтересованностью в том, зачем я добровольно поступаю в эту изощрённую пыточную под названием «медицинский университет». Я был научен горьким опытом пребывания в психиатрической больнице, что отвечать нужно в плане заданного и по существу, скрывая ненужные подробности своего диагностированного безумия. Поэтому в тот день я получил официально задокументированную возможность попытать удачу в окончательном умерщвлении своей нервной системы. Я наскоро вылил оставшиеся полтюбика хлоргексидина на рану, безжалостно отправляя эритроциты в слив для раковины, а затем снова забинтовал руку, чтобы завтра опять корчиться от боли, сдирая, вместе с кожей, коричневые лоскуты. Жизнь не учит меня ничему. Я, словно пациент с антисоциальным расстройством личности, не накапливаю опыт и наступаю на одни и те же грабли. А, быть может, это лишь следствие моего безразличия к этому вынужденному транспортному средству, обречённому переносить мой мозг из чёртова пункта «А» в чёртов пункт «Б».