Господин Безумие

Когда я зашёл в табачный магазин, на улице уже было темно. Я снова задержался на работе с этими проклятыми бумажками, чёрт бы их побрал. Женя встала со стула за прилавком. — Привет! Собрание синее две пачки, всё верно? — спросила она, кладя голову на руку и опираясь ею на прилавок. — Три пачки, — измождённо поправил её я. — Что случилось? День тяжёлый? — улыбка сошла с лица девушки. — Да, что-то… Бред полный, а не день, — вздохнул я. — Пошли покурим, а ты расскажешь? — Женя настороженно оглядела меня, пробивая три пачки подряд. — Извини, мне нужно ещё зайти, э-э… — в голову ничего не приходило, чтобы отвязаться от ненужных разговоров, и я почувствовал, как начинаю краснеть. Всё лицо вспыхнуло жаром от стыда. — Ты думаешь, что я не понимаю, когда тебе действительно куда-то надо, а когда ты пытаешься слинять? — сказала Женя. — Прости, — виновато пробубнил я. — Это врачебная тайна, я не могу об этом рассказывать, — наконец придумал я отмазку. — Так ты имя мне не рассказывай просто. Это врачебную тайну не раскроет. Поверь, тебе станет легче, если ты выговоришься, — настойчиво продолжила Женя, передавая мне сигареты. — Не могу… — устало выдавил я. — Ну ладно, — грустно пожала плечами девушка. — Пока… Я снова махнул ей рукой. На улице мерцали фонари, было зябко от ветра и высокой влажности. Я завернул во дворы и попал в неосвещённый переулок, до дома оставалось недалеко. — Эй, слышь? Дрищ патлатый! — крикнул кто-то за моей спиной. Я сразу понял, что это обращение ко мне и прибавил шагу, чтобы поскорее войти в подъезд. Но тут кто-то схватил меня за воротник и резко опрокинул на землю. Я увидел перед собой троих гопников в спортивках и кроссовках от «Adidas». Боже, я думал, что они все вымерли… — Модный причесон, — сказал один из них про мои порядком отросшие волосы. — Спасибо, — злобно сказал я, пытаясь подняться. Но этот парень остановил меня, прижимая к моей груди грязный Адидас. — Что Вам нужно? — огрызнулся я, хотя понимал, что не справлюсь даже с одним, что уж говорить о трёх. Самый нахальный из них, по-видимому, в добавок ещё и самый главный, достал из кармана раскладной нож. — Не по-пацански с такими патлами ходить. Сейчас кончики подровняем и отпустим, — мерзко засмеялся он. Перед глазами промелькнула вся моя жизнь. Я вспомнил пары по оперативной хирургии и то, как преподаватель однажды пошутил: «Плох тот хирург, который не писает в раковину, не трахает медсестёр и не пьёт спирт стаканами». Потом передо мной пронёсся весь второй курс, где психопат-анатом спрашивал нас, где находится третий нейрон. Затем отблески памяти выдали мне семинар по латыни, и я не придумал ничего лучше, кроме как сказать «твёрдая оболочка мозга». — Dura mater cerebri, — отчаянно выпалил я. Гопники переглянулись. — Ты кого дурой назвал? — наконец рассвирепел один из них. И тут лёгкие снова скрутило какой-то неведомой силой. До спазмов, до боли. Я прикрыл рот рукой и отодвинулся от них подальше, но приступ всё не прекращался. Из глаз брызнули слёзы, и я свернулся на асфальте в какую-то жалкую позу, готовясь к тому, что меня сейчас просто прикончат к чертям. — Эй, чувак, ты чё? — настороженно спросил второй гопник. — Слышали что-нибудь про палочку Коха? У меня открытая форма туберкулёза, — соврал я, сплёвывая кровавую мокроту. — Чё? — ещё раз переспросил третий. — Трифтазин через плечо. Мне полгода осталось. Настоятельно рекомендую обратиться в тубдиспасер после нашего разговора, — и кашель снова сдавил мою грудную клетку, заставляя меня согнуться пополам. Через пару секунд я видел только лишь их сверкающие пятки в грязных кроссовках. Дрянь, которая убивает меня каждый день, спасла мне сегодня либо жизнь, либо шевелюру. Я усмехнулся и поднялся с асфальта, отряхивая пальто от дорожной пыли.

***

Я зашёл домой и наскоро развязал шнурки внушительных берцев, затем снял пальто и отправился в комнату. Ослабив галстук и расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, я с тяжестью плюхнулся на кровать. В квартире повисла пугающая тишина. Она давила на меня и изнутри, и снаружи. Изо всех концов, ото всюду. В груди зародилось чувство необъяснимой тревоги, как будто пустота начала проедать внутренние органы, начиная с сердца и лёгких, и заканчивая пустым желудком. Это чувство одиночества было таким невыносимым, что я не мог найти себе места. И только слова Астафьевой крутились в моей голове на репите: «Вы знаете, что это такое… Когда холодное лезвие врезается в кожу, оставляя после себя огромный расслаивающийся след…». Я тревожно приподнялся над подушкой, прислушиваясь к звукам в квартире, но не услышал ничего, кроме собственных мыслей. Они теперь как будто звучали наяву, только внутри меня. — Что за чёрт? — выругался я. Но внутренний монолог не прекращался, теперь я отчётливо слышал Кристину, повторяющую снова и снова: «Холодное лезвие… Врезается в кожу… Расслаивающийся след». — Заткнись! — взмолился я, замечая, что шум в голове становится только громче и громче. — Заткнись, пожалуйста! Я нервно встал с кровати и принялся бродить по комнате взад и вперёд, наматывая круг за кругом. Я не хотел, чтобы со мной произошло то же самое, что и с Кристиной. Я пытался остановиться, чёрт возьми, клянусь, что пытался! Руки судорожно потянулись к коробочке с лезвиями, стоящей на полке над письменным столом. — Нет, ты не сделаешь этого! — прорычал я, открывая коробку. «Вы знаете, что это такое… Огромный след… Холодное лезвие…». — Да твою ж мать! — я отбросил коробку в другой угол комнаты, и всё лезвия рассыпались, словно блестящие звёзды рассыпаются в чернеющем небе. — Не сегодня! Ты делаешь выбор каждый день, сегодня ты выбираешь быть в чистоте, остановись, остановись, остановись! — тараторил я, задыхаясь от тревоги и подступающего сумасшествия. Я отчаянно проревел, пытаясь высвободить то, что накопилось. Но эти лезвия, рассыпанные по полу, мозолили мне слезящиеся глаза. — Ты врач! Ты психиатр! Давай подышим по квадрату или что тебе там нужно-то, а? — я хрустнул пальцами и попытался остановиться где-то посередине комнаты. — Сегодня ты выбираешь быть чистым, только сегодня, прямо сейчас, ты делаешь этот выбор. Я пытался заглушить разговорами с самим собой этот голос Кристины в моей голове. А он всё неуёмно твердил одно и то же. И я сел на пол, вокруг этих чёртовых лезвий. Я пытался переключить своё внимание на подсчёт пуговиц, расстёгивал их, а потом снова застёгивал, пока меня окончательно не прорвало. Горькие слёзы потекли по щекам от бессилия, я не мог больше ничего с собой сделать. — Ты выбираешь быть чистым… — жалобно прохрипел я. — Выбираешь быть чистым только сегодня… И я заскулил, словно щенок под проливным дождём, закрывая руками лицо. — Ты не сделаешь этого, — заревел я, хотя понимал, что больше не могу останавливать непреодолимый импульс. И я взял это лезвие дрожащими руками, в сумерках ночи распаковал его из бумажной упаковки. — Ты выбираешь быть чистым, — я снял рубашку, оставшись только в брюках на полу. — Только сегодня и только сейчас… — я отшвырнул её куда подальше, чтобы не испачкать кровью. — Ты не сделаешь этого! Я повертел кусочек металла между пальцами, роняя на него солёные капли слёз. Трехэтажный мат вырвался из моей прокуренной груди, и я оглядел изувеченные руки, затянутые белыми рубцами. Я помнил каждый шрам… Надавив на предплечье настолько сильно, насколько позволял аффект, я дёрнул острую рапиру вниз, и белая дерма выглянула из-под уголков разошедшейся кожи. Кровь медленно начинала просачиваться сквозь огромную страшную рану. Я прислонил уголок лезвия к полосе и снова дёрнул, оголяя подкожный жир. И теперь уже стремительные вишнёвые ручейки брызнули из ужасающего пореза, который разошёлся ещё больше. Я схватил руку, пытаясь свести края раны, после того как понял, что, вероятно, в аффекте не рассчитал и перерезал к чертям срединную вену предплечья. Я поспешил в ванную, по дороге забрызгивая венозной кровью паркет и обои. Сердце колотилось, было страшно… Что я натворил, ну что же я натворил?! Я остановился у бортика ванны, тёмно-красная кровь хлынула на белые стенки, вытекая плотной непрерывной струёй. — Дебил, тебе же завтра в белой рубашке… На работу… — сказал я вслух, растворяясь уже не в назойливой тишине, а в звуках журчания вишнёвого ручья. Я взял полотенце и закрыл им руку, чтобы найти где-нибудь завалявшийся бинт и наложить давящую повязку. Пока я бродил по квартире в поисках бинта, прошло уже так много времени, что я просто почувствовал, как смыкаются веки от кровопотери. Захотелось спать… В глазах резко потемнело, и дальше память как будто оборвалась. Всё застыло, растворилось, мрак расстелил пелену передо мной. Кажется, так я и упал там… С полотенцем в руке и стянутыми солёными разводами щеками.

***

Я очнулся на полу в луже запёкшейся крови. Виски пульсировали в жуткой мигрени. Я тряхнул правой рукой, чтобы электронные часы на запястье среагировали и показали мне время. «5:35» Циферблат ослепил сонные глаза, и я привстал, раскрывая хрустящее от засохшей крови полотенце. Рука выглядела посиневшей и пугающей. Но кровь больше не текла, что не могло не радовать. Опомнившись, я не придумал ничего лучше, чем приняться старательно отдраивать квартиру от крови. В ванной я правой рукой намочил половую тряпку и, придерживая больную руку около груди, начал намыливать ткань дезраствором. Отскребая коричневые пятна от кафеля и паркета, я думал только о том, сумею ли управиться до утра, чтобы не опоздать.

***

В автобусе я еле разлеплял измождённые глаза, чтобы не пропустить остановку. Сегодня пятница, а значит, я смогу выспаться завтра. Утром я всё-таки сумел кое-как найти бинт и закрыть рану, чтобы она не испачкала мне халат и рубашку. Всё тело жутко болело, а окна автобуса запотели под каплями проливного дождя. Мне не хотелось ничего, даже слушать музыку. Я чувствовал, как мои затылок, лоб и виски раскалываются, подобно каменной плите, упавшей с высоты многоэтажного здания…

***

Я открыл трёхгранником дверь в отделение и поплёлся в ординаторскую ватными ногами, несущими меня туда на автомате. — Константин Викто… Ой… — сказала Ирина Степановна, сидящая за компьютером. — Что с лицом? — А что с ним не так? — устало выдавил я, натягивая вымученную улыбку. — Ну как бы… Сначала в ординаторскую зашли твои мешки под глазами, а потом уже ты, — Ира смерила меня подозрительным взглядом. — В компьютерные игры всю ночь играл, — снова соврал я. Меня уже начинала раздражать моя ложь. — Все вы мужики такие. Вам лишь бы в танчики свои порубиться, а сон, между прочим, важнее! — и Ирина снова уткнулась носом в монитор. Я повесил пальто на вешалку и надел халат. — Всё, хватит бла-бла, пошли сплетни ночные слушать, — Лена игриво распахнула дверь ординаторской пошире, появившись словно из ниоткуда. Слова медсестёр на пересменке прошли как будто мимо меня. Я выцеплял только имена своих пациентов, а потом засыпал, не дослушивая до конца. Лена пихала меня локтем в бок, но меня это не сильно останавливало. В конце концов я с Божьей помощью пережил пятиминутку, хотя усилий мне это стоило колоссальных. Когда мы снова зашли в ординаторскую, Лена уселась за компьютер и сказала: «Кого-то ты мне сегодня напоминаешь». — И кого же? — спросил я, изо всех сил стараясь создавать видимость адекватного человека. — Константина, которого я лечила, — она щёлкнула мышкой, открывая нужную историю болезни. Я попытался усмехнуться, но из горла вырвался только какой-то непонятный нервный звук, вперемешку с кашлем. — М-да, — наконец заключила Лена. И я, не ответив ничего, поспешил удалиться из комнаты. Мне было неловко, и я больше не хотел вызывать никаких подозрений. Пройдя по коридору, я завернул к боксам и открыл дверь, за которой лежала Кристина. На стуле в углу сидела Нина Геннадьевна и пристально следила за девочкой. Несмотря на то, что эта женщина мне не сильно симпатизировала как человек, я уважал её опыт и исполнительность. Нина Геннадьевна всегда всё делала на высшем уровне: и инъекции, и расфасовку таблеток, и перевязки, и даже, Господи помилуй, клизмы. По крайней мере, на результат никто не жаловался. — Доброе утро, Нина Геннадьевна, — сказал я сдавленным голосом. — Могу поговорить с Кристиной наедине? — Доброе, доброе, Константин Викторович. Хочу Вам пожаловаться, — пропищала она в своей фирменной манере. — Девочка-то Ваша хамит, препирается. Если родители не научили со старшими общаться, то Вы хоть этим займитесь. Ох… — кряхтя, пожилая женщина поднялась со стула и пододвинула его к кровати. — Разговаривайте, разговаривайте… Не мешаю, — и она, хромая, поплелась к двери бокса, доставая ключ из кармана халата. — Кристина, здравствуй, — я присел на стул после того, как медсестра удалилась из комнаты. — За что это Нина Геннадьевна так о тебе отзывается? — Я сказала, что у неё голос противный, — буркнула Кристина. — Ну, — улыбнулся я. — В каком-то смысле… Ладно, не будем об этом. Как ты себя чувствуешь? — А Вы бы как себя чувствовали, если бы всю ночь провели со старой каргой, которая из тёмного угла на Вас смотрит постоянно? — нехотя отозвалась Астафьева. — Хорошо, я понял. Есть у тебя жалобы какие-нибудь на эмоциональное состояние? — А у Вас? — девочка повернула голову, заглядывая мне в глаза. — У меня всё в порядке, спасибо. Но я пришёл поговорить про тебя. Нет болей никаких в области сердца? — Мне кажется, Ваше сердце болит сильнее. У Вас коричневое пятно на рукаве халата, — сказала Астафьева, снова отворачивая голову. — Я знаю, что это за пятно, оно точно не от утреннего кофе. А ещё у Вас была бессонная ночь. Сомневаюсь, что Вы провели её с девушкой, потому что Вы не позволили бы себе колоть её трехдневной щетиной. Я думаю, что помощь нужна Вам, а не мне. Я почувствовал, как активировалась моя симпатическая нервная система. По жару, пробежавшему по лопаткам, по пересохшему горлу и по участившемуся дыханию. Мне даже на секунду почудилось, что я ощутил, как расширяется просвет моих бронхов под действием кортизола и норадреналина. Я оглядел рукав халата и заметил, что там и правда на внутренней стороне предплечья появилось пятно крови. — Хорошо, что Вы врач, а не разведчик. У Вас плохо получается скрывать свои тайны, — Кристина задумчиво оглядела свои тонкие длинные пальцы. — Ну что ж, если жалоб нет, то я, пожалуй, зайду к тебе попозже, — сказал я, приподнимаясь со стула. — Подождите, — Астафьева впервые за весь разговор соизволила сесть. — Расскажите, что случилось сегодня ночью. Я хочу знать. — Я не имею права, — начал было говорить я, но она снова перебила. — Плевать. Я точно умею хранить тайны. Знаете, почему Вы всё ещё лечите меня? Потому что я знаю, что Вы понимаете. Вы сами больны, — она схватила меня за край халата. — Хорошо, что именно ты хочешь узнать? — я аккуратно отцепил её руку от белой ткани и присел обратно на стул. — Почему Вы себе навредили? — Кристина внимательно смотрела на меня, ожидая разъяснений. И, о чёрт… Не мог же я сказать, что в моей голове весь вечер звучал её голос, заставляющий причинить себе боль. Это бы плохо повлияло на её самочувствие. — Просто накопилось много всего за последнее время. Перенервничал, наверное, — прохрипел я. — Я же вышел на работу только во вторник, до этого в реанимации лежал с пневмонией. А реаниматологи постоянно между собой шутят, что все их пациенты оказываются в морге. Да и, если честно… Лучше бы и в морг, чем всё это, — я опомнился только после того, как из меня вырвались эти грязные слова. Не при пациентах же ныть, да твою ж мать, Константин! Девочка заметно погрустнела. Она опустила взгляд в пол и надолго замолчала. — Вам нужен врач, — наконец заявила она. — Найдите себе хорошего психиатра. — Да я пока сам как-то… — Я тоже так думала, а потом оказалась здесь. Если Вы не хотите закончить в боксе под наблюдением старой карги, то начните терапию сейчас. — Ладно, Кристина. Ты пока полежи ещё здесь, а вечером я переведу тебя обратно в палату, чтобы ты не провела со старой каргой все выходные, — я подмигнул ей. — Поправляйся. И я вышел из бокса, приглашая Нину Геннадьевну обратно.

***

После разговора с Кристиной я был вынужден сменить грязный халат на запасной. Он был изрядно помятым, но зато чистым. А тот, что я снял с себя, я незаметно положил в сумку и прикрыл её на вешалке своим пальто. Я бродил по отделению, словно призрак. Было тяжело даже стоять, но я знал, что в ординаторской сидят мои коллеги, с которыми мне совершенно не хотелось иметь дело. Поэтому я зашёл в коморку, в которой медсёстры вечером проводили осмотр, сел около мешков с постельным бельём и просто замер, глядя в одну точку. И тут я заметил боковым зрением что-то тёмное, как будто промелькнувшую мимо тень. Но, повернув голову, не увидел ничего подозрительного. Я закрыл глаза, понимая теперь, что медленно начинаю сходить с ума. Мой разум в очередной раз меня подвёл под монастырь. Я бесполезный… Бесполезный мусор, от которого давным-давно пора бы избавиться. Я ничего не могу сделать как следует. Ни-че-го… Я поставил будильник на полчаса, чтобы немного вздремнуть и как-то заставить себя пережить этот чёртов день. Но как только я закрывал глаза, мысли становились громче. Они твердили, что я ничтожество и неудачник, они перекрикивали друг друга, раскладываясь на множество параллельных звуковых пластинок, не давая мне отдохнуть. «Ты должен, ты же врач», — с этой мысли начинается почти каждый мой день. И я иду на работу, общаюсь с детьми и коллегами, но я просто больше не могу. Я устал, я не могу больше! «Ничтожество!» Я услышал это слово вполне отчётливо, где-то в области лобных долей. Стало страшно, мурашки пробежали по телу, и всё вокруг как будто бы расплылось. Я вспомнил, как рыдал на втором курсе из-за несданного коллоквиума по физиологии в уборной. Как забивался в угол и старался не издавать никаких звуков, кроме сипения. Потому что для женского туалета в медицинском это было вполне нормально, но мальчики же не плачут. Мне приходилось скрывать свои истерики на первых курсах, мне приходилось прятаться по углам, но для чего всё это было?! Для того, чтобы я сейчас сидел здесь с перерезанной веной и делал вид, что всё нормально? «Олигофрен!» И тут снова кто-то крикнул в моей голове, но уже громче. «Ты же выполняешь свои обещания, так пообещай и убей себя» Я помотал головой, стараясь убрать нелепое наваждение. «Сказал «А», говори «Б»! Пообещай и убей себя, пообещай и убей!» — Да кто это говорит-то, ё-моё? — прошептал я вслух. И тут шум в голове ненадолго прекратился. Стало тихо. Пугающе тихо. Голос этот был не похож ни на голос Кристины, ни на мой собственный голос. По манере он вообще напоминал мне визги Нины Геннадьевны. Я сжал руками волосы, скатываясь по стене на пол из положения сидя в положение лёжа. Это безумие было невыносимо терпеть. Я был на грани полной потери рассудка. «Урод!» Я тихонько взвыл, чтобы не было слышно. Мне определённо нужен психиатр. Сегодня же займусь поиском хорошего мозгоправа… И тут в моём кармане заревел Тиль Линдеманн. Его песня «Puppe» стояла у меня на будильнике. Я нехотя поднялся с пола и полумёртвый зашагал в палату к Диме Карпову. Нужно было узнать, подействовал ли на его психопродукцию оланзапин.

***

Напротив меня, болтая ногами, расположился Дмитрий, на коленях у него лежали какие-то рисунки и записи на листах А4. Выглядел он весьма возбуждённым. — Дмитрий, доброе утро, — сказал я. — Здравствуйте, — протянул он. — А Вы знали, что слово «подушка» как от словосочетания «Под ушко»? — Дима был явно доволен своим умозаключением. — Не задумывался над этим. Как ты себя чувствуешь? — я постарался вернуть его к теме диалога. — Да сойдёт, — он махнул рукой. — Только кормят у Вас здесь невкусно. Мама моя лучше готовит. Она говорит, что в чипсах есть глутамат, поэтому они такие аппетитные. У меня вот слюни каждый раз текут, как у собачек этого… Как его… Который их кормил с лампочкой. — Павлова? — уточнил я. — Ну типа. Я был в музее недавно, до больницы. Мама меня туда водила. Там вот динозавры были, а потом она всех убила, — Дима засмеялся. — Я когда в туалет зашёл в музее, там кровь везде, кровь! А потом её в Калуге ракетой пришпандорило, — мальчик оскалил зубы. — Что ты имеешь в виду, Дима? — мне снова стало не по себе от его рассказов и своеобразных речевых оборотов. — А Вы что ракет никогда не видели? Они либо в космосе летают, либо просто по небу. А ещё они в людей припарковываются периодически. Вот я шёл однажды, в карту смотрел, а на небе летающий объект какой-то. Так это ракета оказалась. Я потом её дома смастерил, летать отпустил, и она в Калугу причалила. И там маман моя гуляла как раз, — заявил мальчик. — Ну и я решил, что теперь могу даже вот НЛО делать сам. — А что это у тебя за листочки на коленях, расскажешь? — спросил я, указывая на них рукой. — Это схемы по строению ракет. И ещё я язык придумываю сам, — Дима снова начал раскачиваться и ковыряться пальцем в носу. — Я готовлю план по разбомблению мира! — Интересно. Покажешь мне свои схемы? — я пододвинулся к нему поближе, и мальчик с готовностью передал мне листы. На белой бумаге цветными карандашами были нарисованы какие-то разноцветные кривые полоски и никак не связанные цифры. — Это шифр, Константин Викторович. Чтобы никто мою идею не украл, и я сам мир разбомбил. — Занимательно, — я отложил листы бумаги на стол. — А чем ты ещё в отделении занимаешься? Общаешься с кем-нибудь? — Не. Зачем мне общаться? У меня же время появилось теперь для разработки атаки и эльфийского языка. Это интереснее. Они все тупые, кто тут лежит, — Дима замешкался, а потом продолжил. — Мама мне говорила, что всё то, что круглое, легко катится. А вот сыр же не круглый, Константин Викторович. И чё он тогда в масле там это-самое? — Это поговорка такая, не нужно её всерьёз воспринимать. Скажи мне, ты замечаешь какие-то улучшения после приёма таблеток? — А у меня хорошо всё было. Не знаю, зачем вы меня все сюда запихнули. — Ну ладно. Хорошо, так хорошо. То есть ты здоров? — я надеялся, что у него хоть немного вернулась критика. — Здоров, — уверенно ответил Дима. — Когда Вы меня выпишете? Мне ещё надо ракету смастерить, а то у Вас тут нельзя ничего трогать. Я штукатурку попытался использовать, так мне Анна Ивановна по рукам надавала. — Понятно. Но ты больше стены не ковыряй, нам же потом ремонт делать придётся, Дмитрий. — Не, не придётся. Я же вас всех разбомблю. Пиу-пиу! — Дима выставил два пальца в форме пистолета и несколько раз «выстрелил» в воздух. — Я повышу тебе немножечко дозировку. А потом мы снова с тобой побеседуем, договорились? — я потёр переносицу, пытаясь спастись от головной боли. Дима согласился, встал и в припрыжку выбежал из кабинета, напевая под нос песню про кишки собственного сочинения.

***

Я зашёл в ординаторскую и принялся заполнять дневники. Пальцы больной руки плохо разгибались и совершенно не попадали по клавишам. Я слишком долго возился с заполнением историй, потому что мой мозг наотрез отказывался соображать нормально, да ещё и постоянно закрывающиеся глаза мне не шибко в этом способствовали. Так я и уснул на клавиатуре, с чашкой кофе на столе, который был заварен как раз за тем, чтобы я не отключился на рабочем месте…