Господин Безумие

Я открыл глаза и, оглядевшись по сторонам, понял, что нахожусь в своей старой квартире. Не было рядом ни Фени, ни Лены с Ирой. Я недоумённо привстал с матраса и протёр сонные глаза. Какого чёрта? Я же продал её, причём сравнительно давно! И почему здесь всё осталось таким же? Я ведь перетащил в новую квартиру и гипсовый череп, и пледы, и рисунки, и виолончель… И тут я почувствовал, что сзади на меня кто-то пристально смотрит. Обернувшись, я увидел красный глаз, таращившийся из стены. Тогда-то всё и прояснилось: я нахожусь в башне, в замке Великого мага… Я встал и открыл дверь, выходившую в длинный коридор. Картины в толстых золотых рамах висели на каменных стенах, дорогие роскошные подсвечники, возвышающиеся над моей головой, выстроились вряд, а холод от огня… Тот самый привычный холод от всех зажжённых факелов и свечей, который можно почувствовать, только если ты хоть раз побывал в гостях у Чернокнижника… О, он пробирал до мурашек каждую клеточку тела. — Константин? — недоверчиво протянул женский голос за моей спиной, в котором я сразу же узнал Клементину. — Тебя так долго не было… — Волчица! — я бросился к ней в объятия. — Прости, прости меня! Я скучал по вам всем! — Ты изменился, — сказала волчица с особым трепетом. — Стал мужественнее и выше. Теперь ты совсем другой. — Я теперь врач, — улыбнулся я. — Мы, можно сказать, коллеги. — А что означает это слово? — рассмеялась Клементина. — Смешное такое. — Оно означает, что мы занимаемся одним и тем же ремеслом. Я целитель, как и ты. — О, Константин… Если бы ты пришёл раньше, то этого не случилось бы. Чернокнижник… — замешкалась она. — Пойдём. Ты сам всё увидишь. Она взяла меня за руку и принялась спускаться вниз по лестнице. Тревожное эхо разносило стук её лап о каменные плиты, холод от факелов становился ощутимее. И вот, когда мы добрались до нужного этажа, Клементина остановилась у двери. — Приготовься. Не самое приятное зрелище. Его Величество ходил в город за кожей для книжных переплётов и подхватил это, — она открыла дверь. И о, чёрт. Сердце сразу как будто прострелило свинцовой пулей. Было больно видеть Великого мага в таком состоянии. Всё его тело медленно проедали некротические очаги, воспалённые красные глаза безучастно были устремлены в потолок и слегка подёргивались, будто бы от нистагма. На руках и ногах локализовались пугающие влажные гангрены, а волосы были липкими от пота. Очевидно, из-за сильной лихорадки. — Воды, — жалобно прохрипел он, и Клементина отвернулась лицом ко мне с мольбой в слезящихся глазах. Она была напугана, это было видно по тремору. — Сейчас принесу, Ваше Величество, — голос волчицы едва заметно дрогнул. Клементина налила из кувшина воду в золотую чашу, стоящую у прикроватной тумбы, и помогла Адальберту приподняться над подушкой. Только сейчас я заметил оголённую от кожи скуловую кость под чёрным пятном некроза. — Он видит то, чего нет, — проскулила она, морща опечаленные брови. — Я не знаю, что это за хворь такая! — она подняла руку, чтобы смести с места кувшин, но остановила себя. — Нельзя… Его Величество слишком часто просит воды. Да за что же нам это?! — отчаянно проревела волчица. Иссохшие бледные губы мага шевельнулись и прошептали: «Эмри… Дель». — Ну вот и вновь! — Клементина схватилась за волосы когтистыми пальцами. — Эмридель мертва вот уж сколько лет? Он неотступно твердит её имя каждые несколько минут. Мне больно видеть это, Константин! Помоги нам спасти Его Величество! — Нужно собрать анамнез, — только и смог сказать я, перебирая все известные мне инфекционные болезни, но не находя ничего схожего. Более того, меня пугал тот факт, что и мы можем подцепить эту заразу. У нас же нет ни масок, ни скафандров, как в специализированных больницах. — Я не знакома с этим словом, но я сделаю всё, что ты скажешь. Где его собрать? — Клементина уже начинала задыхаться в подступающей истерике. — Уход за Адальбертом пагубно влияет на твоё эмоциональное самочувствие. Пойдём выйдем ненадолго? — предложил я. Клементина прижалась к моей груди и, отвернувшись от постели Великого мага, вышла вместе со мной за дверь. Волчий вой вырвался из её побелевших губ, и Клементина обессиленно склонилась над холодным полом. — Теперь вода нужна тебе. Глотательные движения активируют парасимпатическую нервную систему и успокаивают. — Гундуф, Гилмор и Диаваль сейчас на кухне. Я попросила их не приближаться к магу, но сама хожу из комнаты в комнату от невыносимой тоски. И, если уж эта дрянь такая заразная, что Чернокнижник подхватил её так легко, то мы скоро умрём. Всем замком. Помоги мне, Константин! — Как давно Его Величество выходил в город? — спросил я. — Неделю тому назад. Мы все вместе ходили. Диаваль, я и Его Величество. — Симптомы должны были проявиться и у вас, раз уж на то пошло. Так что ты зря так беспокоишься. Доля тревоги должна оставаться, но вы почему-то до сих пор не больны. И вряд ли будете теперь. Сколько дней длился инкубационный период? — Константин, я не понимаю тебя. Говори, пожалуйста, так, как принято у нас, — растеряно попросила волчица. — Через сколько дней или, может, часов он заболел? — исправился я. — На третий день после визита, — сказала Клементина с зарождающейся надеждой на спасение. — Тогда нужно искать причину, почему заболел он, а вы нет. Это поможет нам в его спасении и в предотвращении эпидемии болезни. — Хоть бы было так, как ты сказал… — прошептала Клементина, и тотчас же всё перед моими глазами застелил густой фиолетовый туман. И я проснулся на полу комнаты от звона. Под моей щекой лежала лишь одинокая подушка, а на плечи был накинут плед. Девушки сладко спали в обнимку на моей кровати. Около письменного стола стояло две пустых бутылки вина, а Феназепам тёрся о них усами, создавая странные звуки, которые, по-видимому, меня и выдернули из глубокого сна. Я поднялся с пола и, свернув плед, положил его на край кровати, стараясь не разбудить Иру с Леной. Странное чувство опустошения никак не покидало тело, но я списывал его на вчерашний алковечер. А вдруг я болен тем, чем болен Великий маг? В голове роились непонятные и очень странные мысли, напоминающие внутренний монолог. Но это был он едва ли. Уж больно непривычно проходил этот монолог, больно подозрительно. Я старался не обращать внимание. В моей голове всегда творился полный хаос, как только я обрёл облик человека разумного. Лена потянулась на кровати и широко зевнула, медленно отходя ото сна. — Доброе утро, — сонно и как будто бы даже жалобно протянула она. — Доброе, — ответил я, открывая шкаф с рубашками, галстуками и хламом, чтобы побыстрее собраться на работу. Я снял футболку и достал из шкафа вешалку, как тут Лена громко высказала своё возмущение многозначительным: «Я буду тебя откармливать, Константин! Это что такое, а?! У тебя все позвонки пересчитать можно!». — Processus spinosus vertebrае, — хихикнул я, неловко складывая в словосочетания давно забытую латынь. — Да тебе лишь бы хи-хи! Я так не дай бог анатомию скоро вспомню. Всё, я пошла готовить тебе яичницу, — Лена встала с кровати и, бросив в мою сторону презрительный взгляд, отправилась на кухню. Утренний кашель напомнил о себе снова, разбудив несчастную Ирину Степановну. В накинутой на плечи незастёгнутой рубашке я поспешил в ванную, к раковине. Казалось, что всё моё тело скрутили спазмы, особенно в области средостения, в том месте, где находятся лёгкие. Уродские, проклятые лёгкие, которые я мечтал сейчас просто вырезать к чертям! Взять нож и, рассекая фасции и рёбра, добраться до внутреннего содержимого грудной клетки. И резать, резать, резать, пока они не превратятся в месиво из крови и фиброзной ткани с остатками сурфактанта. Я ненавижу их! Я ненавижу себя за то, что превратился в убогое одинокое чмо, которое только вызывает жалость. Которое только и умеет отравлять жизнь себе и людям вокруг. Я всё уничтожил! Я низверг всё своё существование до уровня паразитарного организма и погряз в бесконечных попытках казаться чем-то стоящим. Да только я лишь обезличенный и никому не сдавшийся сумасшедший больной ублюдок, карабкающийся в болоте собственного незримого и несуществующего достоинства. Я его потерял. Я потерял всё, вместе со своим здоровьем. И в тот момент, когда последние альвеолы лопнут окончательно в этой безжизненной груди, я наконец получу то, что заслужил! Я сплюнул накопившуюся за ночь мокроту и возненавидел себя ещё больше. Опять. Во что я превратился?..

***

Мы все молча ехали до больницы. Сначала на автобусе, а потом на метро. Ирина Степановна изредка посматривала на меня и напряжённо выдавливала улыбку. Было стыдно, что утром я чуть не выплюнул свои лёгкие в ванной, и они слышали это. Коллегам сейчас, вероятно, было неловко и беспокойно. ХОБЛ не лечится… Если я продолжу курить, то просто приближу свою смерть. А для начала заработаю лёгочное сердце, эмфизему и бронхогенную карциному. Я курю двенадцать лет, я не могу просто так взять и перестать! В моём возрасте никто не страдает от этой гадости, обычно обструктивная болезнь развивается после сорока пяти. Но мне чёртовых двадцать шесть! Почему я? Мы зашли на территорию больницы, попали в отделение и разместились в ординаторской. На пятиминутке было сказано, что Карпов постоянно спит. А когда не спит, то поёт свои жуткие песни на всю палату. А об Астафьевой ни слухом, ни духом. Сказали, что она затихла и всё это время признаков активной жизни не выдавала. Ещё меня упрекнули в том, что мои недопрошенные дети спрашивают, когда к ним соизволит явиться врач. И поэтому я отправился к девочке с попыткой самоубийства. Её историю болезни я уже смотрел, и она показалась мне какой-то странной. Поэтому лучше всего будет в первую очередь разобраться самому, на личной беседе. Я зашёл в палату и сказал: «Кто здесь у нас Настя Шадрина?». Девочка сразу же отозвалась и с готовностью подошла ко мне. — Пойдём побеседуем? — сказал я и открыл ключом кабинет напротив палаты. — Присаживайся. Меня зовут Константин Викторович, и я твой лечащий врач. Девочка села на диван и попыталась убрать улыбку с лица, делая его более скорбным. — Ну что ж, Настя, расскажи мне, как ты сюда попала, — я присел напротив неё и сложил руки в замок. — Я пыталась покончить с собой из-за тяжёлой депрессии, — сказала Настя. — Тяжёлой депрессии? Интересно. Расскажи мне, кто же тебе поставил такой диагноз? — меня всего аж перекосило от её слов и от того, что девочка пыталась вызвать слёзы подбирающейся зевотой. — Я прошла тест Бека в интернете, — она вытерла фальшивые слёзы, сочившиеся из глаз. — Ну Аарон Бек, конечно, молодец, но по одному тесту диагнозы не выставляют, — сказал я на выдохе. — Так я много тестов прошла. Мама мне не верит, говорит, что я придуриваюсь. Вот я и решила покончить с собой. Меня никто не понимает, Константин Викторович! Никто! — она демонстративно повысила голос. — Если я умру, всем станет только лучше! Они наконец поймут, кого потеряли! — Я понимаю, что тебе, наверное, очень нелегко, — сказал я, хотя в глубине души испытывал к ней не самые приятные чувства. — Как ты пыталась покончить с собой, Настя? — Я выпила таблетки. Много таблеток! — голос её стал более оживлённым, когда я поинтересовался про её попытку уйти из жизни. — Сколько таблеток ты выпила и каких? — Не знаю. Всю аптечку выпила. А потом мне стало страшно, и я вызвала скорую помощь. Потому что на самом деле этот мир не должен был потерять меня. Это родители меня не понимают, да ещё и парень бросил… — девочка истерично всхлипнула. — Этот мир в принципе не должен терять детей. Дети априори не могут быть плохими. Они могут быть больны, и это нужно лечить, — старался поддержать её я, понимая, что именно это ей сейчас нужно. Даже несмотря на то, что депрессию она разыгрывала крайне неправдоподобно. — Да, я больна! И я очень хочу вылечить свою болезнь. Потому что это так тяжело, когда ты не можешь испытывать никаких положительных чувств… — А какие чувства ты испытываешь, расскажешь? — я пододвинулся к ней поближе. — Грусть, тоску, печаль, тревогу, — начала загибать пальцы Настя. — Отчаяние, боль… Хотя иногда мне кажется, что я вообще ничего не чувствую. Потому что боль невыносима, и у меня срабатывают механизмы психологической защиты, Константин Викторович. — А чем ты увлекаешься, чем заполняешь свободное время? — спросил я. Настя моментально расцвела и продолжила: «Я делаю макияж, смотрю видео на ютубе, рисую и пишу стихи. У меня неплохо получается, но никто этого не ценит». — А что ты обычно рисуешь, о чём пишешь стихи? — Я пишу стихи про любовь и про то, как она жестока. Меня все бросают, меня никто не любит! — А в школе как у тебя дела? — я положил ногу на ногу, внимательно лицезрея весь этот замечательный спектакль. — Прогуливаешь её? — Ну приходится иногда. Достаточно часто, — исправилась Настя. — У меня плохие отношения с учителями и одноклассниками. — Они тебя не понимают? — я постарался сдержать усмешку, чтобы она не закрылась от меня. — Да! Как Вы узнали? — Настя удивлённо привстала с кресла. — Опыт, — улыбнулся я, хотя она сама то и дело твердила мне одно и то же на протяжении нескольких минут. — Ну хорошо, я подумаю, как буду лечить тебя и обязательно отвечу на все вопросы. У тебя они сейчас есть? — уточнил я неохотно. — Как Вы считаете, я смогу вернуться к нормальной жизни? Без депрессии. — Думаю, да. Сейчас подлечим тебя, и всё будет хорошо, — я подмигнул ей и открыл дверь кабинета, чтобы позвать следующего мальчика и отправить Настю в палату. — Вам я тоже не нравлюсь, — вздохнула девочка, выходя из комнаты. — Вы так мало поговорили со мной. — Мы ещё успеем поговорить, не переживай. Выздоравливай, Настя, — сказал я и проводил девочку до палатной арки.

***

Я завёл в кабинет шестнадцатилетнего Михаила Мочулина, представился и предложил ему присесть, после чего сам занял своё место на кресле. — Ну что ж, Михаил, расскажи мне, как ты здесь очутился? — начал я диалог. — Ты знаешь, что Господь играет с нами, словно шахматными фигурками? — Миша посмотрел на меня исподлобья и многозначительно хмыкнул. — А знаешь ли, что это на самом деле делаю я? — сказал он. — Что ты имеешь в виду, Миша? — Не называй меня так, раб Божий! Мой раб! — выкрикнул он весьма агрессивно и возбуждённо. — Занимательно. А как же мне тебя называть? — поинтересовался я. — Повелитель, конечно же! — Миша говорил очень быстро и проглатывал некоторые слова. — Я твой повелитель. Я играю людьми на шахматной доске, все ангелы подчиняются мне! Война идёт сейчас. Жестокая война. — Кто против кого воюет? — спросил я, демонстрируя максимальную вовлечённость в беседу, хотя и демонстрировать толком не приходилось. Парень попался весьма интересный. — Ангелы против демонов. И я руковожу этой войной! — Миша гордо поднял голову кверху. — На шахматной доске. — Ты играешь в шахматы? — удивился я. — Да, всеми людьми, демонами и ангелами. Идёт Великая битва! — заявил он. «Что-то мне это напоминает», — подумал я и продолжил. — А где ты сейчас находишься? — В раю. А зачем ты спрашиваешь, смертный? — Миша неодобрительно смерил меня взглядом. — Ну, в раю, так в раю, — я сделал записи про манихейский бред на планшетке. — А где битва-то разворачивается? — Прямо здесь и прямо сейчас. На вон том окне мечами дерутся мои ангелы, отрубают головы бесам. Сам посмотри! Я обернулся, чтобы посмотреть на решётчатое окно. — Странно. Не вижу никакой битвы, — я пожал плечами. — Правильно. Это всё потому что ты смертный. А я Господь Бог. Я знал, что ты не увидишь. Но скоро всё закончится, не переживай. Силы добра победят, и ты станешь свободным. — А я разве в плену? — Ты раб. И мои ангелы освободят тебя очень скоро. Скажи спасибо за то, что они проливают свою кровь за твою жалкую жизнь. — Что ж. Любопытно… Я понял, что разговор про его эмоциональное состояние будет бесполезным без должных назначений, а мне нужно было выяснить точно, шизофрения ли это или что-то другое. Поэтому я оставил заметку про галоперидол с восклицательным знаком в конце и предложил ему поговорить позже.

***

К Кристине я зашёл в самую последнюю очередь. Мне нужно было убедиться в том, что её состояние не ухудшается, поэтому я дал себе больше времени на разговор с ней. Когда я заглянул в её палату, я понял, что что-то не так. Кристина вела себя слегка странновато. — Кристина, здравствуй, — сказал я. Она сидела на краю кровати, сжав плечи, покачиваясь и кусая побелевшие губы. Взгляд её был устремлён в пустоту. — Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил я, нахмурив брови. Она сморщила лицо и в ту же секунду начала безудержно рыдать. Кристина закричала так, будто держала этот крик в своей груди уже сотню с лишним лет. — Так. Пойдём со мной, поговорим? — я присел около её кровати, заглядывая в глаза. Они казались мне обезумевшими от невыносимого горя. Кристина встала и громко всхлипнула, запрокидывая голову кверху и сжимая растрёпанные волосы руками так, будто желала вырвать у себя внушительный клок запутанных тёмных прядей. Она принялась тревожно наматывать круги, каждый раз нервно закрывая глаза, чтобы вызволить слёзы из покрасневших век. Я подошёл к ней, показывая внешнее спокойствие. Я пытался остановить её, потому что видел, как эти круги только сильнее расшатывают её эмоциональное состояние. Но девочка взвыла и нараспев простонала в нестерпимых страданиях, как только я дотронулся до её плеч в попытке унять ажитированные хождения по палате. Дети вокруг смотрели на нас, как на актёров в театре. И мне хотелось вывести Кристину отсюда, чтобы прекратить все эти взгляды, потому что сам уже включился в её невыносимую боль, сам себя с ней идентифицировал. — Пойдём попьём водички, умоемся? — тихо говорил я ей, чтобы прекратить её странное возбуждение. Но Кристина бессильно упала на пол и задрала рукав рубашки, резко и без всяческих прелюдий, она впилась ногтями в свои ужасные огромные раны и с особой страстью и жаждой к боли с готовностью начала расчёсывать предплечье. Казалось, что она больше не здесь, что она окончательно ушла в психоз, но мне нужно было что-то сделать. И в тот момент я понял, что мне нужна помощь. Я громко крикнул, чтобы позвать медсестёр, одновременно пытаясь держать Кристину, останавливая её от нанесения себе вреда. Кристина вырывалась и то и дело норовила удариться головой о прутья соседней кровати. — Чш-ш, сейчас мы тебе поможем, Кристина. Вижу, что плохо, вижу. Всё будет хорошо, — говорил я ей, хотя понимал, что этот меланхолический раптус — явное свидетельство о тяжести её депрессивного синдрома. Анна Ивановна уже очень скоро прибежала на мой крик, она помогла поднять несчастную девочку с пола, но та вырвалась и укусила себя за кисть, сжимая зубы всё крепче и крепче, слёзы падали с её щёк прямо на пол, а вместе со слезами и капли крови из прокусанной кожи. Анна Ивановна не растерялась и крепко схватила Кристину, пока та выла и рыдала, а кровь сочилась из израненных кисти и предплечий. — Значит так, два миллилитра 2%-ного раствора амитриптилина внутримышечно, — сказал я, хотя знал, что даю ей этот препарат на свой страх и риск, учитывая её удлинённый интервал QT. Не было другого выхода, кроме того, чтобы дать ей трициклик с выраженной седацией. Нужно было быстро оценить соотношение пользы и риска. И я не хотел, чтобы она разбила себе голову или откусила руку. — За повышением давления следить. Медсестра кивнула, и я помог ей дотащить Кристину в процедурку. Я видел, как Кристина сжимала зубами простыню на кушетке. Я видел, как белая ткань пропитывалась алыми каплями крови. Я видел её боль и вспоминал себя… После того, как я отправил девочку в бокс и попросил Анну Ивановну последить за её состоянием и давлением, я выбежал на улицу, за территорию. Я достал сигарету и наскоро подкурил, набирая в лёгкие столько дыма, сколько не набирал никогда. Эта её сердечная патология вводила меня в полный‎ тупик. Она либо сама себя убьёт без антидепрессантов, либо её убьют антидепрессанты, если я не буду следить за ЭКГ и выбирать безопасную дозировку. Что же мне делать?.. Я курил, пока не закончились сигареты в пачке, а последнюю с ненавистью прижёг о своё запястье, пряча за рукавом халата чёрный от пепла ожог. И только лишь тогда я смог выдохнуть. На секунду мне показалось, что буря внутри успокоилась, однако гадкое чувство осадка не покидало меня. И мне захотелось зарыдать так же, как рыдала на моих глаза Кристина тридцать минут назад. Я сжал губы и зажмурил глаза. Я не мог объяснить самому же себе, что происходило сейчас со мной. Только мерзкое чувство какого-то бурлящего зыбкого болота растекалось по всему телу и подбиралось к гортани. Мысленно я наорал на себя матом и с тяжёлым грузом на сердце зашагал обратно в отделение.

***

Я зашёл в бокс, открыв его трёхгранником. Кристина была привязана к кровати, как и я девять лет назад в этой же самой одинокой комнате. — Анна Ивановна, попрошу Вас выйти ненадолго, — обратился я к медсестре и присел вместо неё на стул около Астафьевой. Дверь захлопнулась снаружи. — Что произошло с тобой? — спросил я и ощутил, как мои мимические мышцы сжались в выражении сочувствия. — Я… Я не знаю, — захныкала девочка. — Оно само как-то, — с заиканиями от плача продолжила Астафьева. — Как будто страшно, что ничего не поможет, что мне некуда идти, что вся земля из-под ног ушла. — Ну тебе сейчас полегче хоть? — Немного… Но что-то не то… Мне так плохо, что я очень хочу исчезнуть. Я ненавижу себя, я делаю всё только хуже! Я как будто весь мир собой отравляю, своим ничтожным существованием. — А раньше бывало такое? Что ты места себе не находила, плакала, руки раздирала? — уточнил я. — Впервые. Мне вообще хочется, чтобы меня обнял кто-то. Но я понимаю, что я мерзкая, что не достойна этого. Мне кажется, что я хочу себя убить, только бы не доставлять такой боли окружающим. Я всё порчу, я всё уничтожаю, я ненавижу себя и всё, что со мной связано, — завыла Астафьева. — Мы сейчас сделали тебе инъекцию амитриптилина. Но он очень кардиотоксичный, поэтому это была разовая акция, — сказал я. — Теперь ты будешь принимать другой антидепрессант, миртазапин. Он никак не повлияет на проводимость сердца, если грамотно рассчитать дозу, — параллельно я вспоминал то, что прочёл в исследованиях про максимально допустимые семьдесят пять миллиграммов. — Константин Викторович, — Кристина повернула голову в мою сторону. — Отвяжите меня, я больше не буду плакать. — Я отвяжу, но тебе сначала нужно руки обработать. Пообещай, что не будешь делать себе больно. — А можно Вы руки обработаете? А то, кажется, Анне Ивановне даже смотреть на них противно. — Анна Ивановна — будущий врач. Она должна привыкнуть и к рукам инфицированным, и к меланхолическим раптусам, — сказал я, готовясь позвать её обратно. — Я только Вам позволю. Вы знаете, что это такое… Когда холодное лезвие врезается в кожу, оставляя после себя огромный расслаивающийся след… — Кристина, я понял. Не нужно себя сейчас беспокоить этими воспоминаниями, — сказал я, хотя сам не хотел слушать из-за страха повторить своё прошлое. — Можно вопрос? — спросила уже сонная от амитриптилина Астафьева. — Смотря какой, — с грустью произнёс я. — Что это за белая прядь у Вас на голове? Вы осветляли волосы? — Это седая прядь, — усмехнулся я. Кристина недоверчиво посмотрела на меня. — Седая? — Я расскажу тебе, когда ты пойдёшь на поправку. Это долгая история. Я встал со стула и позвал в бокс медсестру, чтобы она принесла все необходимые для обработки предметы. Потом я отвязал девочку и марлей очистил раны на предплечье, обработал хлоргексидином и перевязал стерильным бинтом ей руки. — Проследите, чтобы она не сняла бинт и ничего не сделала с собой, — сказал я Анне Ивановне, а потом посмотрел на Астафьеву и продолжил. — Поправляйся скорее.