Ублюдок

      Кусты шелестели, когда он медленно, осторожно словно хищник, подкрадывающийся к добыче, пробирался сквозь них, проклиная всех и вся — особенно придурка-Лакея, что ухитрился дать себя похитить, и теперь он вынужден был его спасать. И все ради того, чтоб эти чертовы Аркобалено не смотрели на него осуждающе, подозревая во всех смертных грехах.              О, как любезно с их стороны, что они хотя бы удосужились сообщить ему о преступлении, которое он не совершал, прежде чем линчевать на плахе предательского позора. Но все равно теперь Реборн полз, пробираясь вдоль каменного забора, куда увезли Скалла, и все ради того, чтоб доказать им, что он не полное чудовище, каким выглядит в их глазах. Он сам толком не понимал зачем. Швырнуть им в лицо? Смотреть, как эта так называемая семья ежится от стыда, когда осознает, что они обвиняли его зря? Последний жест доброй воли, прежде чем куда-то уйти — неважно куда, просто подальше отсюда, от этого чертового города, что был родным, но сейчас стал предательской ловушкой обманутых надежд, подальше от всех тех связей, которыми обладал тот, другой Реборн. Ему не нужны были эти люди, эти связи, они отяжеляли его грузом ожиданий и требований, и он хотел избавиться от всех этих чертовых людей быстро и резко — как сдернуть присохший к коже окровавленный бинт. Пусть он снова будет истекать кровью, все равно будет лучше, чем терпеть то ощущение грязи, неудобства и липкой, тягучей как кислая яблочная пастила привязанности и обязательств.              И теперь он вынужден прятаться в грязи, скрываясь от камер и внимательных глаз охранников, выставленных по периметру базы, — Реборну несложно было вычислить их чисто логически, когда он вспомнил, куда ехала та машина со странно одетыми людьми. Он ведь на самом деле видел их, видел, как они тащили что-то фиолетовое — Скалла — в машину, но не вглядывался, отвернулся, слишком опьяненный собственными переживаниями.              Вот поэтому ему не нужны были отношения, вот поэтому он не нуждался в семье — чувства и эмоции, что неизбежно вызывает привязанность к другим людям, сделают его мягким, потерянным и рассеянным, а быть рассеянным в их среде означало быть мертвым. Он не собирался погибать ради Аркобалено, ради хоть кого-то — Реборн не настолько жертвенный идиот, чтоб ставить себя между другими, закрывая их от пуль.              Он перебрался через забор по низко висящим веткам апельсиновых деревьев, на которых сейчас блестели сочные круглые ярко-оранжевые плоды, — конец ноября, в прошлом было бы слишком рано, но, насколько он мог судить, лето в этом году было ужасно жарким. Он не знал — он очнулся уже осенью, но предположить все-таки мог.              Реборн не выдержал, стащил один из них, спрятал в карман — он всегда любил цитрусовые, и должен же он получить хоть что-то приятное от этого раздражающего спасения чужой фиолетовой головы. Караулящий охранник не доставил ему особых проблем — он прокрался мимо него, скрываясь в тени, прячась от чужого, весьма рассеянного взгляда, обошел дом по периметру, растворяясь в удлинявшихся тенях, когда солнце клонилось к горизонту.              Скалла не было видно нигде — большинство окон выходили в галерею, обвивающую дом как змея, кусающая себя за хвост, — но он сумел проследить напыщенного тяжеловесного мужика в строгом костюме и с кольцом в форме обхватившего камень паука, и сделал очень обоснованный вывод — то босс всех этих идиотов. Тем более ему уступали дорогу и вежливо кланялись все проходящие мимо, как будто он был настолько велик, что его раздутое эго не вмещалось в весьма просторный коридор.              Он подтянулся, перекинул тело через подоконник, пролез в открытое окно — одной из прелестей Сицилии был ее климат, теплый и влажный, а это значило, что практически всегда какое-то окно да будет открыто, нужно лишь поискать, — и не стоило говорить, как эта привычка облегчала ему путь. Не успели еще его ноги коснуться выложенного пестрой узорчатой плиткой пола, как он услышал голос, исходящей из-за двери, куда и вошел тот самый мужик, — и Реборн затих, не желая упустить ничего важного.              — Где он? — гулкий низкий протяжный голос пронесся мимо него, заполняя собой коридор, и Реборн легко мог поверить, что принадлежал он не кому-нибудь, а тому бочкообразному боссу-пауку. — Отвечай мне, уродец!              Собеседника его, судя по тону, совершенно не впечатлила та властность, что был преисполнен босс. Голос Скалла звучал устало и незаинтересованно, словно Облако совершенно не волновало, что его выкрали и сейчас он пребывал в плену у мафиозной Семьи.              — Я не знаю, — просто ответил он, сухо и обыденно, словно сидел сейчас и терпел выговор от раздражающего секретаря, а не от своего тюремщика.              — Не ври! — отверг босс, чуть ли не крича басом. — Он всегда приходит за тобой!              — Ну, в этот раз не придет, — Скалл в противовес говорил совершенно тихо, чуть ли не вполголоса, а потому раздавшийся звук пощечины был особенно звонким. Реборн еле успел спрятаться в темной, завешенной темно-синей бархатной шторой нише, прижавшись к статуе ангела, скрываясь за его крыльями, как по коридору, топая, словно носорог, сердито пронесся ублюдок-босс, имени которого у Реборна узнавать не было совершенно никакого желания. Он просто будет звать его Антонио, почему бы и нет?              Комната не была закрыта — а потому Реборн сумел прокрасться туда безо всяких проблем, поражаясь чужой невнимательности. Перед его взором предстал Скалл, сидящий на стуле, связанный по рукам и ногам, понуро опустивший голову, словно сдавшийся заранее. Он даже не поднял глаза, когда Реборн вошел, просто бездумно таращился в пол, и на лице его падала тень. Реборн прошел к нему, раздраженно цыкая от мысли, что ему придется опускаться вниз, чтоб разрезать тугие канаты, опутавшие чужие худощавые ноги, — и только тогда Скалл изумленно вскинулся.              — Семпай! — воскликнул он хриплым шепотом, когда Реборн присел на колени. — Что ты здесь делаешь?              Он только закатил глаза, вынимая из пиджака складной нож, начиная методично перепиливать веревки. Что за тупой вопрос?              — Догадайся, — только и пробурчал он, испытывая дикое желание ткнуть лезвием в упругие икры, обтянутые джинсой. Исключительно чтоб проверить, как у Скалла с чувствительностью после столь неудобного положения, разумеется.              — Семпай, убирайся! — вдруг возмутилось Облако, глядя на него обеспокоенным взглядом, и, несмотря на грубые слова, в тоне его не было слышно злости. Реборн нахмурился.              — Ты идиот, Лакей? — уточнил он, скидывая веревки вниз. — Я тебя спасаю! Если я тут тебя брошу, твои тупые друзья припрутся и начнут на меня кричать, обвиняя во всех смертных грехах!.. Хотя они уже это сделали… — он задумался на миг, не было ли действительно лучшим выходом сейчас снять со Скалла веревки и убраться отсюда к черту. Все, что он мог, он сделал — он никому не обещал спасти Облако, Аркобалено даже не знали, что он тут, вычислив похитителей по той чертовой машине. А Лакей пусть дальше сам разбирается, раз Реборн для него столь нежелательный элемент.              — Нет, семпай, ты не понимаешь, ты… — начал было тараторить Скалл сбивающимся, обеспокоенным шепотом, но его тут же прервал гулкий бас, заставивший Реборна похолодеть.              — Я же говорил, что он всегда приходит за тобой, — довольно произнес босс Антонио, чертов ублюдок, заставляя Реборна в шоке распахнуть глаза, когда все кусочки паззла наконец-то сошлись.              Он и был тем, за кем охотились эти ублюдки. Он был их целью с самого начала, когда они караулили его возле квартиры, — вот почему так много было людей в плащах с пауками, вот почему они вытащили Скалла сразу после того, как он его посетил. Им не нужно было Облако — им нужен был он и только он.              Реборн расширившимися глазами смотрел на черный провал дула, направленный прямо ему в грудь, сжимая уже бесполезный нож в руке. Это была самая ужасная позиция — не вплотную, чтоб он мог выбить автомат, но и не настолько далеко, чтоб он мог увернуться или сделать хоть что-нибудь. Дева Мария, вот поэтому он не заводил семью, поэтому он отрицал любую идею привязанности — всех, кто тебе дорог, однажды украдут, причинят им боль, чтоб выманить тебя, а потом расстреляют всех вместе, когда вы им станете уже не нужны.              Реборн не желал такой участи ни для кого — ни для себя, ни для Скалла, он мысленно перебирал варианты, пытаясь найти спасение, — но его все не было. Он мог бы попытаться договориться, сделать вид, что сдается — но, судя по безумному блеску в глубоко запавших карих глазах, боссу это было не нужно. Ему нужна была его смерть.              Грохот стула раздался на мгновение раньше, чем выстрел. Реборн вздрогнул, группируясь, когда в него врезалось тело, обтянутое в фиолетовую кожу. Скалл оттолкнул его, становясь вперед, закрывая его собой — и сейчас Реборн видел, как поток пуль прошивает худощавое Облако, заставляя дергаться как марионетку, управляемую нерадивым кукловодом.              Тишина, повисшая мгновением позже, была оглушающей. Реборн шокировано смотрел на то, как кровь стекает на пол из чужого развороченного торса, как Антонио в изумлении пялится на них, неспособный убрать палец с крючка даже после того, как у него кончились патроны, — и как Скалл, издав хриплый булькающий звук, медленно словно в замедленной съемке, оседает на пол.              Инстинкты его сработали быстрее разума — и вот уже он подлетел, хватая труп Облака за плечо, и толкнул его со всей силы в направлении босса с приспешниками, заставляя Скалла рухнуть прямо на них. Они запнулись, замялись, пытаясь выбраться из-под чужого тела, и этой секундной паузы Реборну хватило, чтоб выхватить любимую драгоценную Беретту из-под полы пиджака.              Первая пуля прилетела боссу в голову — секундой позже умерли и две его пешки, лица которых он даже не успел разглядеть, теперь между их глаз красовалась дыра, — и Реборн остался в комнате один, получив миг передышки. Он подошел к трупам, осматривая их на предмет оружия, — и сморщил лицо, видя широко распахнутые фиолетовые глаза, стеклянным взглядом смотрящие куда-то в пол.              Забудьте все, что он говорил раньше, — вот теперь глаза Облака действительно напоминали две крашеные стекляшки. Если бы он только знал.              За дверью послышались шаги — то шестерки босса спешили на помощь своему начальству, привлеченные звуками выстрелов, словно крысы, бегущие на запах свежих объедков. Реборн не собирался оставлять в живых никого — то будет очередным уроком, напоминанием, почему нельзя с ним связываться, ведь, судя по всему, за эти тридцать лет мир успел позабыть, что же значит «лучший в мире убийца».              У него есть пистолет, у него есть автомат, — он проносится мимо людей черной тенью, кометой с кровавым хвостом, несущей разрушения и смерть. Выстрел — труп, выстрел — труп, щит из грозы — подобранная граната, и трупов становится сразу несколько.              Реборн никогда не наслаждался убийствами, он не был психопатом — но было что-то невероятно освобождающее в том, чтоб нестись вперед, сосредоточившись лишь на зачистке территории, когда любая пуля может убить тебя и ты способен думать лишь о том, что творится вокруг. Он был в порядке — пока не останавливаясь, мчался вперед, ныряя в тень и мгновенно меняя позиции. Он умел убивать. И он не собирался оставлять в живых никого.              Солнце только коснулось земли к тому времени, как на базе не осталось, кроме него, ни единой живой души — он стоял, тяжело дыша, посреди внутреннего дворика, глядя на лежащих перед ним мертвецов. Он даже не запачкал костюм — пара капель крови на его руке были кровью Облака, что закрыло его собой, — но гордости за проделанную работу все равно не чувствовал.              Вся пролитая кровь была настолько бессмысленной.              Он медленно побрел обратно в комнату — стоило все же забрать труп Скалла или, быть может, попробовать позвонить кому-то из Аркобалено, чтоб они приехали разобраться с мертвым телом Облака, что так глупо умерло, даже не успев ничего толком сказать.              Длинные тени ползли по земле, извиваясь, словно змеи, когда он медленно шел обратно по галерее, а закат окрашивал белые стены в кроваво-красные тона, и Реборн чувствовал себя абсолютно опустошенным. Он устал, он чертовски устал, но как справиться с этим всепоглощающим чувством, просто не знал, а потому не торопился возвращаться в комнату.              Труп Скалла валялся на том же месте, где он его оставил, — побледневшее до синевы, все еще истекающее кровью тело лежало чуть в стороне, таращась в потолок опустевшими глазами, а на юном лице застыло наполовину испуганное, наполовину очень удивленное выражение, словно даже он не ожидал вот так глупо погибнуть.              Логически Реборн знал, что Скаллу было около пятидесяти, — все эти «тридцать лет» и все такое, — но он никак не мог отделаться от ощущения, что Облаку нет еще и двадцати пяти. Он помнил, каким наивным, неловким и шумным Скалл был, когда только пришел в мафию, — и теперь он так и не сможет узнать, каким тот стал. Не успел — и Скалл в его памяти останется навечно молодым.              Он подобрал с пола нож, которым разрезал веревки, вынул из кармана стащенный ранее апельсин, разрезал — и замер, когда кроваво-красная жидкость полилась по его рукам, на миг ему показалось, что мякоть плода была человеческой плотью. Но нет — то просто кровавые апельсины и с ними все в порядке — это с ним было что-то не так.              Запах цитрусовых смешивался с запахом крови и пороха — и Реборну казалось, что именно так и должна пахнуть смерть.              — Семпай, вообще-то, я тоже хочу апельсинку, — задумчивым хриплым тоном произнес Скалл рядом с ним, — не поделишься?              Реборн вздрогнул и выронил плод.