Ублюдок

      Реборн смотрел в окно, сидя на заднем сиденьи, и рассматривал Палермо, испытывая самые противоречивые чувства. Он знал город, он видел знакомые улицы — и одновременно совершенно не узнавал их. Как будто он оказался в туманной Иллюзии — словно его перенесли в искаженный безумный мир «Алисы в стране чудес», где все вещи на своих местах, но ни одна из них не имеет смысла.              Он видел вдалеке знакомые очертания Кафедрального собора, но они скрывались за вывесками и высотными зданиями, казалось, состоящими из сплошного стекла, их машина проезжала под воротами Корсо Калатафими, но дорога под ними была слишком гладкой и новой, а количество самых разнообразных машин поражало воображение. Палермо был… Цветущим, слишком ярким, чтоб соответствовать его воспоминаниям.              Сицилия всегда ощущалась Реборном прекрасным, но неизменно трагичным местом — одновременно слишком желанная всеми как центр Средиземноморья, но не нужная никому сама по себе, даже итальянским властям, она слишком сильно походила на девушку, бесконечно отдававшую свое сердце тем, кто разбивал его вновь и вновь, высасывая из нее все соки, и уже переставшую надеяться на то, что она тоже получит любовь. Прекрасные цветущие виды и голубые пляжи скрывали за собой нищету, бедность, насилие, величественные дома разрушались под властью времени, а на мостовых, выложенных еще в античный период, можно было заметить царапины и трещины от пуль. Такой он запомнил ее — но сейчас все изменилось. Дома стали ярче и красочнее, улицы — опрятнее, а люди улыбались так открыто и счастливо, как он даже не мог себе представить, — он даже видел действительно большое количество женщин, что радостно щебетали и абсолютно не боялись ходить по светлым чистым проулкам.              Смотреть на такой Палермо было до непривычного больно — и Реборн не выдержал, отвел взгляд. Он был рад, что Сицилия наконец-то получила ту любовь, которую заслуживала, и постепенно начала исцеляться — не до конца, он все еще мог видеть и трещины, и царапины, и выбитые кирпичи — но в глубине его души чувствовался протест, словно та, кому он доверял больше всего, вдруг предала его.              В руках у него все еще было кольцо — золото блестело в его пальцах, словно змея, как будто оно было Уроборосом, пожиравшим самого себя в бесконечном цикле, — или так ему просто казалось? Он поднес его поближе к глазам, чтобы внимательно рассмотреть, сам толком не понимая зачем, — и заметил, что на внутренней его стороне была выгравирована изящным почерком еле заметная надпись.              «Навеки твой».              Имени не было — и, если отвлечься от эмоций, Реборн мог признать, что отсутствие его было правильным выбором. Они были мафией — у них было много фальшивых имен, и любое лишнее слово могло испортить игру, любая деталь могла обречь их на смерть, так что максимально общие фразы были вполне логичны — хотя сама надпись казалась ему больше подходящей для тех, что пишут на могилах. Да и потом, то, как он получил это кольцо, выводило его из себя.              Что заставило того, другого Реборна поступить так? Почему он позволил Скаллу, не какой-то очаровательной синьорине, а глупому фиолетовому раздражающему Лакею — мужчине, в конце концов, — надеть кольцо на его палец? Чем Облако так очаровало его, что он изменил свое мнение, свое поведение и все же решил вступить с ним в брак?              Он ударился головой, и в мозгу его все перепуталось? Или, быть может, это была какая-то загадочная долгая игра, которую он нарушил, даже не осознавая этого? А может быть, все поведение Скалла было спектаклем, глупой шуткой, где обманывали уже его самого, — но Реборн, честно сказать, сомневался в этом, уж слишком искренними были боль и отчаяние в фиолетовых глазах. Лакей действительно любил его — и это поражало Реборна до глубины души.              Почему? Что случилось с его жизнью за эти тридцать лет, что она сложилась именно так?              На самом деле, он не хотел знать. Стыдно признать, но он боялся узнать правду — он не хотел знать, что то было за событие, внезапная вспышка, что превратила его в того, кого он все это время не понимал и презирал. Реборн просто желал сейчас чего-то знакомого и привычного — но мир вокруг него без остановки сходил с ума.              Даже деньги предали его — казалось бы, уж что-что, а эти бумажки должны быть вечны, как вечна человеческая жадность. Но он платил таксисту евро, а не лирами — потому что, оказывается, случилась реформа, и лиры вывели из обихода, и ему на самом деле повезло, что в его кошельке оказалась нужная валюта. То есть, разумеется, у Реборна в кошельке лежали правильные деньги — просто у него не было об этом нужных воспоминаний. Он спрятал кольцо во внутренний карман пиджака, расплатился — пара лишних купюр быстро помогла таксисту перестать очень подозрительно коситься на него — и остановился перед входом в многоэтажное здание.              Его конспиративная квартира показалась Реборну раем — уголком спокойствия среди сошедшей с ума реальности.              Она не изменилась совершенно — комната была столь же стерильно чистой, как и тридцать лет назад, на кухне был запас консервов и питательных батончиков, а запасной пистолет лежал в сейфе, пахнущий оружейной смазкой и абсолютно готовый к работе. «Навеки твой» — вот только тот Реборн, видимо, сам сомневался в этих словах, иначе не готовил бы себе путь отступления. Но квартира была в идеальном состоянии — оружия здесь было даже больше, чем хватило бы на одного.              Он остался там — Реборн пытался обжиться, но не в этой крохотной квартирке в центре Палермо, на пересечении Орето и Корсо Тукору, где находящаяся рядом Церковь святого Антонио будила его каждое утро звоном колоколов, — он старался привыкнуть к миру вокруг, к новым домам на старых улицах, к новым словам в привычной речи. Мир был слишком большим, слишком оглушающим, слишком быстрым — он не узнавал его. Ни голоса, ни темп, ни наряды — когда он относил свои комбинезоны в прачечную, ему то и дело встречались люди в глупейших одеждах вроде рваных штанов или же, наоборот, одетые в идиотские плащи со знаками пауков, словно они считали себя состоящими в тайном масонском сообществе.              Ему приходилось заново изучать улицы, разведывать проходы и места отступления, смотреть за расположением камер — Реборн планировал вновь вернуться к своей убийственной деятельности, и ему требовалось хорошенько подготовиться. Он не сомневался, что у него будут клиенты — убийства всегда были тем, в чем нуждались люди, у которых было слишком большое количество денег вперемешку с амбициями. Он сможет, он справится, ему нужно только чуть-чуть приспособиться к сложившейся ситуации — и у него все получилось бы, если бы не незваные визитеры.              Первым к нему пришел Верде.              Однажды дождливым утром раздался звонок в дверь — и когда Реборн выглянул наружу, одергивая наскоро завязанный узел галстука, весьма мокрый ученый просто стоял на пороге, держа в руках чемодан, и очень раздраженным и одновременно сонным взглядом смотрел на него, щурясь, даже несмотря на толстые стекла очков.              — Ты собираешься меня пускать? — спросил он, зевая, прикрывая рот тыльной стороной ладони. — Я проснулся так рано и ехал через весь чертов город не для того, чтоб стоять на твоем пороге.              Реборн поджал губы, но дверь все же приоткрыл, пропуская Верде внутрь, оперся на стену, наполовину побеленную, наполовину оклеенную тугими деревянными панелями, скрестил руки на груди.              — Как ты нашел меня? — спросил он мрачно, наблюдая за тем, как ученый вешает промокший халат на вешалку для верхней одежды, оставаясь в простом светло-зеленом свитере. — Ты повесил на меня маячок?              Верде покосился на него, поджал тонкие сухие губы, побрел на кухню, ставя чемодан прямо на стол.              — Я знаю, где ты живешь, — ответил он мрачно, закатив глаза, — ты сам нам показал это место. Ты нам и ключи дал, но я подумал, что невежливо будет врываться без приглашения.              Потрясающе. Последние надежды на благоразумие будущего Реборна рассыпались в прах. Тот человек — Реборн взглянул в зеркало, увидел свое недовольное отражение и поморщился — он был полным идиотом, и, честно сказать, Реборн не понимал, как он дожил до своих лет. Неужели настолько понадеялся на какие-то дружеские связи, что доверил место, которое должно было быть самым безопасным в этом чертовом мире?              Верде смотрел на него, поставив голову на сомкнутые руки, и Реборн понимал, что он не собирается никуда уходить, не так просто — так что он начал делать чай, надеясь, что Гроза после столь приятнейшего времяпрепровождения все-таки соизволит его покинуть — а затем он поменяет замки.              Верде смотрел на него, сощурив глаза, — дождь за окном шумел, и волосы Грозы, до того бывшие весьма влажными, высохли, превратившись в слипшиеся, торчащие во все стороны пряди, напоминавшие иголки ежа.              — Так что ты здесь забыл? — спросил Реборн, осознав, что пояснять ему ничего не собираются, с громким звоном поставив кружку на стол. Верде обиженно на него покосился, но все же чай принял, правда пить не стал, задумчиво изучая свое отражение в темно-коричневой жидкости. Кофе тратить на него Реборн не собирался.              Вместо ответа Верде потянулся к чемодану, расстегнул на нем замки, крышка с глухим неприятным стуком ударилась о деревянную поверхность стола, и перед Реборном предстала длинная колба, в которой плескалась густая темно-фиолетовая жидкость.              — Я проанализировал полученные данные, — начал очень нудно и меланхолично объяснять ему Верде, словно они говорили о погоде, а не о такой важной вещи, как его память, — и понял, что, вероятнее всего, часть информации в твоем мозге просто заблокирована из-за специально нарушенных логическо-когнитивных функций. Кто-то хотел, чтоб ты забыл об Аркобалено, как о явлении, но, так как ты был им тридцать лет, им пришлось стереть все эти тридцать лет, иначе бы ты запросто вернул знания благодаря ассоциативной цепочке. Вот и получилось, что тебя откатило к тому времени, когда ты еще не был Аркобалено, а если точнее — не считал себя их частью, то есть до момента возникновения хоть какой-либо существенно важной связи между тобой и остальными.              Реборн скептически покосился на Верде, поджал губы. Слова про «существенно важную связь» звучали совершенно непривлекательно.              — То есть примерно первые три недели знакомства, — уточнил он мрачно, опираясь на кухонную тумбу. Верде кивнул. — Вы нашли тех, кто это сделал?              Ученый просто пожал плечами, подул на чай, пытаясь немного остудить, наклонился — очки тут же запотели от пара, скрывая его глаза, заставляя Верде недовольно наморщить брови.              — Нечего уже искать, — ответил он мрачно. — Я думаю, что это было последним порывом того тумана, которому ты разнес голову. Семья Учелли всегда славилась своими творческими туманами, и, пусть тот от них и сбежал, навыков своих он явно не растерял.              Реборн пристально смотрел на лицо Верде, но оно не выражало никаких значимых эмоций, кроме разве что слабого, усталого раздражения. Он не знал про семью Учелли, тридцать лет назад ее еще не существовало.              — И эта жидкость, — он кивнул на колбу с сиреневой жижей, — как-то связана со всей этой ситуацией, верно?              Верде вновь безэмоционально пожал плечами.              — Сыворотка, — уточнил он. — Она сможет вновь заставить твои когнитивные функции работать, как и положено, — Верде сделал пару глотков чая, — вернет тебе память, проще говоря.              Реборн недоверчиво приподнял бровь.              — Ты сделал эту штуку так быстро? — он подошел к столу, медленно извлек колбу из бархатного футляра, что не давал ей разбиться. — Как?              Верде улыбнулся той высокомерной насмешливой улыбкой, что всегда возникала на его лице, когда он начинал говорить о своих открытиях и изобретениях. Наверное, приятно было знать, что эта его черта осталась прежней, — правда она говорила лишь о том, что Верде так и остался высокомерным, не очень приятным в общении человеком.              — На самом деле если понять причину проблемы, сделать было не особо сложно, — возвестил он довольно, — разумеется, тот Туман постарался все скрыть, но, если принимать прошлые твои анализы за норму, легко понять, в какую именно часть он внес изменения. Он так интересно поигрался с твоей лимбической системой, было удивительно приятно решать такую головоломку. — Реборн нахмурился на эти его слова, раздраженный слишком веселым тоном, но Верде ничего не заметил, слишком поглощенный самолюбованием. — Но пара бессонных ночей, и вот, проблема решена! Так что теперь ты вновь можешь вернуться, разве это не здорово?              Реборн задумчиво крутил колбу в пальцах, наблюдая за тем, как густая жидкость медленно перетекает из одного конца в другой, окрашивая собой лабораторное стекло, поднял к глазам — его квартира казалась искаженной, когда он смотрел сквозь колбу на окружающий мир, словно он весь вытянулся, изменился, окрасившись в фиолетовый. Ему не нравилось, как звучали слова Верде, — он говорил так уверенно, он звучал так, словно тот, другой Реборн, был «нормой», и ему нынешнему это не доставляло никакого удовольствия.              — Возможно… — пробормотал он задумчиво, и ему вдруг показалось, что он тонет в этой фиолетовой жидкости, она медленно обволакивает его с головы до ног, поглощая, проникая в легкие.              Он совершенно не знал, что ему делать, — и радости особой, если честно, не чувствовал. Потеря памяти казалась ему чем-то необъяснимым, невозвратным, точкой, которая внезапно возникла в его жизни, необратимой потерей, и ему останется только привыкать, приспосабливаться заново, потому что вернуть он ничего не сможет. Он старался, он начал привыкать, медленно приспосабливаться — и вдруг получил решение своей проблемы. Оно казалось Реборну слишком нереальным, слишком простым, слишком внезапным — и он совершенно не знал, как относиться к нему, к Верде, что сейчас сидел на его маленькой кухне и смотрел уверенным довольным самовлюбленным взглядом, пока в окно стучали тяжелые капли дождя.              Разве Реборн не должен быть счастлив? Разве возвращение памяти не есть решение, не есть то, что вернет все на круги своя? Но хотел ли он этого? Хотел ли снова стать «тем самым» Реборном — доверчивым влюбленным идиотом, что вдруг сменил свою ориентацию, обзавелся мужем и друзьями, которых впускал в свое безопасное место, подставлял свою незащищенную спину, даже не думая, что в нее хотят воткнуть нож? Это было бы так просто — и что-то внутри его живота начинало крутить лишь при одной мысли об этой идее. Но разве это не глупо?              — Это единственное, зачем ты сюда пришел? — спросил он мрачно, злясь и на самого себя за нерешительность, и на Верде, что так легко выбил мост у него из-под ног, заставляя вновь почувствовать себя испуганным маленьким ребенком. Тот, кажется, этого даже и не заметил.              Верде взглянул на него поверх очков весьма скептическим взглядом.              — Ну, вообще да? — спросил он недоуменно, поджав губы, скрестил руки на груди. — Ну и в принципе убедиться, что ты еще жив. Ты внезапно вышел из дома без объяснений, накричав на Скалла, и мы совершенно не знали, что и думать! Ты даже не взял с собой телефон!              Реборн раздраженно сжал пальцы, — он и не обязан был давать объяснения, ему совершенно не хотелось отчитываться перед Аркобалено, словно он был их подчиненным или маленьким глупым ребенком, не способным прожить самостоятельно. Верде тем временем достал из кармана плоский черный параллелепипед — мобильный телефон, Реборн не был идиотом, он уже узнал, что эта за штука, — и положил на деревянную поверхность стола.              — Твой телефон, — сообщил он совершенно очевидную вещь и пальцами подтолкнул мобильник, заставляя его проскользить к Реборну. Реборн нехотя взял.              Он повертел мобильник в руках, с некоторым облегчением отложив сыворотку на стол, — Верде попытался было подсказать ему, как пользоваться этой штукой, но Реборн идиотом не был, а потому быстро нашел кнопку включения.              И замер.              — Пароль от телефона… — начал было говорить Верде, но Реборн не слушал, слишком завороженный сейчас тем, что открылось перед его глазами.              На экране перед ним предстал он сам — довольный, улыбающийся, сощуривший глаза в удовольствии и очень очевидно счастливый, даже несмотря на то, что видна была только часть его лица, так как Реборн-на-телефоне целовал Скалла в щеку, пока Облако, видимо, заливалось смехом. Реборн никогда не видел, чтоб Лакей смеялся так открыто и счастливо — и думать, что это из-за него, было очень странно. Но нет, вот он целует Скалла, и лицо его самого совершенно не скрыто федорой, и внезапно тот, другой Реборн, напомнил ему сытого ленивого довольного кота.              Реборн осторожно отложил телефон в сторону — движения его были аккуратны и точны, как будто он обращался не с устройством для созвона, а как минимум с гранатой, у которой вылетела чека, — и взял колбу с сывороткой, вынул пробку.              Верде нахмурился, когда он отошел от стола, попытался было окликнуть его — но Реборн не слушал, он, печатая шаг, подошел к столешницам и резко, словно сдирая присохший к ране бинт, опрокинул ее над раковиной, наблюдая, как жидкость, тягучая как венозная кровь, медленно утекает в сливное отверстие.              Он почувствовал руку на плече раньше, прежде чем услышал голос — а потому был совершенно не готов к тому, что его внезапно развернут и начнут кричать прямо в лицо.              — Ты что творишь, ублюдок?! — заорал Верде, и в глазах его заплясали зеленые молнии. Реборн нахмурился, схватил и сжал чужую руку, что лежала сейчас на его рукаве, с силой откинул от себя.              — Убирайся, — произнес он тихо, смотря на Верде с ненавистью, — пошел прочь из моего дома!              Верде отступил на пару шагов от силы его толчка — он даже ударился о поверхность стола, но словно бы не почувствовал этого, с такой злостью и ошеломлением он смотрел на него.              — Зачем ты это сделал?! — спросил он уже тише, но не менее пылко — Скажи мне, зачем?!              Реборн нахмурился, откинул колбу в сторону — она ударилась о стену и со звоном рассыпалась на сотни маленьких кусочков лабораторного стекла, заставляя Верде вздрогнуть.              — Мне это не нужно, — произнес он с исступлением, — я не нуждаюсь в таком!              Верде еще пару секунд смотрел на него нечитаемым взглядом, словно он был лишь подопытным на его лабораторном столе, — Реборн уже собирался было достать пистолет, опасаясь того, что Гроза может попытаться с ним сотворить, — но вдруг лицо Верде наморщилось, словно он увидел нечто ужасно отвратительно жалкое.              — А ведь раньше ты нуждался, — произнес он с горечью, но Реборна слова эти совершенно не растрогали.              Разве не в этом и была главная проблема — нужда, что порождала его беспомощность, зависимость от других, и он был вынужден висеть на канате над пропастью, пока другие решали, поднять его на твердую землю или же перерезать веревку. Но Верде почему-то этого не понимал, когда смотрел на него сейчас, и осуждение плескалось в его глазах.              Ученый взглянул на него еще один раз и, не оборачиваясь, вышел из кухни — Реборн пошел за ним, провожая, и мог видеть, как он, раздраженно хмурясь, натягивает еще не высохший халат медленно и устало. Они не попрощались — Реборн просто слышал, как его шаги, тяжелые, утомленные, эхом отдаются в подъезде, — и только после этого он защелкнул дверь на замок.              Реборн не знал, что собирается делать дальше, — первоначально ему требовалось убрать осколки битого стекла, но, когда он вошел в кухню, он обнаружил, что телефон все еще на кухонном столе.              Темный экран разлетелся на сотни мелких пластиковых кусочков, когда пуля пронзила мобильник насквозь.