Ублюдок

      Когда Реборн просыпался, он не сразу открывал глаза — нет, он несколько секунд лежал на кровати, не сбивая дыхания, притворяясь спящим, желая полностью оценить обстановку, в которой оказался. Люди не боятся спящих — они расслабляются и не следят за ними, открывая ему прекрасные возможности, чтоб спланировать атаку.              В этот раз он поступил так же — лежал, равномерно вдыхая, и пытался по звукам, по запахам, по прикосновениям ветра к лицу определить, где же он сейчас был. Легко было понять, что оказался он в незнакомом месте, — но Реборну не впервой было просыпаться в самых разных местах, так что это его не сильно беспокоило. К тому же на лицо и шею его падали солнечные лучи, — значит, он не в подвале, и, судя по яркости, окно было достаточно широким для тюрьмы. Тело нежно обнимала легкая простынь, кровать под ним была мягкой и просторной, а подушка под головой удобно широкой, как он и предпочитал, — ему старались создать комфортные условия, вероятнее просьба, чем угроза. И, самое главное, то, что заставляло его чувствовать себя увереннее всего, — ощущение металла и слабый запах оружейной смазки, который Реборн узнал бы даже на смертном одре.              Под подушкой лежал пистолет.              И, пока у Реборна был пистолет, он мог не бояться абсолютно ничего.              Он еще некоторое время полежал, практически не шевелясь, лишь как будто бы случайными, обычными для спящих движениями занимая позицию поудобнее, но, судя по тому, что единственными звуками, раздававшимися в комнате, являлись лишь шорохи простыней да шелест листвы за окном, он был один.              Реборн медленно, плавно приоткрыл глаза, стараясь сохранять спокойное расслабленное выражение лица, глядя на окружение из-под полуопущенных век — так он мог бы легко вновь притвориться спящим. Но его предположения подтвердились — в комнате и правда никого не было.              Он осторожно сел, скользнув рукой под подушку, чтоб достать пистолет, и только сейчас обнаружил еще одну удивительную вещь — одежда его оказалась пижамой ярко-желтого цвета и в черный горошек. Пижама была мягкой, совершенно в его стиле — черт, она выглядела практически как та, что он обычно носил, — и это заставило его напрячься, как не заставило даже пробуждение неизвестно где. На его пижаме пятна были меньше и чуть по-другому расположены, там были пуговицы иной формы, так что это была не его одежда. И тот факт, что его… он не хотел даже мысленно произносить слово «похититель», так что окрестил его «таинственным доброжелателем» — подобрал наряд точно ему по вкусу, заставлял его нервничать. Он никогда не носил свои любимые пижамы на людях — нет, когда он оказывался в постели с кем-то по своей воле, на нем было только облегающее, подчеркивающее его ноги черное сексуальное шелковое белье.              Наверное, Реборн бы нервничал больше — но у него в руках был пистолет, полностью заряженный и готовый к работе, так что вариант с похищением становился все менее и менее вероятным. Правда, сейчас он вообще не понимал, что происходит, и это ему не нравилось, но он мог с этим жить — к тому же это всегда могло оказаться одним из странных решений этого Шахматоголового ублюдка. Если он проник к нему в дом, чтоб дать визитку, то почему бы ему не попытаться выкрасть его просто ради того, чтоб… Он не знал. Реборн правда не понимал, что двигало этим человеком — и неудивительно, что он его не любил.              Он оглядел комнату, пытаясь из окружающей обстановки вычленить хоть что-то, что могло дать ему подсказку, где он оказался. Комната была отделана в светлых тонах — мебель в каком-то странном стиле, который он раньше не встречал, но мог понять, что она из крепкого дорогого дерева. На стенах висела пара ни к чему не обязывающих картин без рам с горами и восходящим солнцем, рядом с ними — развернутый свиток из, насколько он мог судить, рисовой бумаги, с написанными на нем иероглифами. К стене прикручена стойка — все из того же светлого дерева, состоящая из квадратов и прямых линий, словно плотник задался целью создать абсолютное воплощение кубизма, но эта строгость нарушалась тем, что все поверхности стойки завалены различным хламом. Реборн мог видеть гаечные ключи и болты рядом со стеклянным шаром, внутри которого заключена гора, несколько классических детективов, таких как «Шерлок Холмс» и «Эркюль Пуаро», перемешанных с автомобильными журналами и очень яркими, явно молодежными фантастическими романами, которые он не узнал. Несколько метательных ножей совершенно открыто лежали рядом с набором косметики, пистолеты опирались на сувенирные статуэтки котиков и собачек, а нижние ящики забиты использованными фильтрами для воды в аквариумах и, насколько он мог судить, необычными лампами. Реборн не узнал и их.              Он бросил взгляд на письменный стол, стоящий возле окна — на краю лежали незнакомые бумаги, сложенные в стопки, но основное пространство было довольно чистым, лишь странное черное устройство прямоугольной формы лежало по центру — перевел взгляд на подоконник, на котором красовался жизнерадостно цветущий кактус, тихо хмыкнул.              Реборн никогда не мог понять, зачем люди собирают весь этот хлам, поддаваясь своей сентиментальности. Разве они не могли понять, что он был бесполезен, просто собирая пыль, ютясь на заставленных полках? У него самого всегда было мало вещей — он давно жил по правилу, что все должно влезать в один чемодан. Все для того, чтоб можно было быстро собраться и уйти на новое место, на новую квартиру, где можно было провести пару месяцев, планируя, как снять следующую цель, — лишь для того, чтоб потом вновь уйти.              Он никогда не задерживался надолго — в большей степени это было бессмысленно, в меньшей — еще и опасно.              Реборн задумчиво изучал шкаф, думая над тем, стоило ли его открывать в поисках ответов, — точнее, сколько времени ему потребуется на то, чтоб стать нетерпеливым и начать копаться в чужом грязном белье. Он действительно не думал, что его терпения хватит надолго, — Реборн все еще не понимал, где он находится, и желал получить ответы на вопрос, и его успокаивали лишь две вещи — наличие пистолета в руке и запах, льющийся из открытого окна. Он никогда и ни с чем не смог бы спутать запах только начавших созревать, еще крохотных и совсем зеленых кровавых сицилийских апельсинов.              Это, и еще и тот факт, что это было не самое странное место, где он когда-либо просыпался. Честно сказать, оно не входило даже в десятку.              Он уже собирался распахнуть стеклянные дверцы шкафа, когда услышал звук шагов, громкий отчетливый и немного неровный — идущий словно пританцовывал, постоянно сбиваясь с ритма, отчего некоторые звуки давали ощущение, словно он легонько подпрыгивает. Реборн насторожился, сжимая пистолет в руке, держа палец на предохранителе, раздумывая, не стоило бы его снять, — такие шаги показывали, что человек совершенно не боится, что он относится к делу совершенно легкомысленно. А Реборн не любил, когда к нему относятся легкомысленно, — он предполагал, что даже если люди смогли каким-то образом… Переместить его спящего, они все же должны понимать, что он компетентный и опасный убийца, а значит, — должны относиться к нему настороженно. А не радостно скакать, словно он был Санта-Клаусом или клоуном на детском утреннике.              Если человек не боялся его — значит, он был уверен в своей возможности с ним справиться. Разумеется, «уверенность» и «реальная сила» очень часто не соответствовали друг другу — Реборн нередко встречал тех, кто думал, что сможет разделаться с ним в два счета, и что же? Их ожидания очень редко совпадали с действительностью, а их трупы не всегда можно было найти. Такие люди зачастую приносили ему как минимум головную боль, а как максимум — испачканный в чужой крови костюм.              Он не любил, когда его костюм пачкали.              Реборн еще некоторое время внимательно смотрел на дверь, ожидая, пока звуки шагов приблизятся, — он встал в самый темный и слабо просматриваемый угол, желая дать себе ту пару мгновений, когда он уже видел входящего, но тот не смог бы заметить его. Он бы хотел получить преимущество заранее — и опять же, чем короче драка, тем меньше шансов, что его костюм будет испачкан. Пусть даже если он до сих пор в пижаме.              Человек остановился.              Реборн напрягся, щелкнул предохранителем, и щелчок этот совпал со звуком открывающейся двери. На миг Реборна ослепило фиолетовым — в комнату ворвалось Облако, что радостно размахивало руками и вроде как даже мурлыкало какую-то мелодию себе под нос.              Он нахмурился — но пистолет опустил, вновь поставив его на предохранитель. Скалл, при всей своей раздражающей действительности, угрозу представлял весьма слабую — Лакей мог только ныть и более-менее сносно водить машину. Реборн до сих пор не понимал, зачем Шахматоголовый нанял гражданского идиота, — да, он был весьма сильным Облаком, но неужели не нашлось других, более компетентных, зачем нужно было тащить к ним этого нытика?              Скалл тем временем замер, недоуменно таращась на пустую постель, — Реборн мог видеть, как тот удивленно нахмурил брови, а затем решительно развернулся на каблуках, вместо того чтоб просто повернуть свою глупую фиолетовую голову, — и очень ярко разулыбался, когда заметил его.              — Ой, Рен, — произнес он самым счастливым голосом, который Реборн от него только слышал, — а ты уже проснулся, да? А я думал тебе кофе сделать в постель, ну, ладно уже.              Реборн смотрел на его улыбку, чувствуя, как уголок рта дернулся — но не от радости, а от неверящего изумления, потому что он правда не понимал, откуда каскадер знал его настоящее имя. И в том числе когда решил, что называть его таким идиотским прозвищем, как «Рен» — хорошая идея. Вновь раздался щелчок предохранителя.              — Как ты меня назвал, Лакей? — произнес он самым ласковым тоном. Скалл дернулся, недоуменно заморгал, глядя то на него, то на пистолет, направленный прямо в его грудь.              Реборн мог видеть, как удивление и шок в чужих глазах медленно сменяются, но не страхом или хотя бы нервозностью, как он ожидал, нет, — Скалл имел наглость выглядеть раздраженным. Он сложил руки на груди, несколько саркастично приподнял бровь и поджал накрашенные губы — и Реборну тут же захотелось ему врезать.              — Рен, если это шутка, — произнес он спокойно, и в голосе его было слышно только некоторое усталое недоумение, — то я смею тебя заверить, что она совершенно не смешная.              Реборн поджал губы, зеркально отразив гримасу Скалла, и даже не подумал опустить пистолет. Забудьте об имени, с каких пор Лакей так нагло и пренебрежительно с ним разговаривал? Да кем себя возомнил этот гражданский?              — Могу тебя заверить, что это совершенно не шутка, — произнес он, раздраженно цыкая, — так что, будь добр, отвечай, гражданский.              Скалл замер, стоило ему произнести последнее слово, — и только сейчас, кажется, начал понимать, что он говорит всерьез, и наконец-то в глазах его Реборн сумел разглядеть и нервозность, и так ожидаемую им панику.              — Семпай, — произнес он, закусив губу, — что случилось? Почему ты так говоришь?              Реборн нахмурился, — ему абсолютно не понравился ответ, что ему дали, но больше винить Скалла он просто не мог — не сейчас, когда Облако стояло перед ним, нервно заламывая пальцы и глядя с тоской и испугом, которые уже не приносили ему никакого удовольствия. Скалл, видимо, тоже не понимал, что происходит, — и Реборн вновь начинал напрягаться.              — Где Луче? — спросил он, неохотно опуская пистолет. — Я хочу с ней поговорить.              На Скалла никогда нельзя было толком рассчитывать, так что Реборн даже не был особо удивлен тем, что гражданский ни черта не понимал, — но он надеялся, что их нанимательница и, если он правильно понимал, чего хочет женщина, будущее Небо будет хоть чуть более компетентна.              Скалл вздрогнул — Реборн недоуменно взглянул на него, не ожидая такой реакции, и изумленно моргнул — Облако сейчас выглядело действительно испуганным, он смотрел с ужасом, часто моргая, словно собираясь заплакать.              — Семпай, — голос Скалла дрожал, когда он произносил эти слова, — Луче умерла тридцать лет назад.              Голос Облака был тихим, сломленным, практически неслышимым — и Реборну пришлось напрячься, чтоб понять хоть что-то. Или, быть может, он просто отказывался верить в то, что услышал?              — Что значит «умерла тридцать лет назад»? — повторил он чужие слова, и звучал он одновременно и недоумевающе, и раздражительно, — Лакей, не будь идиотом, мы виделись с ней…              Тут он замер, осознав одну вещь — он не знал, когда именно он последний раз видел Луче. Самые недавние его воспоминания размылись, словно подернувшись тонкой матовой пленочкой, — он помнил, что было полгода назад, но вот сказать, как именно проходил его вчерашний день, он просто не мог. Что было вчера? Позавчера? Он словно бы знал, прошедшие дни крутились на краю его разума, но он никак не мог их поймать, мысли ускользали, стоило только на них сосредоточиться, как вода утекали сквозь пальцы. Из ступора, из бесплодных попыток вспомнить его вырвал Скалл, что все так же печально-испуганно смотрел на него.              — Семпай, — произнес он ломким, колеблющимся, словно пламя свечи на ветру, голосом, — скажи Скаллу, пожалуйста, какой сейчас год?              Реборн сжал зубы, не понимая, чего именно от него хочет добиться каскадер, но все же назвал — нехотя, не особо желая сотрудничать. Боже, каким идиотом он наверняка сейчас выглядел!              Скалл не обрадовался его ответу — он вновь вздрогнул и, кажется, стал выглядеть даже еще печальнее. Глаза его заблестели.              — Нет, — он звучал так, словно вот-вот заплачет, — сейчас две тысячи шестой.              Реборну вновь потребовалось непозволительно много времени, чтоб осознать чужие слова — но затем он решительно сложил руки на груди, раздраженно закатывая глаза.              — Не мели чушь, Лакей, — произнес он саркастичным тоном, — что значит «сейчас две тысячи шестой»? Ты думаешь, я поверю в этот бред? — Скалл нахмурился на его слова, открыл было рот, чтоб что-то сказать, но Реборн не дал ему, продолжая: — Ты думаешь, я должен поверить, что прошло столько времени, но при этом ты ни капельки не изменился? Мог бы придумать что-то поубедительнее.              Облако нервно закусило губу, но, кажется, ему этого было мало, он вцепился руками в волосы, потянул, словно это действие могло помочь ему думать, оглянулся на дверь.              — Знаешь что, семпай? — голос его зазвучал уже гораздо громче и с такой напускной бравадой, что сразу становилось понятно, что Скалл находится на грани от истерики. — Давай пойдем к Верде-семпаю, Великий Скалл-сама думает, что он сможет объяснить все гораздо лучше.              Реборн недоверчиво приподнял брови — он услышал, как Скалл тихо, на гране слышимости пробурчал: «И мне в том числе», но никак не прокомментировал данное заявление, потому как внимание его привлекло нечто другое. Он наконец-то получил возможность разглядеть чужие руки — и только сейчас заметил, что на безымянном пальце левой руки красуется тонкая золотая полоска.              — Не знал, что ты женат, — удивленно произнес он уже без злобы.              Скалл моргнул, глядя на него, — и Реборн увидел, как его лицо превратилось в гримасу, наполненную мучительной болью и отчаянием, — Облако словно наблюдало за тем, как перед ним умирал его любимый человек.