Запах свободы

Постоялый двор встретил барона непривычной тишиною. Сразу же бросилась в глаза неопрятность общей горницы: пол был явно давно не мыт, скатерти на столах отсутствовали. Настенные подсвечники пустовали, а оплывшие свечи догорали в разных уголках помещения: возле печи, на полках с посудою, на одном из столов. Корф зябко повел плечами. Не протоплено, неуютно, сыро… И постояльцев оказалось ничтожно мало: одни дремали, откинувшись на спинку стула или привалившись плечом к стене; другие, явно нетрезвые, играли в карты или же в ожидании очередной порции алкоголя непонимающе оглядывались вокруг. Взгляд Владимира упал на натюрморт с букетом фиалок и фруктами, висевший на стене над тем самым столом, где они сидели с Анной и беседовали. Тогда, в августе, картина казалась сочной, яркой. Было чувство, что протянешь ладонь и коснешься нежных лепестков, возьмешь в руки румяное наливное яблочко. Корф невольно с тем яблочком сравнил Анну: такой свежей, прекрасной казалась она в ту их первую нечаянную встречу… Теперь же картина выглядела блеклой, была покрыта слоем пыли. На подоконниках вяли в горшках драцены и фикусы, отцвела герань, засохла бегония. Неподвязанные льняные шторы краями присохли вместе с землею к глиняным горшкам. «Как Анна могла допустить такое? Неужели поддалась отчаянию?» — ужаснулся Корф, машинально водрузив саквояж на стул. Он ослабил узел шейного платка и, тяжело дыша, оперся руками о поверхность стола — слабость после болезни при волнении всякий раз напоминала о себе. Из состояния прострации Владимира вывел показавшийся в дверях угрюмый хозяин постоялого двора. На вопрос об Анне Филатыч безнадежно развел руками. — Анастасия уехала в Петербург за вольной, господин барон! Более трех недель с тех пор прошло. Нет ее и нет! Я уж не знаю, что и подумать! Тревожно на сердце… Сами изволите видеть: собраться с силами не могу… Немощь одолела… Анна мне как дочь, без нее совсем одичал я! Закручинился… Работников распустил: болтаются где попало, пьянствуют. Да и сам с горя грешу тем же, что уж говорить… — А дети?.. С детьми она уехала? — едва шевеля побелевшими губами, спросил Корф. — Да, ваше благородие. Ксению и Георгия взяла с собою. В суде доказательства нужны были, дабы деток из крепостного положения вывести. Сами изволите понимать… Да и не желали они с маменькой-то расставаться… *** В Петербургском доме на Кубанском переулке барона ждали ошеломляющие новости. Репнин развелся! А бывшая супруга Татьяна стала полноправной хозяйкой его крепостных. — Я готов отдать за Анну Платонову и ее детей любой выкуп, Татьяна Витальевна! Они достались вам по досадному недоразумению… — огорошил Корф графиню. Переведя дух, отчеканил решительно: — Назовите цену! — Сожалею. Мои крепостные не продается, господин барон, — с притворной мягкостью в голосе проговорила хозяйка дома. Прожгла гостя ненавистным взглядом. — Я очень тороплюсь. Прощайте! — Бога ради, послушайте, Татьяна Витальевна… — Зина, проводи господина Корфа до ворот! До привратника! — приказала служанке графиня и, горделиво вскинув голову, покинула залу. …Как жилось Анне у графини, Владимиру стало известно от той же служанки Зинки, что пошла выпроводить его. Она позарилась на серебряный рубль, который барон, желая успокоить нервы, перекатывал меж ладоней, пока она его провожала. Предприимчивая девица завела барина в закуток за флигелем, намекнула на награду и, заручившись его согласием, начала свой рассказ… *** Анну поместили в холодный чулан, приставили стражу следить за тем, чтобы «девка не ложилась и не смыкала глаз ни днем ни ночью». Один из стражников в точности исполнял наказ графини, а второй, что постарше, Архип, жалел молодую женщину. И едва он заступал на дежурство, на свой страх и риск укладывал Анну на пол ближе к теплой стене (в смежном помещении находилась печь), укрывал нечаянно найденной в углу мешковиной, садился рядом, приобнимал ее за худенькие плечи и безо всякой похабной мысли согревал своим телом. Бедняжка, казалось, засыпала, и тогда Архип вставал к двери и прислушивался к шорохам… Бесследно пропала верная помощница Даша, сирота, пригретая Филатычем. В тот злополучный день девочка последовала за Анной в дом и присела на сундук возле двери. Вошла графиня, велела увести Георгия и Асю, и Анна, оглушённая, изнеможённая, лишилась чувств. Архип на днях неуклюже пытался утешить Анну и поведал о том, как в деревне барин некогда измывался над его крепостными родителями: по его наказу их приковывали цепями к полу заброшенной конюшни, морили голодом и время от времени впускали туда медведей. Голодные звери тоже были на привязи, в клочья разодрать людей не могли, но когтистыми лапами скребли по босым ногам, рукам, лицу. — Аннушка, Господа благодарить надобно: не так тяжко тебе… А вона как бывало: крепостных баре и на цепи сажали, и медведей к ним пускали… — Я детей повидать не могу, Архипушка! А это хуже, пожалуй, чем прикованной цепями с медведями сидеть! Лучше б меня драли, только бы знать, что с моими кровинушками все хорошо. Прости меня, Архип… Прости… Безлунной февральской ночью Анне не спалось. Слабый свет фонаря проникал сквозь решетчатое оконце. Она затихла у стены, согретая добрым Архипом. Ей кричать хотелось от раздирающей душу боли… Как ее Асенька и Георгий? Живы ли? Что с ними? Как выбраться из этого ада, из страшного дома, ставшего тюрьмой? Ее морят голодом, Архип умудряется припрятать за пазухой кусок хлеба, яблоко или огурец. А дети-то, дети как же?.. Старик на днях пытался прокрасться к ним, но чулан оказался заперт. Прислушался: за дверью было тихо. Анна, приподнявшись, обернулась заплаканным лицом к караулившему двери крепостному: — Дорогой, милый Архип, нет моих сил более терпеть! Прошу тебя: помоги мне сбежать вместе с детьми! Сообрази что-нибудь, Христом Богом молю, пожалуйста… Старик застыл. Поскреб в затылке, переступил с ноги на ногу. — Нелегко будет… Я уж думал об этом. Надобно будет еще крепко подумать… Сделаю все, что в моих силах, Аннушка! Через три дня они были готовы к побегу, но что-то пошло не так: беглецов поймали, Анну снова разлучили с детьми, а Архипа засекли розгами. Его сменил грозный и неприступный верзила по имени Ермолай. После неудавшегося побега графине взбрела в голову новая блажь: ей доставляло удовольствие вызвать Анну к себе в комнаты, заставить прибираться, выразить крайнее недовольство уборкой и внезапно с размаху отхлестать по щекам. Рука у Татьяны была тяжелая: после ударов у Анны болело лицо. — Плачь, плачь, холопка! Ты мою семью разбила, мужа моего в себя влюбила… — Я вашего супруга семь лет не видела, — тихо отвечала Анна, силясь не заплакать. Выронила из рук метлу. — Молчи, мр-р-разь! Неблагодарная! Ты должна мне в ноги кланяться, что не засекли тебя розгами, как твоего помощничка! Сердце Анны болезненно сжалось. Тело вздрогнуло от воображаемых ударов плетью. Что довелось перетерпеть доброму Архипу по ее милости! Жив ли он? Анна невольно скукожилась вся, обхватила руками плечи. — Р-руки вдоль тела! Стой прямо! С барыней разговариваешь! Крепостная, глотая слезы, упала на колени. — Ваше сиятельство! Видит Господь, нет моей вины пред вами! Позвольте мне увидеть своих деток, ваше сиятельство! Вы ведь женщина, вы… — Я женщина благородной крови, а ты — вещь, ничтожество… Прочь пошла!.. Ермолай! В наказанье за дерзость и ложь держи ее без воды и хлеба. Два дня! И гляди, чтоб глаз не смыкала! *** В городе все еще хозяйничает зима, но весна не сдается: сходит понемногу снег, стихают метели. Дворники лихо метут петербургские улицы. В ясные безветренные дни звонко стучит по тротуару капель в такт каблучкам спешащих к модисткам дам. Унылые серые стены небольшой каморки давят, сырой и холодный пол, на котором приходится Анне спать, заставляет тело содрогаться, голод вызывает тошноту и головную боль… Изодранные в кровь воспаленные руки беспрестанно ноют. Десятый день подряд Анна исполняет обязанности прачки — стирает белье своей госпожи. За это ей полагается кусок хлеба и чай. Жалостливая кухарка иногда ухитряется смазать чашу маслом, в чай добавить ягод, и Анна, выпив отвар, трет о чашу руки: догадалась, что так можно их немного подлечить. С детьми ей видеться не позволяют по-прежнему. Образ Корфа часто всплывает в памяти Анны. Она мысленно обращается к нему, молит о помощи, о прощении, кается, что не послушалась его. Тешит себя надеждою: приедет Владимир на постоялый двор, узнает, что она направилась за вольной к Репнину и явится сюда, в особняк на Кубанском, догадается о ее несчастье. И непременно спасет, вызволит ее и деток из заточения… Однако бессонными тоскливыми ночами Анну терзают мысли о том, что, возможно, Владимир знал о разводе Репнина и передаче крепостных во владение бывшей супруге и нарочно умолчал об этом, толкнул ее и деток в ловушку, на верную погибель… Но за что? Чего ради?! Неужели в нем не осталось ничего святого, ничего человеческого? Неужели лишь для того, чтобы так жестоко поизмываться над нею, чтобы заставить ее заплатить за побег семилетней давности, заплатить за то, что не оставила письма и обвела гордого барона вокруг пальца? Неужели Корф настолько низкий и подлый человек? «Боже Милостивый! Вразуми меня! Такого быть не может! Столько лет прошло! Владимир переменился, он не способен так притворяться! Я же отчетливо помню его полный неподдельной нежности взгляд, заботливый голос, его приезд в Стрельню… Помню, как он просил меня не ездить без него в Петербург… Нет-нет, я не могла так обмануться… Владимир, конечно же, не знал о переменах в жизни Михаила… И как только узнает, — примчится и вызволит нас отсюда». Но время шло, надежды таяли с каждым днем. Силы покидали Анну. Нужно было на что-то решаться, пока еще дети живы! Пока жестокая графиня не сгубила их… Пожилая горничная сжалилась над Анной и шепнула, что прокралась к чулану, где томились Ася и Георгий, и слышала звуки возни и тихий плач. Значит, пока еще живы… живы ее крошки… *** Владимир, слушая рассказ служанки, едва на ногах устоял. Сжимал и разжимал кулаки в бессильной ярости… У него созрел план. — Поможешь сбежать Анне и детям, получишь еще пять рублей, — прошептал Зинке барон. Заметив ее колебание, добавил: — Десять рублей!.. Не бойся ты свою графиню! Я возьму тебя к себе в Москву, устрою твою жизнь. Там тебя никто не найдет! Поняла?.. Итак… Слушай… *** Глубокая ночь. По-мартовски сыро. Порывистый ветер пронизывает насквозь. Изредка слышится цокот копыт и дребезжание экипажей по мостовой. Старинный особняк на Кубанском переулке высится неприветливой громадою, темнеют наглухо закрытые ставни на первом этаже. А на втором в окнах теплится тусклый огонек. Возле чугунных ворот у сторожки притулился одинокий масляный фонарь. Мягкий свет его разлит по переулку, что позволяет редким ночным прохожим сориентироваться на месте. Владимир, заложив руки в карманы длиннополого суконного редингота, беспокойно прохаживается взад и вперед возле пролетки, затаившейся в тени под аркой. Он считает шаги и напряженно размышляет. Оковки его сапог тихо стучат по сырой вымостке. Корф ждет Репнина. Все должно пройти без сучка и задоринки — на кону жизнь и свобода Анны, ее детей… Барон обеспокоен тем, что приехал за Анной на пролетке; правда, с закрытым верхом. Как назло, утепленный экипаж, бывший в его распоряжении, поломался в самый ответственный момент, а отправляться нужно было без промедления. Встреча Корфа с Репниным прошла весьма бурно. Барон заявился в особняк покойного Оболенского рано утром, когда еще не рассвело. Ночь он провел в столичном гостиничном нумере, бессонную, тревожную… Полный неуклюжий лакей в выцветшей ливрее суетливо предложил мрачному и злому гостю расположиться в гостиной и обождать: мол, так и так, ваше благородие, его сиятельство еще изволит почивать… Надобно разбудить, привести в чувство… Барон уже изнемогал от нетерпения и бессилия, готов был снести все вокруг, и в эту самую минуту в сумраке залы показался князь. Поверх рубашки с помятым воротником на нем красовался восточный темно-синий шлафрок. Ноги были обуты в домашние туфли, напоминающие средневековые пулены. Неухоженные баки князя свисали клочьями, густая щетина старила лицо. Русые волосы, тщательно зачесанные назад, доходили до плеч. — Репнин, как ты мог поступить столь беспечно? — без предисловий напустился на друга Корф. — Докатиться до развода! Передать в распоряжение графини всех крепостных, в том числе и Анну? Анну!!! — Анну?! А что такое? Что произошло? Что ты говоришь? Она… она… жива? — мгновенно переменившись в лице, переспросил Михаил. — Но почему ж ты меня заранее не оповестил?! — Болван! Я тебе трижды писал, нарочного посылал! — продолжал кипятиться Корф. — Ты мне ни на одно письмо не ответил! Все с рук спустил! — Я ничего не получал, Володя. Перебрался сюда, в дом дяди. Я и предположить не мог, что Анна… Анна… окажется… жива! Столько лет прошло… Боже, Боже мой… — Всего лишь семь! Ты просто размазня! — не унимался Владимир. Отчаянно жестикулируя, продолжал суровую отповедь: — О чем ты думал?! Ни о корреспонденции не позаботился, ни о крепостных! Где твоя голова, Миша?! — Прости. Тяжко было мне… Позорный развод доконал меня! Все соки выжал! Никакого просвета в жизни не видел я! Дал слабинку, увлекся горячительным… — Михаил, кряхтя, опустился на софу. Обхватил ладонями пунцовые щеки. Кровь заиграла, забурлила в нем, он заметно оживился. — Боже милостивый! Поверить не могу! Жива… Расскажи мне обо всем, Володя! Как Анна? Что с нею?.. *** Владимиру почудилось, будто кто-то коснулся его ноги. Обернулся — пес. Худой, грязный… Начал громко лаять. Он протянул собаке руку, дабы успокоить ее: не дай Бог привлечет внимание сторожа. Однако пес, испуганно отпрянув и поджав тощий хвост, скрылся в подворотне. — Володя! — раздался совсем недалеко тихий голос Михаила. — Доброй ночи! Так что? Всё ли у тебя готово? — Готово!.. Я и не слышал, как ты подъехал, Миш. — А я верхом, на Ловком. Гляди: к дереву привязал. — Ну с Богом? Ты в порядке? Горячительное не… — В порядке! Горячительное не принимал. Что ты! Не думал даже! — Михаил отогнул полу пальто, поправил пояс с кобурой револьвера. Владимир повторил его движение, давая понять, что тоже вооружен. — С Богом, Володя! — Пойдем! Ступай осторожно, бесшумно… Значит так… Ты выводишь Анну, служанку и детей, а я — следую за вами, слежу, нет ли погони. Понял меня, Миша? — Как не понять… — Дитё в непредвиденном случае сумеешь взять на руки? Да так, чтоб не заплакало? — Постараюсь… — Мишель, погоди! Едва не забыл! — Корф вернулся к пролетке, бросил несколько слов извозчику и взял с сиденья большой сверток. — Что это у тебя? — удивился Михаил. — Шуба для Анны. Неизвестно как всё обернется. Решил взять с собою. Хозяйка гостиницы отдала. За красивые глаза… Репнин сдержанно улыбнулся. Покачал головою. — Все предусмотрел!.. Любишь Анну… до сих пор? — тихо спросил он, в упор поглядев на друга. Корф виновато, чуть смущенно кивнул. — Люблю… Больше жизни!